Повесть была опубликована в журнале "Простор", Алма-Ата,
№№ 4-7, 1968г.
К публикации в интернет подготовил Михаил Трахтенгерц, 2005г.
Материал предоставлен сайтом Аламас.ру
“Надо мной смеялись, не хотели даже взглянуть на вещи, боясь сделаться еретиками в науке. Но когда факты оказались столь очевидными, что невозможно было в них усомниться, мне все-таки пришлось испытать нечто худшее, чем возражения, чем критику, чем сатиру, чем преследование — я встретил молчание. Не отрицали фактов, не оспаривали их, — обрекли забвению; или же искали объяснений еще более неожиданных, чем самые факты... Я не очень заботился об этих возражениях; для меня вдесятеро были чувствительнее упорные отказы исследовать факты и слова “это невозможно”, произносимые с полным нежеланием вникнуть в дело”.
Буше де Перт, пионер изучения древнего каменного века.
7. Сквозь непрозрачность прошедших веков.
С археологами по древнему каменному веку я довольно много работал в “поле”, но вот этнографию знал книжно. На Памире в 1958 г. я примкнул к опросно-этнографическому отряду Анны Зиновьевны Розенфельд.
Ученость способна затупить восприимчивость к непредвиденному. А.3.Розенфельд ехала на грузовике по дорогам и долинам Крыши мира, чтобы самозабвенно подтвердить новыми данными то, что всегда полагали ее учителя, ее супруг этнограф, она сама. И сияние настолько делало ее слепой, что другие члены отряда, сохранившие непосредственность, диву давались преломляющей силе ее умственных окуляров.
Четверо записывали, каждый в своем блокноте, беседу с каким-либо киргизом или таджиком о гульбияване или адам-джапайсы — диком человеке: записи троих в общем совпадали, но это не были профессиональные этнографы, а у начальницы отряда оказывалось нечто иное. Она знала, непоколебимо знала, что именно должна услышать: есть устойчивые сюжеты, демонологические фольклорные образы, примерно так-то разбросанные по Памиру. Если что-то существенное не сходилось — добивалась от опрашиваемого изменения показаний, пока тот не сдавался, а, случалось, отказывалась даже задавать вопросы встречным, происходившим из той долины, где этого термина для нечистой силы “не должно быть”.
Молодые А.Л.Грюнберг и В.Л.Бианки, приехавшие на Памир разведывать народную молву о снежном человеке, соответственно и настораживали ухо, слышали другое, доходили по цепочке отсылок до очевидцев. В.Л.Бианки описала этот странный, еле зримый психологический поединок в своей повести-раздумье “Про снежного человека” (сборник "Приключения в горах", М., 1961); там только заменены наши имена.
Суть двух установок. Согласно А. 3. Розенфельд (напечатавшей об этом чинную статью), у припамирских народов еще бытуют и доживают поверия о разных духах и демонах, каждый из которых имеет особое имя, особые свойства. Их названия: гульбияван, адам-джапайсы, алмасты, джез-тырмак, аджина, дэв, паре (пери), фаришта и др. Этнограф додумывает дифференциацию этого пантеона, если “путающие” туземцы переносят черты и свойства демона с одного термина на другой. Вторая позиция состоит в том, что в большинстве этих представлений удержалась частица сведений об одном и том же прототипе — палеоантропе, но сдобренная в разной пропорции сказочной и суеверной фантазией. Гульбияван в иных рассказах вдруг заговорит таджикской или киргизской речью, впрочем, как в байках и сказках может заговорить медведь или птица.
Простые люди сами обращались и на Памире и много где еще к ученым людям за разъяснением, что это — животное, дух или человек, а ученые пытаются выводить его сущность из пестрых наименований, какие ему дают жители.
Эта отрасль этнографии и фольклористики называется демонологией. Кстати, в Тибете слово “де-мон” (несомненно, общего корня с греческим “даймон”) само является одним из наименований того же материального существа, которое там называют также “ми-гё”. Но этнографами наименее сверхъестественные рассказы реже всего регистрируются. Один кавказский фольклорист признался, что реалистические рассказы о диких волосатых людях им вовсе не записывались, ибо в них мало фантастического и художественного. Сижу я на слете стариков-долгожителей в Сухуми, и профессор этнограф Ш.Д.Инал-Ипа по моей просьбе задает вопрос об абанауаю ¾ лесном человеке. Много интересного. Но один из тридцати заявляет, что у абанауаю один глаз. Все остальные тут же эту басню отвергают. В резюме беседы, написанном этим почтенным этнографом, читаю: “у абанауаю один глаз”. Все не экзотичное просто отсеивается грохотом, через который этнограф протряхивает молву.
Такой прием полезен для изучения остатков интеллектуального детства человечества. Он же мешает подтянуть максимум информации об остатках неандертальцев. Для одной цели нужен один светофильтр, для другой — противоположный.
Тем фильтром, который в данном случае нам мешает, поколения этнографов сделали возможным прорыв в древние, глубокие, подпочвенные пласты человеческого мышления. Мы погружаемся тем самым и в тайны развития речи — абсурд нельзя склеить из вещей, а можно только из знаков. Это девственная природа фантазии. Потом фантазия пластичнее прижималась к окрестному материалу и прижимала его к себе.
Но взглянем, что выступит, если к тому же содержимому народных поверий подойти с другим светофильтром. Этот второй светофильтр станет пропускать только антропологические лучи. Вот теоретическая модель, по которой он настроен.
Человек произошел от обезьяны, однако в ходе эволюции между обезьянами и людьми стояло то “недостающее звено”, которое умозрительно предвосхитил еще молодой дарвинизм в лице Геккеля и Фогта. Геккель определил его словами “обезьяночеловек неговорящий” (Pithecanthropus alalus), а Фогт — словами “телом — человек, разумом — обезьяна”. Когда же недра земли стали выдавать навязчивым рукам исследователей костные останки этих существ, идеи посторонние науке, идеи метафизики и теологии стеснили дарвинизм. Мысль об эволюционном звене между обезьянами и людьми растаяла, растворилась. Об ископаемых двуногих предках современного человека спор уже шел только: обезьяны или люди. Но они все глубоко отличны и от обезьян, и от людей. Наука не узнала того, что она сама предсказала! Дарвинизм этим был обеднен вдвое. Между семейством обезьян и семейством людей (представленным единственным видом Homo sapiens) надо восстановить семейство неговорящих троглодитид, или питекантропид. От “четвероруких”, от обезьян они отличаются прежде всего двуногим прямохождением, их можно описать словами “прямоходящие высшие приматы”. Семейство это подлежит ведению зоологии. У одних охваченных им видов мозг еще почти как у шимпанзе, у других — уже почти как у человека, но это недостающее “почти” — условие речи. У одних пальцы ловко оперируют с камнями, у некоторых — ничуть, а зато у них развились чудовищные челюсти для разгрызания мяса, шкур и суставов. Но все они — вне социологических закономерностей, вне истории общественного человека. Ближайший среди них родственник и предок человека — вид “неандертальцы”, палеоантропы.
От этих животных наш вид людей отшнуровался, ответвился, но вид, давший нам жизнь, не исчез. Произошла не замена, а развилка: оба вида биологически расходились. Пока длилась наша человеческая история, сторонкой тянулась и нить животного бытия палеоантропов. Им было плохо, все хуже и хуже. Это была деградация — агония вида. Но для темпов животного царства — какая малость эти 35 тысяч лет!
С людьми у них была не только вражда или отчужденность. В истории человека бывали этапы и полосы, когда происходило какое-то странное сближение, прослеживаемое, например, в культурах нового каменного века (неолита) и бронзы. Так, к утвари раннего неолита примешаны примитивнейшие обитые камни (макролиты), до очевидности принадлежащие лапам и мозгам низших существ. Некоторые ветви, популяции, особи палеоантропов приживались нахлебниками близ человеческого хозяйства и жилья, а то и втирались глубоко в поры быта. Люди в свою очередь приручали их: чтобы отгонять от дому других подобных (как собаки отгоняют собак и волков); на роль примитивной силы в хозяйстве; а то и на роль боевых животных в войсках. Чем более они вымирали, чем редкостнее становились как прирученные особи, так и встречаемые в непригодной для человека природе (в непроходимых чащобах, скалах, болотах, пустынях), тем больше люди окутывали толкованиями долетавшие рассказы о них. Что такое люди, которые не люди, нелюди, полулюди-полузвери: половиной, что ли, тела люди? Половину, что ли, времени люди — “оборотни”? Палеоантроп уходил в туман легенд и мифов.
Примем такой светофильтр как рабочий инструмент и вынесем ему приговор только после того, как сквозь него поглядим.
