Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Хоть с начала августа в пылу полемики с далеко не милым, но занятным Филиппом Филипповичем Вигелем канал подрастерял добрых две трети аудитории, я смотрю на это философски - бог дал, бог взял... В конце концов, говорил же старина Форрест: "My momma always said, «Life was like a box of chocolates. You never know what you're gonna get» Полностью с ним согласен: кто знает, может быть, всё ещё вернётся на круги своя, и мои окололитературные квазиисторические изыски найдут своего читателя... А потому предлагаю продолжить перелистывание вигелевских записок в поисках интересных портретных пассажей и просто любопытных зарисовок, вышедших из-под пера нашего мемуариста.
А вот и оно - то самое, яду, яду, да поболе!.. На острый зуб Филиппа Филипповича попадает бывший его сослуживец по Москве Александр Иванович Тургенев.
Но - прежде чем напиться цикуты из неподъёмной чаши Вигеля, давайте послушаем отклик о Тургеневе его ближайшего и очень нежного друга - князя Петра Андреевича Вяземского:
"Мы назвали Тургенева многосторонним dilettante. Но был один круг деятельности, в котором являлся он далеко не дилетантом, а разве пламенным виртуозом и неутомимым тружеником. Это - круг добра. Он не только делал добро по вызову, по просьбе: он отыскивал случаи помочь, обеспечить, устроить участь меньшей братии, где ни была бы она. Он был провидением забытых, а часто обстоятельствами и судьбою забитых чиновников, провидением сирых, бесприютных, беспомощных..."
Уверен, точно такое же впечатление о Тургеневе составилось и у тех современных знатоков истории российской, кто не сумел пройти мимо пушкинского окружения. Однако же, у мемуариста Вигеля, как видим, совершенно противоположное (что отчего-то не удивляет) мнение:
"... от него так и несло ученостью, до того он был весь ею вымазан... Его легкомыслие, обдуманные его рассеянность и нескромность приняты за откровенность благородной души; филантропические изречения, с малолетства им вытверженные, названы выражениями высокой добродетели; самые телесные его недостатки пошли за целомудрие, и каплунный жир его за девственную свежесть... Будучи от природы довольно остроумен (не обмолвился ли я, не сказал ли умен?), светская болтовня скоро сделалась для него природным языком, который иногда удачно приправлял он техническими терминами из законоведения, богословия и других наук. Тем немного пугал он непривычный к тому слух знатных людей и дам, за то поселял в них высокую о себе мысль... Всегда умел он занимать три или четыре места в одно время, аккумулировать их, как говорят французы, по всем получая жалованье и трудными занятиями одного извиняясь в неисполнении обязанностей другого. Деятельный и ленивый вместе, первая забава его была хлопотать, суетиться, находиться в движении, главное искусство — как можно менее принимаясь за настоящее дело, казаться вечно озабоченным. Весь век, можно сказать, прожил он заимообразно, чужим умом, чужими знаниями, чужими трудами, чужою славой. В друзьях, в знакомых, а кольми паче в подчиненных видел он всегда кошек, которые из огня должны таскать ему каштаны, чтоб ему не обжечь обезьяньей своей лапки".
Ух ты!.. Признаюсь, если бы не знал, о ком идёт речь, наверняка решил бы, что автор распинает (и поделом!) некоторого легковесного светского вертопраха и шаматона, но никак уж не человека, дружбою с которым дорожили Пушкин и Жуковский! "Обезьянья лапка"?!.. Вот за что мне нравится старина Вигель! Хочешь составить для себя о ком-либо представление - почитай его "Записки", не забудь только предварить их знаком "минус", который, как известно из начал математики, вкупе с "минусом" г-на мемуариста непременно даст искомый (и, что-то подсказывает, верный) "плюс".
А сейчас - переходим к постоянному герою "Русскаго Резонёра", так или иначе появляющемуся как в отдельных статьях, так и в циклах - уже цитировавшемуся неоднократно князю Петру Андреевичу Вяземскому.
