Игорь Игоревич Сисмеев
Мой комэска Л.Г. Шкарупа 5 марта 1968 года провозил меня на спарке МиГ-21У перед самостоятельным вылетом на потолок.
Перед этим я несколько дней сопливел, но в этом ни доктору, ни комэске не признался. Понадеялся на русский авось и на то, что, может, пронесёт.
Одетые как космонавты в ВКК и ГШ-4, мы успешно одолели почти двадцатикилометровую высоту и возвращались для посадки на свою родимую Россь.
Где-то на двенадцати тысячах метров Шкарупа по СПУ спросил у меня:
– Ты зачем врубил ТРТВК на максимальный обогрев? У меня стекло ГШ перегревается и жжёт нос.
Но внятно объяснить Леониду Григорьевичу, что я ничего не крутил и что всё стоит на своих местах, мне из-за плохой работы СПУ не удалось. В наушниках шлемофона стоял свист и непонятный скрип от моей речи, произносимой в динамический микрофон.
Возможно, инструктор понял то, что я ему хотел сказать, а может, ему просто надоела эта пытка раскалённым обогреваемым стеклянным щитком гермошлема, он взял управление на себя. Синхронно надавив на педаль и переместив ручку управления наискосок, в сторону борта и приборной доски, он перевёл самолёт в крутое снижение, и мы повалились вниз, проглатывая километры небесного простора, называемого высотой.
Где-то на четырёх тысячах метров мой насморк начал настойчиво заявлять о себе легким покалыванием в области лобных пазух носа.
По мере того как большая стрелка высотомера, делая очередной левый оборот, приближала малую к показаниям сперва трёх, а затем двух тысяч метров, лёгкое покалывание превратилось в резкую боль, от которой потекли слёзы и веки глаз стали непроизвольно смежаться.
Приученный к тому, что щиток ГШ-4 можно снимать на высоте не более двух километров, я не имел возможности продуть нос, зажав его пальцами. Вдохнув побольше воздуха, я сделал энергичный выдох через ноздри, как в русских народных сказках это делает Змей Горыныч, насылая огонь на своих врагов.
Смотровой щиток гермошлема покрылся выброшенной из носа слизью, перемешанной со сгустками крови, а следом за этим из моего носа пошла и сама кровь.
– Леонид Григорьевич. Я пока ничего не вижу и не могу снять забрало гермошлема. Возьмите управление на себя, – «проскрипел» я по СПУ.
– Всё хорошо. Всё нормально, нормально идёшь. Так и держи, – не поняв меня, не в такт отвечал мне мой инструктор.
Я продолжал упорно бороться с замком щитка гермошлема, который заел и не хотел мне поддавался.
Когда прозвенел маркер дальнего привода, я окончательно понял, что снять щиток ГШ не удастся и что придётся производить посадку с ограниченными возможностями обзора.
– Товарищ майор, вы управляете?– пытался я последний раз уточнить у комэски.
– Всё нормально. Молодец, хорошо идёшь. Вот так и снижайся,– отвечал мне по СПУ Шкарупа.
Самолёт шёл точно по глиссаде, снижался строго по осевой линии и в точку выравнивания, расположенную прямо на обрезе полосы. Ручка управления плавно двигалась по кабине, как бы компенсируя все мелкие отклонения, говоря мне о том, что ей движет опытная рука инструктора. По мере уменьшения скорости спарка поднимала нос, выходя на посадочные углы атаки.
– Молодец, вот сейчас чуть-чуть подберём и отлично сядем, – сказал Шкарупа.
И мы сели. Сели прямо на раскисший мартовский грунт торцевой полосы безопасности, не долетев до ВПП всего каких-то там пяти метров.
Спарка, приземлившаяся практически без выравнивания, подпрыгнула, пронеслась метров сто над полосой, издавая стойками своих шасси вибрирующий звук, напоминающий фырканье лошади: «Брррррррррр…», передаваемый как дрожь по всей её конструкции. А после этого, умело досаженная руками двух лётчиков, побежала по ВПП, гордо выпустив тормозной парашют.
Всё это произошло на глазах РП подполковника М.С. Башкирова, который только и успел сказать в эфир:
– Во даёт! Во даёт! Как лось скачет из болота.
То, о чём беседовали лётчик и инструктор в кабине, пока заруливали на ЦЗ, сегодня сказать невозможно. Записи бортового магнитофона не сохранились, а дословный пересказ беседы даже сегодня не пропустила бы никакая корректорская или редакторская цензура.
Когда мы вылезли из кабины и увидели практически полностью измазанный мокрой мартовской грязью фюзеляж спарки, носящей среди нас за её тбилисское происхождение гордое имя грузинской царицы «Тамара», то мы ей откровенно позавидовали. Она была значительно чище, чем то, что было в тот момент на душе у нас, морально сидевших по самые уши в дерьме.
С помощью техника самолёта и его отвертки мне удалось открыть замок и снять забрызганное кровью и всем остальным забрало ГШ.
А после этого состоялся детальный разбор выполненного полёта, особенно его заключительной фазы – посадки.
В результате разбора выяснилось, что после того, как мы вышли на посадочный курс, выпустили шасси и закрылки, управлением спарки никто не занимался. Я боролся со своим ГШ, Шкарупу беспокоил обожжённый нос и перегретое забрало герметического шлема, а она, «Царица Тамара», спокойно летела сама по себе, выдерживая режим снижения по глиссаде.
Неисправности в работе СПУ и недопонятая информация наших переговоров притупили нашу бдительность. Мы, полагаясь друг на друга, самоустранились от пилотирования, слепо доверившись судьбе.
За этот полёт я, естественно, получил «двояк» и пару дополнительных контрольных полётов по кругу, а у Леонида Григорьевича на всю жизнь осталась отметина в виде красного пятнышка на кончике носа, обгоревшего в том полёте.
Но самый главный урок, который я вынес из всего этого, состоял в том, что если ты находишься в кабине и имеешь доступ к управлению самолётом, то надо самому думать и управлять им, ни на кого не надеяться, невзирая на авторитет, сидящий рядом.
Все мы люди, которым свойственно ошибаться, но обидней всего расплачиваться за чужие ошибки, которые ты мог предотвратить.