Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Расставшись в первой главе с нашим мемуаристом в тамбовском имении Голицыных Зубриловке, сегодня проследуем за ним дальше и - окажемся в Петербурге 1800 года. Как мне кажется, уместно будет процитировать весьма остроумные заключения Вигеля о русском театре той поры.
"Ничто так меня не прельстило в Петербурге, как театр, который увидел я первый раз в жизни; ибо в Киеве его не было, а в Москве меня туда еще не пускали. Несколько о том слов будут здесь не лишние. Русской труппы я тогда не видал или, лучше сказать, о ней и не слыхал, и название ни одного из актеров мне не было известно; знающих по-французски в сравнении с нынешним временем не было и десятой доли, и отличающимся знанием сего языка было бы стыдно, если б их увидели в русском театре: он был оставлен толпе приезжих помещиков, купцов и разночинцев. Тощий наш репертуар ей казался неистощим; без скуки и утомления слушала она беспрестанно повторяемые перед ней трагедии Сумарокова и Княжнина; национальные оперы: Мельник, Сбитенщик, Розана и Любим, Добрый Солдат, Федул с детьми, Иван Царевич лет двадцать сряду имели ежегодно от двадцати до тридцати преставлений. В это же время переведенные с итальянского оперы придворного капельмейстера Мартини Редкая Вещь и Дианино Древо начали знакомить нашу публику с хорошею музыкой, а комедии Фон-Визина чистить вкус и нравы. Сей вкус, однако же, был угрожаем порчей от драматических произведений Коцебу, коими переводчики наводнили тогда наш театр... В Петербурге был тогда один только театр, Большой или Каменный, близ Коломны; ибо манеж, отведенный для немцев в доме Ланского, что ныне главного штаба, на Дворцовой площади, сего имени не заслуживает. Русские, французы и итальянцы играли попеременно на Большом театре; первые обыкновенно по воскресеньям и праздничным дням, когда торговый народ, который весь почти у нас русский, ничего не делает, и он-то поддерживал национальные представления"
А вот, знаете, здесь неутомимый на колкости и сарказм язык Филиппа Филипповича оказался, что называется, "в тему": мало того, что это написано очень вкусно, почти по-гоголевски или - уж точно - "по-вяземски", так ещё и даёт объективную и яркую картину состояния театральной жизни начала XIX века! Нет никакого удержу, чтобы не припомнить тут же Николая Васильевича - уж больно повод вкусный:
"Был в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень смеялся. Был еще какой-то водевиль с забавными стишками на стряпчих, особенно на одного коллежского регистратора, весьма вольно написанные, так что я дивился, как пропустила цензура, а о купцах прямо говорят, что они обманывают народ и что сынки их дебошничают и лезут в дворяне. Про журналистов тоже очень забавный куплет: что они любят все бранить и что автор просит от публики защиты. Очень забавные пьесы пишут нынче сочинители. Я люблю бывать в театре. Как только грош заведется в кармане – никак не утерпишь не пойти. А вот из нашей братьи чиновников есть такие свиньи: решительно не пойдет, мужик, в театр; разве уже дашь ему билет даром. Пела одна актриса очень хорошо..."
С 1800-го года 14-летний Вигель - чиновник XIV класса (ниже или меньше, как говорится в старом анекдоте, "смысла не имело") Московского Архива Коллегии Иностранных Дел. Вот как описывает автор свой первый "рабочий день":
"...Скоро притащил безобразный человек тетрадь чистой бумаги и огромный пук полуистлевших столбцов, наполненных мертвыми для меня буквами, в чистых обертках с номерами и надписями о их содержании, и велел надписи сии переписывать в тетрадь. Работа нетрудная, но всякий день это делать и видеть то что я увидел, мне показалось тяжело. Тоска уже мной овладела..."
Постоянные читатели "Русскаго Резонёра" (и особенно - цикла "Однажды 200 лет назад..."), верно, помнят регулярных его "корреспондентов" - почт-директоров Александра и Константина Булгаковых. Прошу любить и жаловать: вот они, пока ещё молодые и служат в том же Архиве!
"... Два красавца, лет по двадцати, сыновья знаменитого и чиновного человека, неоднократно прославившегося в посольствах, Якова Ивановича Булгакова, пред всеми своими сослуживцами брали неоспоримое первенство как в архиве, так и в обществах. Они родились в Константинополе от чужестранной матери, которая, к несчастью их, не имела тогда мужа. И они носили на себе отпечаток Востока. Старший, Александр, имел лицо более нежное и веселое, выражавшее одну чувственность сладострастия, что на молодом лице весьма не противно; меньшой, Константин, был одарен красотою мужественною и тогда уже смотрел на женщин с видом скромного победителя, как бы приглашая их к безопасному падению. С самой колыбели сии братья были связаны теснейшею дружбой: одно прекрасное чувство, коим могли они хвалиться. Действуя за одно, к достижению желаемого употребляли двойные силы и каждым успехом вдвойне наслаждались"
Но и это ещё "не все в сборе"! Там же Вигель сводит знакомство с братьями Тургеневыми - Андреем и Александром, тем самым Александром Тургеневым, нежным и преданным другом Жуковского, Вяземского и Пушкина!
Дайте-ка я ещё вас удивлю! Здесь же служат пятнадцатилетний Дмитрий Блудов, будущий председатель Государственного совета Российской империи и Комитета министров, а годом позже появляется ещё один "арзамасец" (а также будущий генерал-прокурор Правительствующего Сената и министр юстиции) Дмитрий Дашков.
