Давным-давно, в 2013 году, я прочитал базовый, ключевой труд Михаила Николаевича Покровского, автора ставшего мемным выражения "История - это политика, опрокинутая в прошлое" и человека, имя которого пять лет носил МГУ.
Покровский - это такой историк-марксист, а его труд - первое исследование истории нашей страны с этой точки зрения, причем написанное еще до революции. Труд, без дураков, совершенно выдающийся. Фактически, это хозяйственно-экономическая история России, история главным образом процессов и явлений, а не людей и событий. Разумеется, небезупречная.
Во-первых, автор принципиальный марксист рубежа веков с соответствующим максималистским взглядом на историю, хотя концепций типа ковалевской "революции рабов и колонов в Древнем Риме" там нет. Правда, есть концепция "торгового капитализма", как особой формации в русской истории, и она выглядела очень странно ровно до той поры, пока я не прочёл Броделя. Читал ли Бродель Покровского - не знаю, но вообще вполне мог, поскольку марксистский дискурс он изучал и относился к нему вполне спокойно.
Во-вторых, его марксизм и революционные настроения (Покровский участвовал во многих ключевых событиях революции - в 1917 был членом московского ревкома, в 1918 был в Брест-Литовске и яростно сопротивлялся заключению мира) предопределяют критически-ниспровергательный тон книг. Ну, не фоменковщина, конечно, но концепция, скажем, древней Руси, как государства, жившего главным образом работорговлей, вызывает у меня некоторые сомнения. Впрочем, история средневековой (да и вообще допетровской) Руси у меня вообще слабое место (ну вот неинтересно, ничего не могу с собой поделать), и потому первый том шел с трудом. Зато потом наоборот! Да там и концепции хоть и тоже спорные, но как-то более логичные выдвигаются, например, о феодальном характере русского государства вплоть до середины XIX века.
Особо интересен третий том (в педии говорится, что труд был в пяти томах, но у меня было разбито на три файла). Там подробно рассматривается крестьянский вопрос и тезис о том, что освобождение 1861 года было лишь "освобождением" (вообще истории крепостного права и несостоявшегося освобождения крестьян уделено много места еще с XVIII века, автором довольно убедительно доказывается зависимость взглядов на возможность раскрепощения от цен на хлеб). Параллельно много внимания уделено развитию революционного движения – том начинается с декабристов и заканчивается настоящими социал-демократами в преддверии 1905 года.
Автора терзала царская цензура, когда он издавал свой труд, а после смерти (каждый раз думаешь – вовремя успел!) созданный им курс истории был резко поправлен лично товарищами Сталиным и Кировым, потому что очень цинично все получалось у Покровского, цинично и антигосударственно. Все-таки он был революционер ленинской закваски, а Иосиф Виссарионович начинал восстанавливать империю, и такой взгляд на историю был ему решительно не нужен. Вообще, действительно: ему, как ни страшно это писать, повезло, что он умер в 1932 после трёх лет борьбы с раком. Его, как члена ЦИК, ЦКК и замнаркомпроса (не всякого наркомпроса, а, между прочим, Луначарского), похоронили в кремлёвской стене. А вот историков его школы объявили вредителями, шпионами и террористами с понятным, увы, финалом.
Он так и остался противником для всех сторон. Для официальной советской доктрины он стал "непоследовательным марксистом" и создателем теории, не учитывавшей теорию империализма Ленина (реабилитация его идей в 60е не сильно помогла). Для товарищей, условно говоря, справа, он остался одним из инициаторов "академического дела", и в воспоминаниях родственников Тарле можно найти язвительные высказывания в его адрес, в том числе, увы, в связи с кончиной Покровского (Тарле был моложе на шесть лет, прожил сильно дольше и неоднократно полемизировал в своих ранних трудах с Покровским, особенно в части истоков Первой мировой).
Сложно сказать, кто был прав, но труд Покровского для интересующихся историей нашей страны я считаю почти обязательным к прочтению. Как минимум для того, чтобы посмотреть на этот предмет с довольно необычной точки зрения. Ну и ниже - избранные цитаты, которые, внезапно, наводят на мысли о цикличности истории.
Вот эта - о зрелости протестного движения:
"На знаменитую демонстрацию 6 декабря 1876 года (у Казанского собора в Петербурге) ждали 2 — 3 тысячи рабочих, а пришло 200 человек, по большей части интеллигентов."
Вот эта - о том, как всё хорошо:
"В другой записке, поданной вслед за первой, Друцкой-Соколинский старался доказать, что в России рабства и нет вовсе, что его придумали «витии европейские... вследствие зависти к могуществу и благсостоянию России». Как ни дико покажется нам теперь последнее мнение, оно отнюдь не было индивидуальным. Дурасов, автор доклада, читавшегося в 1842 году в Вольном экономическом обществе, изобразив положение русских крепостных, — необыкновенно будто бы привлекательное по сравнению с английскими батраками, — восклицает: «При таком положении крестьян одно неведение иностранцев может приписывать им невольничество!»"
