Угловатая тень, падающая в сугроб сквозь стенку палатки, шевелится. Только сейчас я понимаю, что кто-то сидит там, внутри.
Я даже не трачу время на предположения. Просто перешагиваю через скрючившегося в снегу Саню и откидываю полог в сторону.
Палатка освещена изнутри маслянисто-желтым светом фонаря, в ней одуряюще тепло и пахнет едой. В углу свалена, как куча бледных капустных листьев, зеленая мятая куртка одного из пацанов.
Леха сидит пригнувшись и подвернув ноги под себя; он что-то спокойно перебирает в руках, поднеся ко рту.
Словно не знает, что мертвый Саня с затолканным в глотку объективом лежит за порогом.
Меня охватывает то самое чувство, которое бывает, когда обычный сон — бредовый, дурной, но не кошмарный — медленно переливается в кошмар, а ты понимаешь это, но остановиться — не можешь, следуя безумному сценарию, написанному где-то вне твоего сознания.
И я — хотя разум кричит, приказывая бежать прямо сейчас, спасаться, «развидеть» — потому что это Леха убил Саню, потому что Леха свихнулся или даже потому, что это не Леха — медленно разлепляю губы и окликаю его.
— Эй, что у вас… стряслось? Ты в порядке?
Он оборачивается, держа в руках золотисто-румяный кусок жареного мяса с кожей, которое ел.
По его щекам размазан жир и сок, тепло блестящий в свете фонаря.
Леха широко улыбается лоснящимися губам, словно стараясь дать понять, что рад меня видеть, и роняет мясо на пол.
Я застываю, а он ползет ко мне на полусогнутых ногах, быстро, как животное.
Сбивает меня тычком в челюсть, так что я опрокидываюсь на спину.
Я не защищаюсь, просто пячусь — слишком медленно и неловко, словно мои суставы забились пластилином. Я все еще плыву по течению этого чертова кошмара.
Леха грохается на мои ноги всеми ста двадцатью кило, тяжело и шумно дыша — до моего лица доносится его пахнущее жареным мясом дыхание.
Он мусолит пряжку ремня, пытаясь расстегнуть ее своими непослушными, соскальзывающими пальцами — ранит руку об угол пряжки, даже не замечая этого, и размазывает по тусклому металлу кровь вперемежку с золотисто-прозрачным жиром.
На пряжку он не смотрит. И на меня — тоже; он смотрит внутрь собственной головы.
А я до сих пор не могу пошевелиться, просто ошалело таращусь на его резиновые пальцы, скребущие ремень. На них, забившись в трещины огрубевшей кожи, остались кислотно-розовые пылинки.
— Ты хочешь Большую Рыбу? — хрипит он, выдыхая сырой и застоявшийся в легких воздух, как у больного. Кажется, он все еще дожевывает что-то.
И тогда внутри у меня наконец лопается эта треклятая пружина безволия.
Я кричу — тупо и громко — и пинаю его в пах, вложив в этот пинок все омерзение и ярость.
Леха квакает и сгибается, сжав руками низ живота. Его глаза вылезают из орбит, выпирают на посеревшем лице, как две стеклянные лампочки.
Из хлопнувшего рта вываливается маленький белый шарик, похожий на снежок; падает мне на живот и скатывается вниз, оставив холодную мокрую дорожку.
Я вскакиваю и кидаюсь на него: пинаю в почки, в живот, бью в челюсть, в горло — он только корчится на полу и мычит; потом уже просто начинаю душить.
Он слепо хватается за воздух, за мое лицо, словно пытается стащить покрывающую его кожу — я кусаю его за пальцы, с отвращением вспоминая об оставшихся на них кристалликах розовой дряни.
Его гортань почти хрустит у меня под руками, губы, подернутые жирной пленкой, сереют, на них пузырится слюна.
— Какого хрена ты делаешь?! — я с ужасом различаю слова в его хрипе. — Ты свихнулся?!
Я понимаю, что сейчас Леха смотрит на меня, и в его вытаращенных, расширенных и темных глазах — наверное, так же смотрел я минуту назад — плещется даже не страх, а ярость непонимания. Он действительно не знает, почему я напал на него.
Я разжимаю руки — на секунду, скорее от удивления, и он отталкивает меня, бьет локтем в лицо и, вырвавшись, выбегает прочь. Полог, придавленный снегом, не падает, и я вижу, как он спотыкается о тело Сани, шарахается с криком, не удержав равновесия, барахтается в сугробе.
Утирая кровь с разбитой губы, я вылезаю следом, стою, с минуту пытаясь сообразить, что делает Леха.
Его серая спина мечется в занесшем мою машину сугробе, он расшвыривает снег у передних колес, затем кидается в салон.
— Стой! Леха, стой! — пытаюсь я прокричать осевшим голосом. Хлопья снега липнут к лицу. — Это я!
Мотор чирикает фирменной перемерзлой трелью, затем неожиданно трескуче чихает и заводится.
Расшвыривая снег в стороны, «Лада» зигзагом проносится мимо, на секунду теряясь в белом сумраке — я делаю глубокий вдох — и внезапно вырывается снова, жуткая со своим засыпанным лобовым и мертвыми фарами, чтобы выбить этот воздух из моей грудной клетки.
Сбивает меня, отшвырнув на бок палатки, откатывается назад и, газанув, несется на меня снова. Я откатываюсь, а она с хрустом въезжает в сугроб, несколько секунд беспомощно жует его шинами, после чего скрывается окончательно, скрипя и урча вдалеке.
Я поднимаюсь, утираю лицо рукавом — облепивший его снег быстро темнеет. Так и стою, не чувствуя даже холода.
Гляжу в темноту, в сторону шоссе, куда унеслась зигзагами «Оладья», и громко, отрывисто матерюсь, обзывая ее предательницей и потаскухой.
Будь моя воля, я бы сейчас разнес собственную машину кувалдой, обрушил бы на нее всю свою ненависть. Она, вечно кочевряжившаяся надо мной, у него завелась с полпинка, бросила меня здесь, да еще и сбила.
А Леха — ни при чем. Он просто пропал.