Но должны же под землей найтись кости этих палеоантропов в слоях, датируемых послеледниковым, историческим временем? Нечего, конечно, ожидать целых кладбищ, искать останки популяций, но хоть редкие, единичные скелеты должны же найтись там, где сохранились костяки людей и положенного с ними скота. Да, эти кости неандертальского типа современного геологического возраста не раз были найдены на пространствах от Тибета до Западной Европы, в Америке, особенно в Африке. На территории нашей страны такого рода неандерталоидные “аномалии” были встречены и в Иркутской области, и далеко от нее — в Карелии (Олений остров), и в Московской области (Северка), и в других районах. Наиболее щедры эти находки на Северном Кавказе (Подкумская черепная крышка из эпохи бронзы, Моздокские черепа) и в Приднепровье, где, например, польский антрополог К.Столыгво в 1902 г. обнаружил в кургане скифского времени скелет неандерталоидного типа. Он же был, пожалуй, единственным антропологом, дерзнувшим обобщить эти факты, противоречившие школьной антропологии: всю свою долгую научную жизнь он одиноко трубит, что нисходящая ветвь неандертальцев, постнеандерталоиды, кое-где теплятся на Земле на протяжении всего исторического времени до наших дней. Большинство же антропологов успокаивают свою научную совесть ссылкой на атавизмы — на несущественные неандерталоидные признаки, которые встречаются на небольшом проценте черепов и скелетов обычных современных людей. Но это не так: упомянутые находки — слишком разительные, крайние случаи. Пусть на них неандертальские признаки смягчены, сглажены — ведь нельзя исключить и скрещивания шалеоантропов с людьми то там, то тут в глубине тысячелетий.
Есть кое-что более наглядное, чем ископаемые кости. Из древнего каменного века дошли до наших глаз извлеченные археологами из земли странные изображения женщин, вырезанные из кости или камня. Некоторые “палеолитические венеры” поражают неандертальским строением тела: к примеру, та, что из села Костенки, или недавно найденная из села Гагарино. Сутулая фигура, короткая шея, сдвинутая вперед опущенная голова, укороченные и слегка согнутые и повернутые внутрь ноги. На множестве других находок выступают то те, то иные физические черты, сближающие их с неандертальским типом человека. Не должно ли заключить, что наши далекие предки делали с какой-то целью портреты диковинных полулюдей? Потом наступили долгие тысячи лет, когда изобразительная способность вообще молчала. Но вот на финикийском или карфагенском блюде VII века до н. э. видим среди разных фигур изображение волосатого, но двуногого существа с камнем в поднятой руке. Еще две тысячи лет — волосатый дикий человек, прирученный, прижавшийся к реалистической фигуре крестьянина, высечен среди горельефов на готическом соборе в Провансе. И он же — в тибетском медицинском атласе среди изображений разных подлинных животных, используемых для приготовления лекарств. И он же — стоящий на спине слона в традиционном символе дружбы в Монголии. Никто еще не собирал как следует коллекцию этих древних образов.
Другая нить, прошившая историю культуры, — эпические описания диких волосатых нелюдей, находимые в памятниках письменности из тысячелетия в тысячелетие. В вавилонском “Эпосе о Гильгамеше” III тысячелетия до н. э. (истоки которого восходят к IV тысячелетию до н. э.) действует уже упомянутое мною человекоподобное животное эа-бани: его местожительство - степи и горы, тело его покрыто волосами, а на голове они подобны женским, он быстр и силен, не имеет ни человеческой речи, ни разума.
Но люди его поймали и приручили, использовали сначала в качестве сторожевого животного для охраны стад, а затем в качестве проводника и охотничьего животного при походе Гильгамеша в кедровые леса Ливанских гор для истребления подобных же человеко-животных. На эту натуральную основу предание наложило сказочную эмаль.
Вот другая из числа древнейших книг человечества, восходящая тоже к вавилонской культуре, — библия. Если протереть страницы некоторых ее преданий, проступает рассказ о диких волосатых существах. Согласно антропологической выжимке специалиста по древнееврейскому языку Йонах ибн Аарона, их особенности: тело покрыто рыжими волосами, ноги коротковатые, а руки длинные; шея, ступни необычной для человека ширины. Не имея слов, они лишь криками перекликались между собой. Область их обитания сначала была ограничена Синайским полуостровом и югом Египта, где древние евреи испытывали от них неудобства. В легендарные времена Моисея евреи стали круто обходиться с этими приживальщиками.
Выясняется, что пара библейских козлов, из которых один подлежит закланию, другой же отпущению в пустыню, вовсе не “волосатые козлы” (сэирей изим), а волосатые дикие люди (сэирим). Да и зачем бы домашнему козлу норовить в пустыню? При Моисее же жрецы настрого и навеки запретили евреям “приносить жертвы сэиримам, с которыми они блуждали”, заменив умерщвление для них скота в поле символическим окроплением жертвенников кровью или сжиганием жертвы в честь единого бога.
И древний, и средневековый художественный эпос и Запада и Востока нет-нет выносит на поверхность упоминание или преображенный облик дикого человека. Древнекитайские предания и мифы многократно говорят о нем. Древнеиндийская “Рамаяна” — отголоски о нем. Вот что произносит герой киргизского народного эпоса “Манас”, сложенного в середине IX в.:
А известно ли вам, что есть чудеса, которых не счесть,
На том великом пути, что нам еще предстоит?..
Кто о диком верблюде слыхал? Кто о том,
что есть дикие люди, слыхал?
Однако пора вернуться и к этнографии.
Чем дальше продвигается наука о живых реликтовых гоминоидах, тем чаще ошеломляет сходство их облика и повадок с тем, что с детства слышано и читано или что в этнографических книгах находишь о нечистой силе. Конечно, в “нежити” образ палеоантропа и раздробился и затемнился. Рассказы народа уже нередко представляют собою попытки дополнить воображением дошедшие от дедов опустевшие слова — разные названия этих существ. Огромное искажение внесено также писателями, художниками, видевшими в народных поверьях лишь толчок для своих грез. Например, o6paз русалки, как он известен ныне, возник лишь в ХIX в. при посредстве поэзии и искусства. Однако три науки — мифология, история религий и этнография — накопили несчетное богатство. Оно ждет перебора и пересмотра — ведь многого уже не запишешь заново.
Такая книга еще будет написана: “Отражение образа палеоантропа в древних верованиях, мифах, легендах, фольклоре”. Здесь не набросать даже ее контура. Вот только перечень ее глав.
ДРЕВНИЙ ВОСТОК. Кроме древневавилонских и древнееврейских преданий, здесь сердцевина — индоиранский цикл верований в дэвов, их почитание и борьба с ними. Веда и Зенд-Авеста повествуют о событиях глубочайшей древности: в глубине времен жители Индии вели ожесточенную борьбу с дэвами. Когда царь Йама (Йима, Джима, Джемшид) привел свой народ из прародины в Туркмению и Северный Иран, им и здесь пришлось выдержать борьбу с дэвами — существами рослыми и мощными, косматыми, с лохматой головой, не имевшими ни одежды, ни оружия, а сражавшимися руками, камнями и вырванными деревьями. Их загнали в Мазаидеран, в Эльбурские горы, где громада Демавенд стала их главным прибежищем. Позднейшая (пехлевийская) Авеста рассказывает о долгих походах правителей и героев против дэвов. Эта эпопея пересказана в “Шах-Наме” Фирдоуси. В древней Авесте у дэвов — ничего сверхъестественного, они просто звероподобны. В пехлевийском варианте Авесты они уже фантастичнее, чем в индийском, а в мусульманском фольклоре окончательно превращены в злых духов, хотя и смертных.
Но во всем авестийском эпосе, как и в его поздних иранских, кавказских и среднеазиатских ответвлениях, снова и снова узнаем: дэвов и пери (пара) полководцы разных народов использовали в войске наряду с другими боевыми зверями; дрессировкой их готовили к бешеной сокрушительной ярости на поле боя. Ремарка: в древних текстах термин “пери” подчас означает и существа мужского пола, являясь парным термину “дэв” (примечательны производные от этого в индоевропейских языках парные термины “два” и “пара”).
Дэвам приносили щедрую пищу — жертвы — в посвященных им капищах или рощах. Но религиозно-государственные реформы древнеперсидских царей Дария и Ксеркса в 5 в. до н. э. ввели зороастрийский культ у всех покоренных народов и запретили массовые кровавые жертвоприношения, зато предписав не хоронить людей, а оставлять их трупы дэвам. Из текстов видно, что до законов Ксеркса дэвам поклонялись в Кахистане (в горных провинциях Ирана, Афганистане и Северной Индии) и в Скифии, то есть в Средней Азии и на Северном Кавказе. В капищах дэвов после реформы стали возносить молитвы богу Ахура-Мазде, дэвы же были сведены до положения бесов, злых демонов, которых запрещено подкармливать. Только ислам негласно восстановил это разрешение. Но в мусульманской книжной культуре дэв, как и джин, как и шикк, а также гуль изукрашены замысловатейшей фантазией.
Глубоко в кладовых народа слово дэв продолжает жить в своем древнем смысле: им обозначают волосатого бессловесного дикого человека сваны на Кавказе, таджики в Дарвазе.