Пора, по возрасту - пора ему объявиться на страницах "Записок"! Цитата будет весьма пространна, но - ей богу - оно того стОит., ибо даёт очень объективную (что странно для Вигеля) оценку "выхода" молодого Вяземского на привередливую и консервативную московскую публику. Впрочем, оцените сами:
"...В это же время в Москве явилось маленькое чудо. Несовершеннолетний мальчик Вяземский вдруг выступил вперед, и защитником Карамзина от неприятелей, и грозою пачкунов, которые, прикрываясь именем и знаменем его, бесславили их. Один из богатых и просвещеннейших московских вельмож, князь Андрей Иванович Вяземский, вручил судьбу и руку прекрасной любимицы своей, дочери сердца своего, другу своему Карамзину и, чувствуя приближение смерти ему же поручил воспитание и будущую участь единственного малолетнего своего сына. Со всею силой нежного и пылкого сердца, ребенок привязался к зятю, опекуну, второму отцу своему; а этому казалось, что Бог даровал ему сына, и какого же? — исполненного благородства, ума и чувствительности. Может быть, снисходительность, слепое к нему пристрастие его, после, во многом повредили отроку, который слишком рано захотел быть юношей и мужем, Карамзин никогда не любил сатир, эпиграмм и вообще литературных ссор, а никак не мог в воспитаннике своем обуздать бранного духа, любовью же к нему возбуждаемого. А впрочем что за беда? Дитя молодое, пусть его тешится; а дитя куда тяжел был на руку! Как Иван-царевич, бывало князь Петр Андреевич, кого за руку, рука прочь, кого за голову, голова прочь... Он мог бы пострадать: как ни зубаст он был, его бы заели; но он был молод, богатый жених и чрезвычайно влюбчив. И женщины-матери, и дочери, охотно видя в нём будущего зятя, любовника или мужа, стояли за него горой. К тому же везде женщины более способны понимать тонкости ума и во всех странах любят смелость мужчин: то и другое они в нём находили и всем составом своего пола, отстаивали его. И не одни еще: он скоро сделался идолом молодежи, которую роскошно угащивал и с которою делил её буйные забавы. Да не подумают, однако же, что этот остряк, смельчак был с кем бы либо дерзок в обращении; он всегда умел уважать пол и лета. Баловень родных, друзей и красного пола, при постоянных успехах и среди многих заблуждений своей счастливой молодости, он никогда не зазнавался, всегда оставался доброжелателен, сострадателен и любящ. Он служил доказательством, что остроумие совсем не плод дурного сердца, а скорее живого, веселого нрава".
Признаться, будучи с недавних пор "воздыхателем" Вяземского, не могу быть не признателен Филиппу Филипповичу за столь неожиданно трезвую, не помрачённую ни завистью, ни старческим брюзжанием характеристику первого. А ведь было бы - за что! Рюрикович, богат (правда - рано и очень сильно прокутился), божественно талантлив, счастлив в друзьях и родственниках , кажется, всё даётся ему легко и играючи... Незнатному и всего добивающемуся с натугою "чухонцу" Вигелю было от чего косо взглянуть на Вяземского, да нет-нет, и выплеснуть на него ведёрко отходов умственного продукта. Но покамест - нет. Впрочем, впереди у нас ещё предостаточно матерьялу!
В качестве "антракта" - немного верноподданического, патриотичненького. Хотя, откровенно говоря, писано пером довольно трогательным и не без некоторого душевного трепета:
"Ровно через десять лет после венчания на царство императора Александра, 15 сентября, происходило освящение нового храма (Казанского собора - "РР")... Тут первый раз в жизни узрел я пятнадцатилетнего мальчика, будущего властелина моего, будущую судьбу мою, Николая Павловича..."
А теперь - торжественный "тадам", ибо впервые мемории Вигеля освещаются ещё одним звонким именем, с обладателем которого суждено ему не раз ещё встретиться, во многом благодаря чему, собственно, мы и знаем самого Вигеля.
