"Что делает мою жизнь особенной? Какие родинки несёт моя судьба на своей коже?..
<Так начиналась одна из записок, найденных переводчиком в прибрежных руинах, подле давно забытого, да и вовсе неизвестного более моря...>
Моя жизнь делает меня особенным, однако и я делаю свою жизнь особенной, прежде всего тем, что я склоняюсь к мышлению ничего, а не к немышленью, к которому я частично стою с гордостью, а частично - с завистью.
Но искусство мышления ничего, кое я стану дальше именовать ничтомышленьем, есть совершенно другая вещь, не такая, как, на первый взгляд, простое искусство немышленья, которое и искусством-то не является! Скорее парадоксальной наукой, мастерством, над которым нет господина.
Я бы не желал не начинать думать. Я не сожалею, что начал. Я позволю этому остаться, как есть, ведь только через мышление мог я прийти к немышленью: по-другому это было бы невозможно.
Как полагает нечто во мне, стоит осуществлять благие дела, а не благие мысли. Падать ниц перед рукоятью, а не перед пером. Это раболепствование перед Великим Выдуманным, тайно и вопиюще воплощающим все человеческие желания, на которые человеку не хватает сил, или на которые силам не хватает человека... Или же мы просто не отваживаемся им стать, ведь поставили Это слишком высоко над нами. Но если мы Это поставили столь высоко, значит мы должны были хоть раз там побывать, чтобы Это туда поставить.
Оно создано внушать людям страх: не животный, но глубокий духовный. Смехотворно, как люди гнут колени перед Великим Мёртвым. Человек был низвергнут из блаженства. И не Оно послужило тому, что появился человек, но Человек послужил тому, что появилось оно: именно человек оказал рождению Великого Выдуманного решающее одолжение, тем, что человек начал с мысли, этой ноши и наслаждения, этого сглупевания и совращение, и внезапно возжелал сбежать от неё.
Мышление идёт с волей рука об руку, хотя одно другое не обуславливает и вовсе не делает неотъемлемым. Через создание Его мы позволили взвалить на себя тяжкую ношу. Через отказ мыслить мы прибегли к немышленью, хотя речь всегда идёт о том, чтобы взойти господином над искусством ничтомышленья.
Кто мыслит ничто и ничего, мыслит всё и не нуждается в господине и Нём над собою. Тот нуждается лишь в себе. Но как бы грустно это не звучало, мы отвергли Его, при этом оступившись на самом важном шагу: вместо того, чтобы от немышленья перейти к ничтомышленью, мы возымели достаточно надменности, чтобы перешагнуть ступень, причём предвкушая на деле ядовитый на вкус успех, и вдруг споткнулись, скатившись на две ступени вниз...
Теперь мы на две земли ниже, где нет ни Его, ни всемышленья, которое должно было стать нашей следующей ступенью. Сначала человек освобождается от мышления и воли и по инерции прибегает к всемышленью, будто дикая голодная борзая, и только тогда человек начинает ловить в сети отказа от Него свою давно перепорученную и утраченную волю.
Только тогда можно приблизиться к искусству ничтомышленья. Только тогда человек получает то назад, что он потерял, что он сам у себя украл, что он добровольно выпустил из рук в бушующие, темные, глубокие воды. Только тогда к человеку возвращается способность к Мышлению и Воле.
Только после того, как эти два кролика снова пойманы, только после этого их можно воспитать до Цербера, воспитать до существ, которые сами загоняют таких кроликов и приносят их затем своему хозяину после постоянной охоты, подобной громыхающей огненной чуме.
Воля появляется там, где кончается дума. Человеку надлежит вернуть медали две её стороны, вырвать их из Его рук и передать бразды себе. И до тех пор человек будет мягкотел и обессилен, покуда мы его за мягкотелого и обессиленного держим, удерживая его от его собственных свершений. Мы поставили перед собой зеркало, скорчили страшную рожу, дорисовав ей уродства, и боимся. Боимся ли мы того, что в зеркале? Боимся ли мы того, что мы дорисовали? Или боимся мы того, что стоит перед зеркалом?
Что делает меня особенным? То, что делает особенными тысячи других людей: я боюсь себя и, если потребно, чтобы делать дальше, завяжу себе глаза и заткну уши, чтобы не возвращаться к страху."