АНТИЧНЫЙ МИР. Пантеон античных богов сформировался как персонификация названий разных видов духов. Некогда были множественны и марсы, и гермесы, и аполлоны, и юноны, и гераклы и другие персонажи пантеона. Но были ли эти прабожества в самом деле духами? Изучение этрусских прабожеств, как и архаичного слоя греческих и римских верований, показывает великое изобилие наименований, за которыми, однако, вырисовывается однородный в существенных чертах образ. Всякие силены, сатиры, паны, сильваны, фавны, нимфы, если называть только самые общеизвестные имена, первоначально рисовались совсем не сверхъестественно, напротив, натуралистично. Их считали видимыми, хоть почти неуловимыми, смертными, хоть и очень долговечными. Людей эти существа избегают, но все-таки притягиваются к ним нахлебничеством и похотью. Их приурочение к местностям и ландшафтам — не олицетворение природы, оно просто говорит о местопребывании. Живут предбожества в лесах, рощах, среди деревьев, на лугах и прогалинах; у источников, у ручьев, у рек, на горах, возвышенностях, скалах, среди камней (они приурочиваются к высоким горам много раньше, чем религиозная мысль отождествит эту горную заоблачность с “небесами”); в гротах, пещерах и подземных обиталищах (откуда позже развивается представление о подземном мире, хтонических божествах). Другая группа или более поздняя ступень — тоже нелюди, но полуодомашненные, вернее, полуприрученные человеком. На возделанной усадьбе, в доме крестьянина приживается отдельная особь, отныне отгоняющая от поселения или дома других себе подобных, как, впрочем, и злоумышленных людей. Чуть ли не каждая община и деревня или личное владение имели своего стража, а иногда предание локализует их на нивах, выгонах, в фруктовых садах и виноградниках, на скотном дворе в хозяйственных и жилых строениях. Они слышимы, видимы, осязаемы, но как и те, кто таятся в природе, они не имеют речи — голоса их невразумительны и годны разве что для гадания.
Только на следующей ступени, вероятно, когда эти существа, исчезая, становятся лишь воспоминаниями, они обрастают магической силой покровительства или возмездия, делаются гениями-покровителями лиц и фамилий, профессий или добродетелей. Их толкуют то как сверхлюдей, то как пребывающих попеременно в облике человека и какого-нибудь зверя, то как составленных наполовину из человеческого тела, наполовину — из нечеловеческого (коня, козла, быка, льва, змеи, рыбы, птицы). Наконец, античные боги приобретают индивидуальный, единичный характер и начинают олицетворять великие силы природы, великие человеческие страсти и способности.
ЕВРОПЕЙСКОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. Раз речь шла выше о Греции и Риме, уже ясно, что поздний реликтовый неандерталец исторического времени — достояние не только Азии, но и Европы. Да, средневековье знало его и сохранило нам немало памятных замет. Один из очагов — земли по Дунаю, издревле получившие даже имя Паннония, как страна обильная панами. Долго сохранялись реликты в Альпах и в прилегающих массивах лесов. А изучение фольклора и преданий Северной Европы — от Прибалтики и Скандинавии до Ирландии и Исландии — говорит за то, что и здесь люди долго знали их в натуре, а потом в течение многих поколений перемалывали дошедшие сведения на жерновах сказок.
Европейский средневековый фольклор предоставляет образцы всех ступеней переработки сырья. В Ирландии, например, где последние живые неандертальцы, похоже, были выловлены и перебиты в XVII или XVIII веках, они, явно со слов очевидцев, с подирающим по коже натурализмом введены Свифтом в ткань вымыслов (“йэху”). Но более призрачно отражены они в ирландских народных легендах о лейриконах и великанах. Какие же кладези сырья для новых исследований в этом антропологическом направлении открывает скандинавский, немецкий, французский фольклор! Предстоит перечитать несчетные источники и книги. Здесь назову только двух ученых, стоявших у самого порога вторжения в антропологической субстрат поверий.
Один из них — Вильгельм Маннгардт, могучий фольклорист и этнограф, нагромоздивший Гималаи знаний о повериях, преданиях и обычаях, о духах, полубожествах и демонах в традициях германских и прибалтийских народов.
Другой — мало известный американский исследователь средневековой культуры Ричард Бернхаймер. Заманчиво само название выпущенной им в 1952 г. в Кембридже книги: “Дикие люди в средние века”. Бернхаймер еще пытается уверить себя и читателя, что, в щедро собранных им письменных и изобразительных свидетельствах отразилась лишь странная потребность средневекового ума создать антитезу человека — образ дикого волосатого античеловека. Но факты вопиют о том, о чем он смеет догадаться. Если схоластов смущала природа этого подобия человека, то светские описания ближе к сути: звериная шерсть, звериное поведение, отсутствие речи, словом, он — принадлежность царства животных и растений. Генрих фон Геслер в XIV в. написал трактат о диких людях. И он, и другие авторы в средние века сообщили много сведений о питании дикого человека (ягоды, желуди, сырое мясо животных), о местах его обитания (леса, горы, вода, заросли кустов, ямы, заброшенные каменоломни). И снова знакомая анатомическая особенность: у дикой женщины в Альпах — “груди настолько длинны, что она забрасывает их за плечи”.
Примерно с эпохи Возрождения, пишет Бернхаймер, о диком человеке в Западной Европе стали говорить в прошедшем времени, как о существе вымершем. Однако это наступало постепенно, а в горных областях особенно долго продолжали говорить в настоящем
ПОВЕРЬЯ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН. Князь Владимир, как царь Ксеркс в Персии, расправился было с древним культом, примыкавшим к огромному восточному кругу. Но в те времена, согласно летописи, славяне приносили пищу не идолам, а обитавшим у берегов Днепра “берегиням”, или, по-тюркски, “упырям”. В “Слове о полку Игореве” и былинах они — на ветвях больших деревьев: “див”, “соловый” (а не соловей); они ужасно свистят вместо человеческой речи.
Нам, русским, слишком уж примелькались лешие и русалки, чтобы одолеть лень мысли. Но тот, кто заново перепашет уже мохом поросшие книги и статьи этнографов, распознает и здесь скрытое под поверхностью золото. Сколько скажут антропологу такие детали, что лешему приписывают выступающие лохматые брови, что подчас его описывают как голого старика, тело которого покрыто волосами. Оказывается, у него бывает жена (лешачиха, лесовиха, лешиха), есть молодняк. Лешачих, по словам собирателя фольклора Афанасьева, “народное воображение наделяет такими огромными и длинными грудями, что они вынуждены закидывать их за плечи и только тогда могут свободно ходить и бегать”. Лешего редко видят, чаще слышат: звуки напоминают свист, хохот, ауканье, пение без слов, хлопанье в ладоши. “Нем, но голосист” (Даль). Отчетливая аналогия с античным паном: леший держится возле стад, сосет скот, но и облегчает труд пастуха. Он умеет обходиться с волками и приманивать диких зверей. В разных местах лешего именуют по-разному, например, просто “диконький мужичок”, и он вовсе не накрепко увязан с лесом, он же — “полевик”, голый, черный, уродливый. И полевик, и полудница замечены преимущественно в полдень, не потому, что жарко, а потому, что время биологической активности этих потаенных соседей людей соразмерно с временем сна людей — ночного и полуденного. Размежевана и среда — палеоантропы в Восточной Европе избирают не только глухие леса, но и топкие болота или зыбкие берега (где находят специфическую кормовую базу). И вот у белорусов, украинцев, великорусов тот же леший, полевик, полудница обретают имя водяного и русалки. Водяной — голый старик, с косматыми волосами, черный или красно-рыжий. И голос у него тот же: хохот, свист, “щекотанье”. Женская пара водяному — водяниха, русалка. По словам пинежан, “водяниха имеет большие, отвислые груди и длинные волосы”; да и по всему великорусскому Северу распространено было суждение, что водянихи и русалки имеют вид косматых безобразных женщин, с большими отвислыми грудями. Однако в очень многих рассказах русалки обитают вовсе и не в воде; у южных великорусов, как и в Белоруссии — это существа лесные и полевые. Они взбираются на ветви деревьев. А у западных славян русалки и подавно не имеют никакого отношения к воде: они обитают в хлебном поле; по тульским и орловским поверьям тоже русалки сидят и бегают во ржи, в конопле. И даже само слово русалки в древности прилагалось и к существам мужского пола, — видимо, оно связано с цветом шepcти: слово “русый” и “рыжий” разошлись поздно, У них в индоевропейских языках общий корень “рос”, “роз”, “руж”. В Восточной Европе многие древние географические названия восходят к этому корню, означавшему тут, вероятно, очаги этих существ. Восточная Европа небогата горами, но в Карпатах тот же самый реальный субстрат преобразован в горных духов, в том числе в предания о “дикой бабе”.
И другая группа: домашние духи, и добрые и злые, но преимущественно охранители дома от зловредности других, им подобных. Симбиоз с человеком тесен до предела. Постоялец, гнездящийся в подвале, на чердаке или же в надворных постройках, бесшумен как лунатик, чутко избегает встреч, хотя зимой не может скрыть своих босых мохнатых следов на снегу, изредка его и самого можно подсмотреть. Это все такой же, как и леший, старик, с лохматыми волосами, с телом, покрытым шерстью. У домового (имеющего сотню местных названий) есть и домовиха, она же волосатка, маруха. По ночам домовой навещает гумны, овины и риги с хлебом, конюшни и хлевы, где сосет молоко. Если случится в одном доме или дворе поселиться двум, они ссорятся, враждуют, гонят друг друга. Но уж раз вселившись, этот изощренно приспособившийся паразит за пределы дома или усадьбы не выходит. Его и почитают, как покровителя семьи и хозяйства. Как-то тянет все это не в сказку, а в непроглядное прошлое наше, к давним темным скифам, сосуществовавшим с дэвами.