"При торжественном открытии лицея находился Тургенев; от него узнал я некоторые о том подробности. Вычитывая воспитанников, сыновей известных отцов, между прочим назвал он одного двенадцатилетнего мальчика, племянника Василия Львовича, маленького Пушкина, который, по словам его, всех удивлял остроумием и живостью. Странное дело! Дотоле слушал я его довольно рассеянно, а когда произнес он это имя, то в миг пробудилось всё мое внимание. Мне как будто послышался первый далекий гул той славы, которая вскоре потом должна была греметь по всей России; как будто вперед что-то сказало мне, что беседа его доставит мне в жизни столько радостных, усладительных, а чтение его столько восторженных часов"
Похоже, что по мере приближения к экватору своих "Записок" Филипп Филипович становится всё более благоразумен и сентиментален. Кстати, любопытное замечание ко второй главе сделала постоянная читательница канала (за что ей неизменная авторская признательность!) А_р_и_н_а Степановна : "Сарказм удивительная штука, как оборотная сторона медали - боязнь показаться сентиментальным" Думается, она совершенно права: по сути Вигель - человек глубоко несчастливый, одинокий, снедаемый горечью утрат и невосполнимостью непережитого. Надев однажды маску язвительного резонёра (прошу не путать с РезонёромЪ Русскiмъ), он всячески бежит от любых проявлений простых человеческих чувств - симпатии, ностальгии, привязанности, что, правда, удаётся ему не всегда и не везде. Первая его ремарка о Пушкине - в их числе. Не решился съязвить (а мог бы)? Действительно до конца дней хранил трепетно память о поэте? Посмотрим...
Далее не могу удержаться, чтобы не вставить в тело главы столь же высокопарные, сколь и не очень-то умные (если не сказать проще - банальные) размышления Филиппа Филипповича о... России:
" Нынешняя Россия является мне как бы высокая гора, коей вершина ярко озарена светом царского величия. С одной стороны толпы людей взбираются, лезут по дороге, к ней ведущей, уставленной гранями; некоторые, более счастливые или проворные, бегом бегут по крутизне; иные, устав, останавливаются; иные же совсем обрываются. Одно, два, много три поколения остаются на теме горы; потом с противоположной стороны начинают спускаться всё ниже и ниже, многие из них вниз катятся кубарем в ту мрачную долину, которая у подошвы горы наполнена миллионами людей..."
Так и припоминается трогательный и жалкий персонаж Юрия Богатырёва из "Неоконченной пьесы для механического пианино": "Идея народная представляется мне некоторым облаком, полным живительной влаги, готовой пролиться на поля культуры, засеянные семенами прогресса".
Попытка Вигеля поумничать на тему природы строения "имперскости" России обернулась жалкой напыщенной и не очень-то ловкой иллюстрацией. Карикатуры на человеков - чего уж - удавались ему не в пример лучше!
Ближе к окончанию четвёртой части "Записок" Вигель, верно, в неожиданном для него приступе искренности, устраивает сеанс саморазоблачения (который, правда, завершает совершенно в своём неповторимом стиле!) и повествует историю несостоявшейся женитьбы на юной прелестной особе по имени Теофила.
"Спешу кончить роман сей, которого я был весьма не блестящий герой, с тем чтобы вперед никогда о нём не поминать. Когда уже меня не было в Пензе, ровно через год после предложения моего, совершился ненавистный мне брак... Что касается до меня, то нескоро мог я забыть близость недостигнутого блаженства. Бывало, когда случится мне сделать доброе дело, или сердце мое исполнится сострадания к несчастью ближнего, или внезапно чувство набожности наполнит душу мою, — в эти редкие и прекрасные минуты жизни моей, бывало, всегда посетит меня нежный образ Теофилы и напомнит мне время чистейшей любви. Но, наконец, призрак исчез навсегда. Увы, зачем увидел я ее вдовою, лет через двадцать после её замужества! Если бы, по крайней мере, и стан и черты её вовсе изменились, я бы мог еще уверить себя, что вижу совсем иную женщину; но нет, почти всё тоже, а со всем тем! как сказать мне?.. В прекрасной Теофиле, или Феофиле, увидел я настоящую Фефёлу. Заимствуя выражение у французов скажу, что я нашел в ней горькую дуру".
Ай, молодца, Филипп Филиппович, это по-нашему! Не вкусив сочного плода, объявить его несъедобным, с тем, чтобы, когда окажется он упавшим на землю, прибавить: "...и гнилой - к тому же". И то, право, - женился бы, не дай бог, может мы бы и не читали сейчас с таким наслаждением Ваших "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет". А всё от того, что всякому свой крест положен... как говорят мандалорцы - "Таков путь".
Засим - приглашаю читателей заглянуть в своё время в следующую главу, а нечитавших глав предыдущих, справиться о них по ссылкам ниже:
Prelude
Глава I
Глава II
ЗДЕСЬ можно ознакомиться с прочими авторскими циклами публикаций: "Житие несвятого Николая Некрасова", "Я пью за здоровье немногих..." История одиночества. П.А.Вяземский" и "Однажды двести лет назад...", а также с литературными прибавлениями к последнему.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