Что за удивительное место! Право же - не хватает лишь Вяземского (он младше годами и на службу поступил лишь в 1805-м - в Межевую канцелярию) и Пушкина, родись он не в 1799-м, а лет на тринадцать раньше. Думается, такое человеческое соцветие "архивных юношей" не могло не сказаться на Вигеле самым выгодным образом, и то, что его мемории до сих пор читаемы, заслуга именно "правильного" места, где он провёл несколько лет своей юности.
А вот и уместный для цитирования в нашем цикле портрет модного в те годы поэта и светского московского папийона Василия Львовича Пушкина - дяди "нашего всего".
"... Тут был еще один поэт, весьма известный в свое время, более по странностям своим, чем по числу и изяществу произведений. Пушкин (не племянник, а дядя) Василий Львович почитался в некоторых московских обществах, а еще более почитал сам себя, образцом хорошего тона, любезности и щегольства... Сам он был весьма не красив. Рыхлое, толстеющее туловище на жидких ногах, косое брюхо, кривой нос, лицо треугольником, рот и подбородок à la Charles-Quint, а более всего редеющие волосы не с большим в тридцать лет его старообразили. К тому же беззубие увлаживало разговор его, и друзья внимали ему хотя с удовольствием, но в некотором от него отдалении. Вообще дурнота его не имела ничего отвратительного, а была только забавна".
Слава Богу, о Василии Львовиче сохранилось достаточно свидетельств, а то непременно пришлось бы заподозрить Вигеля в излишнем пристрастии в описании очередного своего персонажа. Тем более, что при создании портрета следующего Филипп Филиппович, кажется, вместо чернил использовал не менее пары литров самого отъявленного яда, какой смог сыскать. Речь идёт о знаменитом государственном муже, реформаторе и законотворце Сперанском. Практически никто из современников не отзывается о Сперанском в столь негативных тонах, как Вигель. Более того, Наполеон в шутку предлагал императору Александру обменять Сперанского на какое-нибудь из своих королевств. Был, правда, Карамзин, обвинявший реформатора в подражательстве революционной Франции... Правда, вспомним, что и сам Александр в начале своего царствования был преисполнен самых либеральных мечтаний... Но Вигель!!..
"Сие ненавистное имя в первый раз еще является в сих Записках. Человек сей быстро возник из ничтожества. Сын сельского священника, возросший под сенью алтарей, он воспитывался сперва во Владимирской семинарии и учился потом в Александроневской Духовной Академии... В лета непорочности и чистосердечия приучал он таким образом лживые уста свои выражать то, чего он не думал... Фортуну его сделал граф Пален, человек столь же мало, как и он, проникнутый светом христианской морали... Он не любил дворянства, коего презрение испытал он к прежнему своему состоянию; он не любил религии, коей правила стесняли его действия и противились его обширным замыслам; он не любил монархического правления, которое заслоняло ему путь на самую высоту; он не любил своего отечества, ибо почитал его не довольно просвещенным и его недостойным. Тайный недруг православия, самодержавия и Руси, и в ней особенно одного сословия, он однако же их не ненавидел, в будущем довольствуясь мысленно их падением, не истреблением... Я разделял всеобщее в нему уважение; но и тогда близ него мне всё казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах ого вижу синеватое пламя подземного мира..."
Особенно Вигелю удалось последнее предложение, в коем он напрямую обвиняет Сперанского во взаимодействии с силами Ада и - по-видимому - тамошним же происхождением. Что ж, во всяком случае, Филипп Филиппович абсолютно последователен и верен сам себе, за что и снискал интерес к своему сочинению спустя более полутора столетий.
А завершим мы сегодняшнюю главу сборною цитатой о Василии Андреевиче Жуковском... Признаться, я с некоторым опасением вчитывался в строки "Записок", боясь и тут наткнуться на... особое мнение мемуариста по поводу этой абсолютно бесспорно-ангельской фигуры российской Истории. Но однако же Вигель, отдадим ему должное, оказался справедлив к Жуковскому:
" ...Знать Жуковского и не любить его было дело невозможное, а любить ребенка и баловать его всегда почти одно и тоже; но иным детям баловство идет впрок; так, кажется, было и с нашим поэтом. Когда он был уже на своей воле, и в службе, и в летах, долго оставался он незлобивое, веселое, беспечное дитя. Любить всё близко его окружающее, даже просто знакомое, сделалось необходимою его привычкой... Таким людям, как он с Блудовым, стоило только сойтись один раз, чтобы навсегда сомкнуться. Что касается до меня, то скажу без хвастовства и скромности, что и у меня была одна сторона чистая, неповрежденная, и ею только мог я прислониться и сколько нибудь прильнуть к такого рода людям. Жуковский меня любил, но не всегда и не много дорожил моею приязнью; тем приятнее мне отдавать ему справедливость..."
Сложно сказать, что именно подразумевал Вигель, говоря об "одной чистой, неповреждённой стороне" (надеюсь, это не то, о чём некоторые грешным делом подумали!), но, согласитесь, во фразе "любил, но не всегда" кроется некоторая странность, n'est-ce pas? Вероятно, мемуарист здесь несколько слукавил, и приязнь его к Жуковскому по всей вероятности была не совсем взаимна.
ЗДЕСЬ - следующая глава
ПРЕДЫДУЩИЕ ГЛАВЫ ЦИКЛА "Вигель - enfant terrible русской мемуаристики"
ЗДЕСЬ можно ознакомиться с прочими авторскими циклами публикаций: "Житие несвятого Николая Некрасова", "Я пью за здоровье немногих..." История одиночества. П.А.Вяземский" и "Однажды двести лет назад...", а также с литературными прибавлениями к последнему.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