Всей этой “нежити” не приписывают обычно ни рогов, ни хвоста. “Всякая нежить бессловесна” (Даль). Из всей нашей нечистой силы самым книжным, самым перекроенным и удаленнейшим от прототипа оказался черт.
СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ВОСТОК. Как и под сенью христианства на Западе, так и под сенью других мировых религий — индуизма, буддизма, мусульманства и религиозно-философских систем средневекового Китая — живет своей особой жизнью кишащая бездна нечистых духов. Синология (китаеведение), индология, арабистика могли бы принести — и принесут — неоценимые дары, отобрав нужное в наш архив палеоантропологии. Увы, пока что статьи А.3.Розенфельд, С.Пранаванады, Пей Вэнь-чжуна посвящались обратной цели: путем некоторых параллелей доказать, что снежный человек — это давным-давно возникший миф. Пора придет — от этих первых аналогии оттолкнутся, как от пристани, востоковеды новой школы.
ВЕРОВАНИЯ ОТСТАЛЫХ НАРОДОВ МИРА. Эта глава тоже едва намечается пунктиром. Этнографическая литература об американских индейцах и народах Черной Африки, о некоторых народностях Сибири, Индонезии, Океании содержит без краю сведений о верованиях в человекообразных духов, живущих в природе и оказывающихся подчас в тех или иных отношениях с человеком. Например, “духи-хозяева”, “хозяева зверей” составляют главное содержание верований чуть ли не всех охотничьих народов: народов Северной Азии, эскимосов, индейцев северо-западного побережья Америки и Североканадских лесов, народов Гималаев и народов Кавказа. Этот “хозяин” всегда подобен человеку, он античеловек, он в некоем обмене с человеком: человек подкармливает его охотничьей добычей, он же нагоняет на охотника зверей, которых сам не бьет. Но и у скотоводческих и земледельческих народов есть образы духов-хозяев, иногда неразличимые с охотничье-промысловыми. Каждый охотник стремится найти контакт с каким-нибудь из этих “хозяев”. Их множество. Но в других случаях связь с “хозяином” представляется не частным делом отдельного человека, а делом всей семейной, родовой, племенной или иной группы, осуществляемым через посредство колдунов, шаманов или вождей. Первобытные верования и шаманизм дают огромнейший материал, чтобы представить, как фантазия переиначивала, перекувыркивала, преобразовывала, повсюду по-разному, повсюду одинаковый исходный факт: наличие зверей-неандертальцев то далеко, то под боком, то в жизненных контактах, то в описаниях и воспоминаниях других.
Вот столбы на шесть глав. Может быть, на шесть книг. Может быть, на шестьдесят диссертаций. Ведь это может дать новую отливку многого в истории культуры, в истории религий мира.
Много ли это даст антропологии? Да, когда мы научимся биологически расшифровывать эти иероглифы народной молвы. Под прессом биологии, когда стечет все принадлежащее человеческому недоумению и воображению, предрассудку и заблуждению, останутся некоторые важные и сухие знания о бытии и сложных естественных свойствах вымиравшего вида, от которого 35 тысяч лет назад мы, люди, родились.
И среди этих отжатых, пропущенных избранным нами светофильтром остатков самым универсальным будет вывод: человекоподобные существа, находимые у истоков стольких верований, отличались от человека отсутствием речи. Конечно и волосатостью, и звериной жизнью, но отчетливее всего — отсутствием речи. Этот признак налицо сквозь все шесть глав.
Это и есть тот признак, которым в 1866 г., сто лет назад, Геккель постарался определить изобретенный им вид предшественников человека: питекантроп “неговорящий”, “бессловесный”, буквально даже “нелепечущий”. Дюбуа добавил: прямостоящий. Только теперь мы узнали: обволошенный. Итак — Pithecanthropus alalus velus.
Для будущей науки главное — alalus.
На всей тропе нашего исследования нас пытались остановить объяснением или окриком: “ваш снежный человек — это же леший!” Как видим. Пожалуй. Да. Леший. Точнее, все-таки, наоборот.
Большинство верований в нечистую силу является чистейшей фантазией. Никаких палеоантропов не отражают ни леший, у которого “одна ноздря, а спины нет”, ни домовой, который ростом с мизинец или похож на петуха. Фольклор это и есть фольклор — вымысел, создание воображения. Но исследователи поверий и суеверий давно открыли, что фантазия творит не из ничего, а переиначивает реалии. Солнечные мифы и сказки могут забраться так далеко, что от солнца остается самый слабый след, к примеру, столь горячая лысина некоего старца, что на ней можно в сковороде блины печь. И силы природы, и явления человеческого быта фольклор преображает, хоть и отражает.
Но вот почему в ходе исследований реликтовых палеоантропов оказалось так важным погрузиться в эти воды призрачных отражений: ведь в прошлом, скажем, в XVIII веке, всякому человеку, кто говорил, что он повстречал в лесу ли, в болоте ли, или в собственном сарае волосатого человека, без слов, дикого, объясняли, что повстречал он лешего, или, скажем, домового. Да он и сам себе объяснял так. Но когда пришел образованный XIX век, уже стали появляться многочисленные собиратели и истолкователи темных народных суеверий, противоречивших и христианской вере и уровню науки. Поэтому, если человек приходил с такими же самыми наблюдениями из леса или с гор, с ручья или болота, с чердака или из овина, ему уже все чаще объясняли, что он пал жертвой иллюзии под влиянием дедовских сказок. Да он и сам все чаще соглашался, что, вероятно, ему почудилось. Когда же факты были слишком неоспоримы, позитивные умы предлагали какую-нибудь здравую версию: в лесу или в пустующих строениях скрывается одичавший преступник, в горах бродят забывшие речь и одежду, обросшие шерстью потомки беглецов или изгнанников, например, прокаженных. Конечно, многие, очень многие продолжали по-дедовски относить все к разновидностям нечистой силы. Но никак нельзя винить этнографов за то, что они упорным просветительским трудом изгоняли это из народного сознания. Ученые не знали и еще не могли знать, что среди реальных явлений природы, подстилающих народную фантазию, есть и реликтовые палеоантропы — такая же реальность, как солнце и ветер, как охотничья удача и человеческая болезнь, как стихийное бедствие и бездыханность трупа, как что угодно, попадавшее на мельницу фольклора. Научная ценность этнографических и филологических трудов никак не отменяется установлением во второй половине XX века факта, что реликтовые палеоантропы всегда гнездились где-то вдали или вблизи от человека, в том числе и на его подворье.
Но сейчас нам важно снять наивное объяснение, которым пользовались в старину. Вот, к примеру, отрывок из статьи в “Комсомольской правде”. Приехал корреспондент на Памир, спрашивает: о снежном человеке нет ли чего нового. Ответ: “А снежного человека нет. Зато есть вайд и вуйд — домовые, герои старинной легенды. Вайд — самка, вуйд — самец. Они совершенно белые. Очень похожи на человека. И ходят на двух ногах. Запросто заходят в кишлаки, осмеливаются войти в дом. Но руки не подают и дотрагиваться до себя не позволяют. Моментально исчезают за камни. Только следы остаются. Ну, прямо человеческие. Любопытных легенд о вайде и вуйде немало. То обед съели, то провизию утащили. То помешали свиданию влюбленных. Столетние старики помнят множество легенд о вайде и вуйде”. Если выкинуть отсюда слова “легенды” и “домовые”, то останется реальность. Ее бы надо и со слов стариков записать, и по живому следу исследовать: ведь первым поведал корреспонденту о вуйде милиционер, который сам на него недавно натолкнулся. Теперь милиционеру просветители втолковали, что то был домовой, и нить исследования оборвана. Другой пример. Сибирский поэт Н. И. Глазков пересказал в стихотворении сведения якутов о диком человеке — чучуна. Никак не печатали ему этого стихотворения, пока не согласился дать подзаголовок: “Старинная якутская легенда”. Тогда пошло. Но от науки тропу отвели.
Вот почему так нужна эта затянувшаяся глава.
8. С карандашом по карте.
Огромный, почти буффонадный карандаш, принесенный мне в подарок, в один прекрасный день вздумал изобразить стрелками на карте мира наши сведения о реликтовых гоминоидах. Извивающимися стрелками, чтобы сделать образной идею единства вида — динамику его расселения. Я выбрал за станцию отправления Восточное Средиземноморье: туда указывают древнейшие исторические упоминания — шумеро-вавилонские и вавилоно-египетско-еврейские. А некоторые антропологи там же предполагают область возникновения неоантропа (“человека разумного”). Но выбор центра условен (античные авторы Ктесий, Плиний писали об очаге подобных существ в Северной Индии), получившаяся же сеть все равно абсолютна. Она словно резюмировала судьбу вида “человек троглодитовый” за десяток тысяч лет.
Человечество расселялось по великим рекам, a его предок отступал по водоразделам.
