***
Никогда в молодости я не сочинял ни стихов, ни прозы. Хотя мысли такие были — помню, как подбивал моего дворового дружка сочинить что-нибудь фантастическое, в соавторстве. Мы даже обсудили, о чём будет книга — помню, что я предложил писать о полёте в далёкую галактику, а что предложил друг — не помню. На этом всё сочинение и закончилось.
Помню ещё один случай — я взял бумагу, ручку, и начал что-то сочинять. ГГ шёл по какой-то дороге, по полю, потом вдоль леса. Глядел по сторонам, шёл, шёл — и так никуда не пришёл, ничего не случилось. И неудивительно! Оказывается, в те временя я вообще мыслить не умел. И не хотел! Моё ум скользил по поверхности, воспринимал очевидное, получал эмоции — и на этом останавливался.
А понял я это вот как. У нас в институте, в актовом зале, показывали кино для студентов. И вот, на очередном просмотре — показывали «Сталкера» Тарковского — мы вышли из зала вместе с моим одногруппником, Толиком. Он страшно обругал фильм, сказал, что ничего не понятно. И тут я задумался — а как объяснить Толику, о чём фильм? Я ведь и сам не понял. Смотрел завороженно на картинку, слушал диалоги — и мне этого было достаточно.
И вот, наверно, впервые в жизни мой внутренний анализатор (назову его Генератор Смыслов) воспринял гуманитарный вопрос как задачу, требующую решения, и начал работать. И у меня получилось, что фильм — о триединстве души, разума и эмоций. Короче — те же самые браться Карамазовы, но в фантастическом антураже.
Вопрос о братьях Карамазовых и сам по себе очень интересен. Как там в «Коньке Горбунке»: «Были у отца три сына, старший умный был детина, средний сын — и так, и сяк, младший — вовсе был дурак». Как верно подмечено! И что-то за этим стоит. Мы, братья Коноваловы, которых тоже трое, прекрасно в эту схему вписываемся. Старший — математик, специалист по теории вероятностей, как говорится, ума палата. Средний — инженер, с гедонистическими склонностями. И младший — тоже был сначала инженер, а потом стал переводчиком и закончил своё развитие тем, что ударился в сочинительство.
После школы я пытался поступить в престижный вуз на физический факультет — и не прошёл по конкурсу. В частности, из-за того тоже, что не читал вторую часть «Поднятой целины», по которой писал сочинение. Расстроился ужасно, но решил не упорствовать и поступил в технический ВУЗ, на специальность по производству летательных аппаратов.
Моя студенческая жизнь не была богата на литературные приключения. Читал я всё те же книги из семейной библиотеки. Режим был такой: две недели в институтской общаге, потом на выходные домой, к родителям, благо до них было всего сто километров. Мои сокурсники в части искусства увлекались только музыкой. Зарубежные рок-группы, Высоцкий, Машина Времени, бардовская песня. Ну, и я не отставал. Привез в общагу из дома гитару, и начал учиться на ней играть. В моём стиле изобретателя велосипеда — начал сам придумывать аккорды, и выработал какую-то убогую систему. Потом, когда понял, что достиг своего потолка, и начал смотреть, как играют другие, перенимать стандартные аккорды и способы аккомпанемент. В конце концов ничего из изобретённого мной самим не осталось.
Вспоминается смешной случай. Я начал читать Амброза Бирса, и понял, что для полноценного восприятия его «страшных» рассказов не хватает соответствующий обстановки. И вот я взял книгу, свечку со спичками, и ночью отправился в Ботанический сад — он как раз располагался рядом с институтскими общежитиями, и в его ограде, самой собой разумеется, была очень удобная дыра, через которую в сад лазали спортсмены, любящие пробежки, и любители попить пиво на природе.
Ночь была лунная, я забрался в самые непроходимые овраги на территории Ботанического сада, дикие и неухоженные, и там зажёг свечу и начал читать. Было, конечно, страшновато — но не от книги, конечно, а от обстановки. Написанное в голову шло неохотно — у меня так всегда на природе. Всё отвлекает, и читать полноценно я могу только в комнате.
И вдруг — произошло страшное и ужасное. Закаркали вороны, зашумели их крылья, и все небо закрылось огромной стаей, даже луна померкла. Когда вороны успокоились и опять расселись по своим веткам, я понял, что эксперимент закончен, и пошел в общагу, отсыпаться.
Где-то на старших курсах я прочёл «Мастера и Маргариту». Слышал о ней всякие хвалебные отзывы, но до этого в руках не держал. А тут вышло так, что встретил в городе свою бывшую однокурсницу, которая перевелась в плановый институт. И она меня заманила к себе в общагу, и там вручила эту самую книгу. Я не хотел брать — говорил уже, что чужие книги как-то не любил. А тут ещё придется её нести назад! Но — отказаться не сумел, ушёл с книгой.
Странное впечатление она на меня произвела. Роман в романе, безусловно, впечатлил. А вот сам Мастер и карикатурное описание советской действительности той поры, вкупе с разнузданной хулиганящей бесовщиной и сатанинскими сценами — не понравились. Высокомерие Мастера отталкивало, а уж никчемность его подружки — ещё более того. Глупые похождения банды Воланда и их детские шалости ничего, кроме сожаления, не вызвали. Тут уже не просто антисоветчина — а античеловечность во всей её красе. И конец всего этого где-то в облаках, в потустороннем мире — разочаровал.
Тогда же, на старших курсах института, я начал свою первую литературную битву. Мне было интересно, как это человек может читать книги на иностранном языке, как на родном. Представить себе я этого не мог — с детства был одноязычным, как и вся моя семья. И вот я начал изучать английский язык. Практически с нуля — то, что нам дали в школе и на младших курсах института, ничего не стоило, потому что никто из прошедших эту школу читать не умел. От слова «совсем».
Но об этом в следующей части моих мемуаров Хомо литературос.
***