Эта - о том, как правильно идти навстречу чаяниям народа:
"Система выкупных платежей (детальнее мы коснемся ее в следующей главе) была так сложна, что не одним крестьянам не сразу было догадаться о действительном их значении: скрывающемся за выкупом земли выкупе личности. Но быть от царя объявленным свободным человеком и в то же время продолжать ходить на барщину или платить оброк это было вопиющее противоречие, бросавшееся в глаза. «Обязанные» крестьяне твердо верили, что эта воля — не настоящая: придет «слушный час», и тогда сам царь (а не помещики, чиновники и попы) объявит настоящую волю. Единственным средством убедить крестьян, что «Положение от 19 февраля» и есть настоящая воля, были розги. Посланный в Калужскую губернию генерал Казнаков (реформа проводилась при помощи высочайше командированных на места генералов и флигель-адъютантов — отголосок осуществившегося проекта о генерал-губернаторах) доносил, что он «против своего убеждения и даже без надежды на успех решился на испытание розог, и, к счастью и удивлению его, достаточно было не страшного числа ударов, а легкого наказания в пределах, ниже дозволенных законом даже полицейско- исправительной власти, для преодоления непонятного до того упорства крестьян». Никогда так много не секли, по словам современников, как в первые три месяца после объявления «воли»: и у крестьян даже сложилось убеждение, что в самом «Положении» есть статья, предписывающая пороть всякого мужика, осмелившегося это «Положение» прочесть. Но не всегда и розог оказывалось достаточно: за два года составления «уставных грамот» в 2115 селениях пришлось применять военную силу, причем временами доходило до настоящих военных действий, с десятками убитых и раненых — со стороны крестьян, разумеется. И тем не менее из 97 539 уставных грамот 45 825 было не подписано крестьянами: почти половина их отказалась от «свободного труда» в той форме, в какой он был предложен манифестом от 19 февраля 1861 года."
Эта - немножко профессиональная, про реформу судебной системы:
"Политическое значение суда присяжных сказывается, почти исключительно, в тех случаях, когда суду приходится разбирать конфликты, где правительство или его агенты являются одной из сторон. Но судебные уставы 1864 года с самого начала заботливо устранили именно эти казусы не только из ведения суда присяжных, но, в сущности, из ведения судебной власти вообще. Во-первых, было принято за принцип, что «судебное преследование должностного лица должно быть начинаемо не иначе, как по постановлению начальства обвиняемого о предании его суду»: иными словами, чиновник за преступление по службе отвечал, по-прежнему, не перед общим для всех преступников судом, а перед своим начальством, которое, если бы захотело, могло обратиться к суду, но его никто к тому не обязывал. Принцип этот считался настолько священным и неприкосновенным, что Государственный совет не решился его даже и обсуждать, не только что оспоривать: «Так как предначертанное в проекте правило о предании суду должностных лиц административного ведомства перенесено буквально из Высочайше утвержденных основных положений, то и не может подлежать обсуждению» — мотивировал свое воздержание Государственный совет. Какие бы насилия ни позволяло себе местное начальство по отношению к населению, каким бы грабительством оно ни занималось, оно могло быть уверено, что перед представителями этого населения ему не придется отвечать ни в коем случае, ежели центральное начальство не выдаст. Это было, конечно, вполне сообразно «с общим состоянием среды», употребляя терминологию Унковского, — там, где правительство вообще не отвечало перед народными представителями, странно было бы заставлять его агентов отвечать перед случайно выхваченными из среды народа двенадцатью человеками. А этот основной принцип безответственности правительства вообще поддерживала, как мы знаем, и либеральная буржуазия, не видевшая возможности провести необходимые ей реформы иначе, как через посредство сильной центральной власти. Трагизм положения либеральной буржуазии заключался в том, что ей самой правительство отнюдь не склонно было оказывать такое доверие, какое она находила возможным оказывать правительству. Феодалы, погубившие карьеру Кавелина и всячески вставлявшие палки в колеса такому, в сущности, послушному и благонамеренному человеку, как Милютин, и в этом случае оказались верны себе. Наиболее острые конфликты общества и его правящей группы должны были разрешаться исключительно агентами этой последней или, по крайней мере, людьми, состоящими под ее специальным контролем. «По делам о государственных преступлениях присяжные заседатели не участвуют вовсе, — гласили удостоившиеся Высочайшего утверждения «основные положения»: — дела сии всегда начинаются в судебной палате, где при обсуждении их присутствуют с правом голоса: губернский и уездный предводители дворянства, городской голова и один из волостных старшин». Очень характерно, что для политических процессов был, таким образом, сохранен сословный суд: так четко вырисовалась черта, за которую «буржуазные реформы» не смели переходить."
Ну и напоследок про качество государственного обвинения:
"Речь Бардиной принято называть «горячей и искренней». Прочитав ее внимательно, нельзя не согласиться, что к ней не менее идут и другие эпитеты — «умной и ловкой», например. Бардина великолепно использовала все промахи прокуратуры и, опираясь на эти промахи, отрицала даже самую свою принадлежность к организации, в которой она играла одну из первых ролей. Никоим образом не приходится ее упрекать за это, конечно: состязательный суд — борьба, потому он и называется «состязательным», а в данном случае борьба была еще и неравная: на одной стороне были и «юстиция, и полиция, и милиция», а на другой — две дюжины молодых девушек и студентов, сильных только своим энтузиазмом. Надо же было показать коронному суду, что он и в каторгу-то не умеет отправить людей сколько-нибудь прилично и с толком!"
Единственно что хочу предупредить - труд объёмный, не Бродель, конечно, но очень приличный. Так что время на прочтение, буде кто решится, уйдёт немало.