Когда-то в геологическом прошлом питекантропы (обезьянолюди) обитали как раз по излучинам и устьям рек, по берегам озер. Их собственным предкам, австралопитекам (более примитивным существам, кости которых найдены в Африке) это было ни к чему — их плотоядность, видимо, ограничивалась добыванием мозга из костей и черепов животных, кем-то уже обглоданных. Питекантропам речные воды несли мясную пищу. Огромные копытные, раз их не пожирали хищники, находили смерть преимущественно в воде — на водопое, при переправах. Старые, слабые, больные, молодняк увязали в тине. Их трупы сносило течением. Даже в XIX веке Дарвин однажды описал эту картину в Аргентине. В пампасах хищники малочисленны, при засухах стада диких травоядных, а также и домашний скот, брели к болотам и рекам. “Один очевидец передавал мне, — писал Дарвин, — что скот тысячными стадами бросался в реку Парану, но истощенный от голода, был не в силах выкарабкаться на илистые берега и тонул. Рукав реки, протекающей у Сан-Педро, был до того переполнен гниющими трупами, что, как говорил мне капитан одного судна, по реке нельзя было плыть из-за вони. Без сомнения, в реке погибали таким образом сотни тысяч животных; их разложившиеся трупы видели плывущими вниз по течению, и многие, по всей вероятности, погрузились на дно залива Ла-Платы”. Это наблюдение, говорил Дарвин, может пролить свет на ставящий геологов в тупик вопрос — почему иногда находят погребенными вместе огромные количества костей разнообразных животных. Ныне геология породила особую дисциплину об этом — тафономию. Питекантропы на отмелях и перекатах четвертичных рек могли периодически вылавливать много хорошо сохранившегося в холодной воде мяса и осваивать его, если тут же или близко имелись камни, которыми, заточив их ударами, можно было вспороть, расчленить, раскромсать тушу. Антрополог Л Лики в Африке изготовил галечные орудия древнейшего типа и быстро разделал труп антилопы на глазах у населения деревни.
Неандертальцам и даже людям позднего древнекаменного века реки еще подчас несли такие дары, но главная часть неандертальцев уже не могла кормиться на водоемах, напротив, сдвигалась вверх по склонам.
Поздние неандертальцы, то есть оставшиеся уже в историческое время, судя по всему, обитали преимущественно в областях кочевания стад крупных травоядных. Так, в горной Азии они были повсюду, где ходили дикие яки, в Европе — на огромном, вплоть до Кавказа, ареале зубров. С упадком поголовья, с распадением ареалов таких видов реликтовые неандертальцы все более переходили на ту жалкую замещающую (“викарную”) пищу, какая характеризует их нынче. Их расселение все более и более зависело от главного фактора — распространения человеческой культуры по лицу Земли. Неандертальцы отходили в новые места непосредственно перед человеком, гранича с ним, если не двигались просто вместе с ним.
С того времени, как начинают говорить письменные источники, мы обнаруживаем бессловесных волосатых соседей людей в землях Юго-Восточного Средиземноморья и Северо-Восточной Африки. От одного из их древних наименований — эгипаны — получила название обширная территория Египет. Пространство, лежавшее южнее, включая Абиссинское нагорье, по той же причине долго называлось Троглодитикой (еще более древнее ее название — Михоэ). Плиний Старший ставил в один ряд сатиров, эгипанов и троглодитов, не имеющих человеческой речи, обитающих в Эфиопии. У них, “кроме внешности, нет ничего человеческого”. По Геродоту, на троглодитов эфиопских, несмотря на их невероятную быстроту в беге, жители охотились на колесницах, запряженных четверкой лошадей. Но позже название троглодитов перешло, как и название египтян, на людей, заселивших данную страну. Карфагенский путешественник Ганнон соответственно заменил слово троглодиты словом паны: за Абиссинскими горами — холмы и поля панов и сатиров. В другом случае, относящемся, как предполагают, к Западной Африке, Ганнон, лично охотившийся на эти существа и захвативший трех самок, сохранил местное название — “гориллы”; лишь в 1847 году оно было английскими зоологами извлечено из древности для обозначения вида человекообразных обезьян. Словом, из Северо-Восточной Африки реликтовые неандертальцы могли распространиться и в Западную и в Южную. Ископаемый так называемый Родезийский человек из Брокен-Хилла может быть отнесен к их числу.
В Европу из Восточного Средиземноморья реликтовые неандертальцы могли расселиться двумя путями. Во-первых, Босфорского пролива еще не было шесть-семь тысяч лет назад — через Малую Азию они могли посуху распространиться на Балканский полуостров и по всей Южной Европе. Близ Салоник в пещере найден череп, удивительно сходный с Родезийским. По Плутарху, в 84 г. н. э. возвращавшемуся в Италию Сулле был доставлен живой сатир, пойманный близ нынешнего Дурреса (Албания). Он не мог произносить ничего вразумительного, а испускал животный крик. “Напуганный Сулла велел убрать его с глаз долой”. Во-вторых, они могли распространиться через Кавказ и Восточную Европу в Карпаты, в центральноевропейские леса и Альпы, как и на север Европы.
В XII—XIII веках они — уже редкость в Европе. Упомянутая скульптура на готическом храме XII века в Провансе, где изображен человек в простой крестьянской одежде с примостившимся рядом диким человеком, с кошелем и деньгами в руках, несомненно, освящает профессию поводыря, зарабатывающего показом этой диковины. Изображение это в точности перекликается со словами Низами в “Искандер-Намэ” XII века: когда русам удается в предгорьях Кавказа отловить живого дэва, его уводят на Русь и там, прикованного цепью, его водят из селения в селение; повсюду вожакам из окон подают деньги и еду, и так зарабатывают они хлеб свой. Вероятно, лишь по мере исчезновения этих редкостных зверей их стали заменять медведями, на которых, кстати, перешло и западнославянское их название “мишка”; оно этимологически ничего общего не имеет со словом медведь и вовсе не является уменьшительным.
В русской рукописи XVII века занесено: “В Польше недавно у короля Яна Третьего был мишка-человек, в лесу пойман, ...не глаголящий ничего, но только ревуще, косматый весь, на древо восходящ, ...а понеже знаки являлися в нем разума и души человеческой, крещен бысть”.
Здесь уже “мишка” употребляется в смысле медведь. А именно, этот экземпляр дикого человека был выловлен во время охоты на медведей, и особенно защищала его огромная медведица, из чего возникло предположение: не мать ли она ему. Позже утвердилось мнение, что это — случай из серии похищенных и выращенных дикими животными детей. Только теперь мы снова обращаемся к историческим источникам XVII века и видим, что тот “мишка-человек” принадлежит к другой серии фактов. В нашем распоряжении — показания современников-очевидцев польских, французских, английских, голландских, немецких (плюс приведенное сообщение русского автора). В 1661 году в литовско-гродненских лесах военный отряд выгнал на охотников нескольких медведей, а среди них — дикого человека, который был выловлен, привезен в Варшаву и подарен королю Яну II Казимиру, жена которого впоследствии тщетно занималась опытами очеловечивания этого существа. То был “хлопец” 13—15 лет, с густо обволошенным телом, полностью лишенный речи и каких-либо средств человеческого общения. Его удалось лишь приручить и в конце концов приучить к несложным кухонным работам. Очевидцы записали многие сценки и наблюдения над “мишкой-человеком”, а некий Ян Редвич в 1674 году опубликовал специальное сочинение об этом чудище. О нем писали снова и снова многие авторы в XVIII, XIX и XX веках. Однако только теперь мы вправе оторвать его от темы о детях, выращенных животными: тело и конечности с сильным волосяным покровом, полная неспособность обучиться человеческой речи — эти симптомы отвергают прежний диагноз и свидетельствуют о реликтовом палеоантропе.
То же следует сказать и о другом случае из серии “детей, выращенных животными”. Он относится также к XVII веку. В горах Ирландии был выловлен дикий юноша, державшийся близ стада горных овец; он был доставлен в Голландию, где всемирно известный анатом и врач Николас Тульп его исследовал и описал особенности строения его ropтани и черепа, отклоняющиеся от человеческой нормы. Все говорит за то, что и это был реликтовый палеоантроп.
Один европейский пример придется привести подробнее. В 1794 г. вышла немецкая книга Вагнера “Очерки философской антропологии”, где был опубликован совсем недавнего происхождения документ из трансильванского города Брашов. Автор документа (вероятно, брашовский врач) подробно описывает дикого юношу, незадолго до того выловленного в лесах между Трансильванией и Валахией. Вот характерные выражения и пассажи из этого текста.
Этот несчастный юноша был среднего роста и имел чрезвычайно дикий взгляд. Глаза его лежали глубоко в глазницах. Лоб его был очень покатым. Его густые нависшие брови бурого цвета сильно выдавались вперед, а нос он имел маленький и приплюснутый. Шея его казалась раздутой, а горло зобоподобным. Рот несколько выдавался вперед. Кожа на лице грязновато-желтого цвета. На голове жесткие пепельно-серые волосы были (ко времени осмотра) коротко острижены, остальные части тела дикого юноши были покрыты волосами, особенно густыми на спине и груди. Мускулы рук и ног были развиты сильнее и более заметны, чем обычно у людей. На локтях и коленях имелись мозолистые утолщения. На ладонях он имел мозоли и кожу толстую, грязновато-желтого цвета, как и на лице. Ногти на руках очень длинные. Пальцы на ногах длиннее, чем обыкновенно. Ходил он прямо, но несколько тяжеловато и вразвалку, при этом голова и грудь его были поданы вперед.
С первого же взгляда на это лицо мне бросилась в глаза какая-то дикость и звероподобность. Он был совершенно лишен дара речи, даже малейшей способности произносить членораздельные звуки. Он издавал лишь невнятное бормотанье, когда сторож заставлял его идти впереди себя. Это бормотанье усиливалось и переходило в завыванье, когда он видел лес или даже одно-единственное дерево, — однажды, когда он находился в моей комнате, откуда открывался вид на лес и горы, он жалобно завыл. Ни человеческое слово, ни какой-либо звук или жест не были ему понятны. Когда смеялись или изображали гнев, он не проявлял понимания того, что происходит. Он на все, что ему показывали, смотрел с безразличием; не выражал ни малейшего чувства при виде женщин.
Когда три года спустя я увидел его снова, апатия его прошла. Завидя женщину, он издавал дикие крики и пытался показать движениями пробудившиеся желания. Когда я видел его впервые, его мало что привлекало или отталкивало, теперь он выражал неприязнь по отношений к тем предметам, которые однажды причинили ему неприятность. Например, его можно было обратить в бегство, показав ему иголку, которой его однажды укололи, но обнаженная шпага, приставленная к его груди, ничуть его не пугала. Он становился злым и нетерпеливым, когда хотел есть или пить, и тогда готов был напасть на человека, хотя в других случаях не причинил бы вреда ни человеку, ни животному. Если не считать человеческой фигуры и факта прямохождения, то можно сказать, что в нем не было никаких признаков, по которым можно отличить человека от животного. И было очень тяжело смотреть, как это беспомощное существо брело, подгоняемое сторожем, рыча и бросая дикие взгляды вокруг. Чтобы обуздать в нем дикие порывы, во время прогулок, перед тем как приблизиться к воротам города, а затем к садам и к лесу, его заранее связывали. Но и связанного его сопровождало несколько человек, чтобы он не освободился и не убежал на волю. Вначале его пища состояла только из различного рода древесных листьев, травы, корней и сырого мяса. Лишь постепенно он привыкал к вареной пище, и, по словам человека, ухаживающего за ним, прошел целый год, прежде чем он стал питаться вареной пищей. К этому времени и дикость его заметно уменьшилась.
Я не могу сказать, сколько ему было лет. На вид ему можно было дать лет 23—25. Вероятно, он так и не научится говорить. Когда я видел его во второй раз, он все еще не говорил, хотя заметно изменился во многих других отношениях. В лице его все еще проглядывало что-то животное, но выражение его смягчилось. Походка стала более уверенной и твердой. Желание кушать, а теперь он любил различную пищу, особенно овощи, он выражал определенными звуками. Он научился носить туфли и платье, но не обращал внимания, если они были разорванные. Постепенно он научился выходить из дома и возвращаться без сторожа. Единственная работа, к которой он был пригоден, состояла в том, что он ходил с кувшином к колодцу, наполнял его водой и приносил домой. Это была единственная услуга, которую он оказывал своему содержателю. Он также знал, как добыть себе пропитание, усердно посещая те дома, где его однажды накормили. Во многих случаях он обнаруживал инстинкт подражания, но ничто не запечаглялось в нем глубоко: даже подражая чему-нибудь много раз, он вскоре забывал заученное, за исключением тех вещей, которые имели отношение к его естественным потребностям, таким, как еда, питье, сон и т. п. Он с удивлением смотрел на все, что ему ни показывали, и с таким же отсутствием сосредоточенности переводил взгляд с этих предметов на новые. Когда ему показали зеркало, он заглянул за него, но остался совершенно равнодушным, не найдя там своего образа. Звуки музыкальных инструментов, казалось, немного его занимали, но когда однажды в моей комнате я подвел его к фортепьяно, он не решился дотронуться до клавиш и очень испугался моей попытки заставить его это сделать...
С 1784 г., когда он был увезен из Кронштадта, я больше ничего не слыхал о нем...
Многие размышления и наблюдения автора пришлось опустить ради краткости. Но приведенное выше наиболее значительно для науки. Это ни в коем случае не просто психиатрический казус: вначале описаны анатомические особенности дикого юноши, и это ничто иное, как анатомические отличия нашего подопечного — реликтового неандертальца (палеоантропа). Да, всего за пять лет до Beликой Французской революции некий европейский медик осматривал неандертальца.
Но и эти известия — дела давно былых времен по сравнению с куда более поздними доказательствами, что реликтовые палеоантропы не перевелись в лесах Восточной Европы.
Однажды в воскресенье в Париже Мопассан, Флобер и Тургенев разговорились о том, что наибольший ужас внушает явление, которое непонятно, а как только нашлось объяснение — проходит и ужас. Тургенев рассказал случай из своей жизни. Сам Тургенев никогда не записывал его, но по памяти с удивительной точностью, сохраняющей даже стиль Тургенева, воспроизвел Ги де Мопассан в новелле “Ужас”. “Будучи еще молодым, он (Тургенев) как-то охотился в русском лесу. Он бродил весь день и к вечеру вышел на берег тихой речки. Она струилась под сенью деревьев, вся заросшая травой, глубокая, холодная, чистая. Охотника охватило непреодолимое желание окунуться в эту прозрачную воду. Раздевшись, он бросился в нее. Он был высокого роста, силен, крепок и хорошо плавал. Он спокойно отдался на волю течения, которое тихо его уносило. Травы и корни задевали его тело, и легкое прикосновение стеблей было приятно. Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча. Он быстро обернулся и увидел странное существо, которое разглядывало его с жадным любопытством. Оно было похоже не то на женщину, не то на обезьяну. У него было широкое морщинистое гримасничающее и смеющееся лицо. Что-то неописуемое — два каких-то мешка, очевидно груди, — болтались спереди; длинные спутанные волосы, порыжевшие от солнца, обрамляли лицо и развевались за спиной. Тургенев почувствовал дикий страх, леденящий страх перед сверхъестественным. Не раздумывая, не пытаясь понять, осмыслить, что это такое, он изо всех сил поплыл к берегу. Но чудовище плыло еще быстрее и с радостным визгом касалось его шеи, спины и ног. Наконец молодой человек, обезумевший от страха, добрался до берега и со всех ног пустился бежать по лесу, бросив одежду и ружье. Страшное существо последовало за ним.; оно бежало так же быстро и по-прежнему взвизгивало. Обессиленный беглец — ноги у него подкашивались от ужаса — уже готов был свалиться, когда прибежал вооруженный кнутом мальчик, пасший стадо коз. Он стал хлестать отвратительного человекоподобного зверя, который пустился наутек, издавая крики боли. Вскоре это существо, похожее на самку гориллы, исчезло в зарослях”. Хотя Тургенев вел рассказ к тому, что он тотчас избавился от ужаса, как только узнал от пастухов, что это сумасшедшая, которую они уже тридцать лет(!) подкармливают, его память удивительно сохранила реальность, несовместимую с толкованием: рыжее существо смахивало на обезьяну, на самку гориллы, на человекоподобного зверя, оно не обладало даже подобием речи. Мы уже знаем, с кем он повстречался: с обыкновенной русалкой. А испытанный им ужас — это был “панический ужас”, т. е. ощущаемый при встрече с паном.
Покинем на этом Европу. Главный пучок наших стрелок разветвлен в Азии. Из Восточного Средиземноморья — и в Аравию, и на Кавказ, и на Иранское нагорье. Далее поток широко разливается по Средней и Центральной Азии. Это огромное пространство ограничено на юге Гималаями, на севере — Алтаем и Саянами (может быть, когда-то было ограничено на северо-западе Уральскими горами).
Разве перечтешь, перепишешь тут все позывные сигналы, указавшие нам на разные места этого ареала, грандиозного, как океан, на разные узлы и ячеи этой сети! Но вот очаг, вероятно, самый перспективный на Земле для будущих исследований. Тот, на который не раз с разных позиций указывал нам научный компас. Он лежит там, где путь по Гиндукушу привел расселявшихся предлюдеи-троглодитов к развилке путей — вперед, направо, налево. Ныне это район, где сходятся границы пяти государств, крайний юго-западный угол Синьцзяна. Тот самый край в Кашгарии, горный, дикий, что южнее города Ташкурган, у верховьев Раскем-дарьи, о котором говорили нам — памирцы, генералу Ратову — синьцзянцы, как о главном месте обитания дикого человека.
Здесь от незапамятной древности до вчерашнего дня он был охотничьей дичью, желанной добычей. У арабского писателя X века Макдиси, проживавшего в Западном Афганистане, на караванном пути в Индию, находим сведения о наснасах (термин этот и сейчас в употреблении у горных таджиков).
“Один из видов их находится в местности Памир, а это пустыня между Кашмиром, Тибетом, Вахханом и Китаем. Это звероподобные люди, тело их покрыто шерстью, кроме лица. Прыжки их — как прыжки газели. Многие жители Ваххана рассказывали мне, что они охотятся на наснасов и едят их”. И вот в наши дни переселившиеся из тех же мест на Советский Памир киргизы согласно утверждают, что именно там, где кстати, еще сохранились дикие яки, водятся двуногие, бессловесные, обволошенные, питающиеся травой, корнями растений и плодами дикие люди. Мясо их считается очень вкусным. Охотятся на них с собаками или приманивая их в ловушки на яблоки. Но рядом, в Куланарыке якобы местный закон запрещает стрелять в них. По словам генерала П.Ф.Ратова, солдаты в районе Ташкургана не раз встречали этих не имеющих членораздельной речи диких людей, которых, как говорят, так много и которых даже подкармливают, оставляя им пищу на земле.
Профессор Б.А.Федорович, находясь в Синьцзяне в 1959 году, расспрашивал население в Ташкургане и окрестностях. Явой-адам (яво-хальг, ябалык-адам) водится там, где дикие яки и дикие лошади, — в горах на границе Синьцзяна и Кашмира, в соседних афганистанских и пакистанских горах, на Раскем-дарье, где охотники видели их еще в 1941— 1942 годах. Бывший милиционер Маттук Абдераим рассказал так: в 1944 году, когда он был подростком, ездил он к своему дяде Нуруз Мухамеду на Раскем-дарью, что в трех днях пути верхом к югу от Ташкургана; когда он там гостил, дядя как раз принес с охоты только что убитого яво-хальга. Маттук знал обезьян по книгам — но этот гораздо больше походил на человека. Ростом со среднего человека. Волос на шкуре желтоватого цвета, одинаковый спереди и на спине, причем короче и не так пушист, как у медведя. На голове же волосы много длиннее. На морде (лице) растительность редкая. Хвоста нет. Ступни ног яво-хальга шире и короче человеческих, таков же, по словам дяди и других, след его ног, резко отличающийся от медвежьего. На руках большой палец ближе к остальным, чем у человека. По рассказам дяди и соседа, бегает яво-халъг на двух ногах со скоростью горного барана, но часто оборачивается на преследователя и издает резкий гортанный крик. К сожалению, начальник экспедиции помешал профессору Федоровичу продолжить следствие, а сам оборотил все смешной стороной: ябалык-адам, видите ли, знает политическую географию, раз он, по рассказам охотников, спешит от преследования в пограничную зону, где стрельба воспрещена.
О наблюдениях в том же радиусе вокруг Ташкургана имеются десяти-двенадцатилетней давности сообщения китайской администрации, а также китайского кинорежиссера Бай Синя, видевшего две особи, взбиравшиеся по склону Музтаг-Аты, в другой раз долго шедшего с товарищами по следам такого двуногого существа, среди которых, кстати, заметили несколько капель крови. В числе сообщенных администрацией деталей: линька шерсти в апреле; способность охватывать руками и далеко бросать сравнительно большие камни. А вот любопытная концовка рассказа киргиза Дувона Достобаева на Памире. Родился он в Китае, в окрестностях Ташкургана. Примерно в 1912 году был пойман охотниками в горах дикий человек, явившийся к туше архара, положенной под камень.
Связанного, его на спине яка свезли в селение, где кормили сырым мясом. О происшествии сообщили китайским властям в Ташкурган. Оттуда прибыли несколько человек с лошадьми и повозками, они очень благодарили охотника, дали ему деньги и подарки и увезли гульбиявана.
Если от этого очага на распутье, двигаясь дальше на восток, пойти направо, окажемся к югу от Куньлуня — в уже упоминавшихся тибетских и гималайских полях сведений о реликтовых палеоантропах. Через них выйдем в провинцию Юньнань. Население рассказывает, что глубоко в горах там обитают “дикие люди”. А когда в 1954 г. работник Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей К.Н.Чеканов посетил Юньнань, ученые и ответственные работники рассказали ему: в горных районах обнаружены не имеющие ни одежды, ни языка подобия людей, ведущие животный образ жизни. Один был захвачен и доставлен в г.Куньминь... Оборвем пока тут движение стрелок и вернемся снова к узлу.
Если будем двигаться от него левой дорогой, попадем в упоминавшиеся поля сведений в Синьцзяне и Монголии. Через них выйдем на Тянь-Шань и в Казахстан, в Забайкалье и на Саянские горы, в Маньчжурию и на Хинганские хребты, где снова, снова, снова наша научная копилка сбирает подаяние то народной молвы, то довольно строгих данных.
Вот лишь пример сведений с этой гигантской территории. О “диких.людях” гор Южного Казахстана прислал сообщение Темирали Борыбаев — старейший наблюдатель заповедника, расположенного на северо-западных отрогах Таласского Алатау. По рассказам казахов, сообщает он, в горах нынешнего Аксу-Джабалгинского заповедника обитали “киик-адам”: люди совсем дикие, с густым коротким волосяным покровом. Одежды они не знали, речи не имели, питались мясом и “разными плодами и кореньями. Они не отличались свирепым нравом, образ жизни вели скрытный. Самые давние сведения Борыбаев слышал от близкого друга своего отца, Сакал-Мергена, умершего глубоким стариком в 20-х годах XX века, но лично повстречавшего “киик-адама” еще в 70—80-х гг. XIX века (т.е. во времена экспедиций Пржевальского). Охотясь высоко в горах у истоков р. Улькен-Аксу, Сакал-Мерген на открытом склоне заметил существо, похожее на наклонявшегося и выпрямлявшегося человека. Подползши за камнями поближе, охотник увидел, что тело “человека” покрывала густая короткая шерсть серовато-палевого цвета, как у верблюжонка или одногорбого верблюда. “Киик-адам” был довольно высокого роста, мускулистый. Поочередно каждой рукой он выдергивал какие-то маленькие растения, разглядывал их, очищал корешки от земли и ел их. Охотник решил подранить его в ногу. “Раненый киик-адам завопил совсем по-человечески, сел на землю и стал рассматривать раненую ногу и лизать ее. Он долго сидел и скулил. Затем встал и, сильно хромая, пошел к скалам и скрылся за склоном”. Позже охотник пошел было по кровавому следу, но потерял его в неприступных скалах.
Однако есть сведения и сравнительно недавние из Джамбулской области Казахской ССР о человекоподобном существе, сплошь покрытом волосами, передвигавшемся на двух ногах. Единичные сигналы о наблюдениях есть не только из южных областей Казахстана, но и из западноказахстанских приволжских степей, из степей Акмолинской и Карагандинской областей, даже с Южного Урала. Проживающие в Казахской ССР дунгане называют дикого человека “моёржин” (буквально: обросший шерстью), а казахи, проживающие за пределами СССР, называют его не “киик-адам”, а в МНР “албасты”, в Синьцзяне — “ксы-гыик”. Однако вернемся снова к географическому исходному пункту нашего обзора — к узлу, от которого разветвляются стрелки.
Если двигаться от узла прямо на восток, имея по правой руке Куньлунь, выйдем в провинции Ганьсу и Цинхай, к хребтам Алтын-Таг и Нань-Шань. Именно здесь Пржевальский получил некогда первые сведения о человеке-звере. Профессор зоологии Т.X.Шоу сообщил нам, что несколько лет назад один офицер видел в лесу дикого человека на границе этих провинций, который с необычайной быстротой убегал от погони; офицер настаивал перед властями на научных исследованиях, но ничего не добился. Советский журналист, полковник запаса С.Г.Курзенков побывал в 1957 году в отрогах горной системы Нань-Шаня, — ему рассказали о редкостных обитающих здесь ми-гё — обволошенных, не имеющих одежды, двуногих. Профессор Цзинь Пэн из уст образованного местного работника услышал, что в 1947 году в их деревне уезда Чжонисянь поймали ми-гё и многие ходили смотреть его: весь как человек, только тело покрыто коричневыми волосами, на голове же волосы очень длинные. Через несколько дней он в неволе умер, и снятую с него шкуру передали в буддийский храм.
Еще дальше к востоку, в провинции Шеньси, в горном хребте Циньлиншань собраны сведения, в том числе у людей весьма ответственных и культурных, видевших живого жень-сю (“человеко-медведя”) или снятую с него шкуру. Говорят, что эти двуногие подобные человеку существа, хоть полностью лишены всякой речи, могут смеяться. Профессор истории Хоу Вай-лу видел в 1954 году в горном селении одного такого жень-сю. Он был выловлен с помощью традиционного приема: на склонах горы раскладывают там и тут куски красной материи, которые вызывают у этих животных неодолимое любопытство. В прошлом на них широко охотились и часть приручали, используя дома для несложных работ — как рабочий скот, или как рабов. У себя в горах они не имеют ни жилища, ни одежды, никаких орудий, питаются сырым мясом и дикими плодами. Но профессор Хоу Вай-лу и слышать не хочет о снежном человеке: по его гипотезе, это одичавшие потомки древнего племени, оттесненного в горы три тысячи лет назад.
Теперь следовало бы рассказать, как из провинции Юньнань поток змеящихся стрелок вдруг прорывается и устремляется в Юго-Восточную Азию и щедро раскидывается по ней. Однако придется сказать коротко — всего товара ведь не выставишь на витрину.
В джунглях Лаоса и Камбоджи, на горных границах Вьетнама французскими путешественниками и администраторами в Индокитае фиксировались сведения о необъяснимых то ли духах, то ли животных, похожих на людей. В 1958 году французская “Дальневосточная газета” опубликовала сообщение известного охотника, встретившего в джунглях Камбоджи точное подобие снежного человека — самца, самку и детеныша, оставлявших и точно такие следы. Они показались ему людьми каменного века. Запрашиваем директора Института истории ДРВ профессора Чан Хюй Льеу, он пересылает нам результаты опроса товарищей из районов пограничных с Камбоджей и Лаосом: да, такие человекоподобные животные известны населению. Совсем недавно прогрессивный английский журналист У.Бэрчет в книге корреспонденций “Война в джунглях Южного Вьетнама” (М. 1965) принес пригоршню новых подробностей об этих представителях фауны, упущенных наукой. Есть немногие сведения о них из Лаоса, из Бирмы. Стрелка бежит на юг — несколько эпизодических наблюдений в Малайе. И вдруг — целый пучок сведений на острове Суматра, в его южной тропической лесной части. Старые вести подсказывают, что здесь реликтовые палеоантропы удерживались, пока не вымерли носороги: ни один хищник не убивал этих толстокожих, но когда они кончали дни, увязнув в трясине, то становились пищей двуногих существ, которых на острове называют оранг-пендек, седапа, синдаи. Но в последние десятилетия они редки и исчезают. Голландские охотники описали немногие ошеломляющие встречи, а в музеях имеются зарисовки и слепки следов.
И, наконец, еще один то скудный, то буйный поток наших стрелок — тот, что устремляется в Восточную Сибирь. Вот они скользят по Яблоневому хребту, Становому, Джугджуру. Другие от Байкала идут в Енисейский кряж. И бог весть где на великих просторах Сибири, особенно к северу, не попадутся опять и опять повести о бродягах этих, безъязыких подобиях человеческих, тянущихся особенно к оленьим стадам.
Более всего богато сведениями Верхоянье. Здесь реликтовых (палеоантропов) гоминоидов называют чучуна, кучуна, мулена, хээдьеки, абасы. Полагают, что они заходят сюда лишь в летнее время, а живут где-то на Чукотке. Вот как резюмирует археолог А.П.Окладников известия, услышанные на нижней Лене: “Чучуна — племя полулюдей-полуживотных, обитавших и еще изредка попадающихся здесь на Севере. Внешность у них была необычайная: голова как бы срослась с туловищем — шеи не было. Неожиданно появлялись ночью, кидали в спящих людей камнями со скал; ловили оленей. Якут-охотник Макаров утверждал, что он встречал пещеры, в которых обитают чучуна, по правому берегу р. Лены ниже Чубукулаха и вплоть до о. Столб, подчас также и на левой стороне Лены, находя в этих природных логовищах оленьи рога и шкуры”. Не пересказывая якутских данных, отвешу здесь низкий поклон еще одному соотечественнику, независимо от других возгласившему о великом открытии. Еще одна маленькая трагедия. Еще одна “Записка, не имеющая научного значения”. Я натолкнулся на нее почти случайно. В 1912 году молодой минералог П.Л.Драверт опубликовал отрывки собранных им с 1908 года в нижнем течении Лены сведений о диких, сильных, волосатых человекоподобных, лишенных даже членораздельной речи. Позже, уже будучи маститым метеоритологом, профессор Драверт вернулся к этим исследованиям и в 1933 году опубликовал большую статью “Дикие люди мулены и чучуна”. Жаль, что по сравнению с первой, эта статья затуманена записями неквалифицированного помощника. Любопытно опровержение, с которым выступил этнограф Г,Ксенофонтов: мулены и чучуна что-то уж слишком похожи на панов и фавнов в верованиях древних греков. Опять гробовая крышка захлопнулась над опять и опять проклевывавшейся невероятной истиной.
Стрелки указывают на Чукотский полуостров и на Алеутские острова. Один якут уверял П.Л.Драверта, что из низовьев Лены это волосатое племя некогда переселилось на Теплые Острова — Алеуты. “Однажды в земле чукчей море выкинуло на песок тело волосатого человека с Теплых Островов. Нельзя было понять, живой он или мертвый. Никто не решался тронуть его. К нему боялись подойти даже собаки. И так лежал он на берегу целый день. Лишь один почтенный шаман видел ночью, как человек поднялся с земли, трижды обошел стойбище чукчей и потом ушел”. Комментарий: в летнее время течение направляется от Алеутских островов на север, в сторону Чукотского полуострова. Вместе с расселяющимся человечеством через Берингов пролив (вернее, мост или лед) и через Алеуты в древности вышел на землю американского континента и неандерталец. Антрополог Алеш Хрдличка был поражен, найдя совершенно неандерталоидные черепа в Небраске в лёссе, то есть в слоях того геологического времени, когда неандертальцам по теории давно полагалось вымереть.
Кипучий и дерзновенный зоолог Айвен Сэндерсон начал коллекционировать американские аналогии гималайскому снежному человеку в том же 1958 году, как и мы приступили к систематической работе в СССР. Он тоже обнаружил в своей стране затоптанную и осмеянную предысторию. Оказывается, газеты, дневники путешественников уже сто лет кишели удивительными известиями о диких волосатых людях — особенно на глухом западе Канады и в заросшей лесами Северной Калифорнии. Их называют здесь саскватч, о-ма, большая нога. И эскимосы, и индейцы в равной мере осведомлены о них, хотя фольклор у обоих народов совсем разный. Но огромная серия сведений исходит от людей белой расы. С 1960 года Том Слик и Питер Бирн переключились на калифорнийские исследования. Превосходные наблюдения и слепки следов.
Что до Айвена Сэндерсона, то шесть глав в своем фолианте о снежном человеке он отвел сводкам американских данных. Сомнения нет: реликтовый теплится в Новом Свете. Он и размножается там, но преобладают наблюдения крупных одиночек-самцов. Стрелки блекнут в других северо-западных и северо-восточных штатах. Но они есть и они упрямо просачиваются на юг и даже разгораются в Гватемале, Эквадоре, Колумбии, Гвиане. Никак не перескажешь этого коротко.
Книга Айвена Сэндерсона, при всем его авторитете первоклассного приматолога, осталась на обочине. Ее обходят, пожимают плечами. Она — взрывчатое вещество, но не взрыв. Недостает теории. Впрочем, автор перед американцами виноват также в непочтении к церкви: открытие снежного человека, дерзко заявил он, окончательно решает вопрос, кто же прав — священное писание или Дарвин.
А вот американская деловитость нас обогнала. В непролазных лесных массивах Каскадных гор и прилегающих хребтов Северной Калифорнии в последние годы “бигфута” (“большую ногу”) выслеживали по меньшей мере девять групп. 20 октября 1967 г. одна из них, в составе двух молодых людей, Паттерсона и Гимлина, во время верховой рекогносцировки очень близко, в 30 метрах, повстречала двухметровую, покрытую черным волосом самку, и спешившийся (точнее, сброшенный лошадью) Паттерсон успел удовлетворительно снять ее киноаппаратом, пока она удалялась. Занятно, что она не оглядывалась на преследовавшего ее человека, но на ходу обернулась через плечо на незнакомое шуршание киноаппарата. Затем они сделали гипсовые слепки ее следов. Фильм уже просмотрен немалым числом экспертов, и ни один не указал чего-либо определенного, что могло бы дискредитировать его как подделку. Разумеется, при современном уровне кинематографической техники никто не может поручиться за фильм. А то, что в нем отражено, слишком еще невероятно для подавляющей части экспертов. Но Айвен Сэндерсон исключает всякие сомнения в добросовестности этих наблюдателей и в аутентичности фильма, хоть как зоолог и делает оговорку, что фильм не может заменить костей и шкуры.
Никакой сенсации не разразилось. Исследование медленно идет вперед, хотя фильм и добавил солидную гирю на чашу весов. Противники по-прежнему предпочитают не видеть и не содействовать. С трудом удалось найти в Америке журнал, который в феврале 1968 г. опубликовал наконец 8 разрозненных кадров из этой знаменательной зоологической съемки. Они производят немалое впечатление. То, что мы видим на них, не противоречит нашим накопленным знаниям. Впрочем, и не обогащает их — информативное, познавательное значение их невелико сравнительно с доказательным значением, которого так требует публика. Ну вот вам и доказательство. Оно не сокрушит упрямства: можно скептически отклонить и фотографии, и слепки следов, и даже когда будет пойман экземпляр, сказать, что единичный факт — не доказательство, бывают, мол, и уродства, и игра природы.
А с другой стороны, действительно, никогда не расскажут ни отдельный фильм, ни единичный пленник, ни шкура и кости того, что мы из ненадежных крупиц надежно узнали, например, о расселении этого вида по Евразии, Африке и Америке. Вот что изобразил толстый карандаш.
Но география повела и дальше. Мы попробовали сопоставить карту наших сведений с картой распространения разных религий на земном шаре. Послушайте, что получилось.