Дача – это слово петербургское, петровское. Собственно, дача и есть изобретение великого реформатора, завоевателя земель и укротителя природы. И все в этом слове от него, от его натуры – простота и широта дара, свобода, раздолье, но и ответственность. Давалось ведь не абы кому и не абы как, а кому следует, за заслуги, и не только давалось как награда, но и вменялось как долг. Вот тебе земля – пусть все тут цветет и хорошеет, вот участок – он должен стать частью огромного города-сада.
Текст: Марина Ярдаева, фото: Андрей Семашко
Первые дачи появились в Петергофе. Строго говоря, первым дачником был сам Петр I, а уже потом члены его семьи и приближенные. Но это были не просто подарки щедрого государя, то был инструмент благоустройства. Петр был поистине велик во всех своих замыслах, даже в таких, казалось бы, бытовых. Император сообразил нарезать землю вдоль Финского залива так называемыми мызами – вытянутыми прямоугольниками, примыкающими узкими сторонами к морю и к Петергофской дороге. Петр раздавал мызы с условием, что хозяева обязуются облагородить берег и построить роскошные усадьбы вдоль дороги. Начинка могла быть какой угодно с какими угодно сельскохозяйственными или промышленными радостями, хоть с пашнями и свинофермами, хоть с кирпичными и свечными заводиками, но парадная часть должна была соответствовать самым высоким архитектурным образцам. Хитро! Конечно, недостатка в желающих получить такой надел не было. Приморская дача – это и практично, и солидно, и модно! А какое смятение, какой ажиотаж случались, когда дачи конфисковывались у одних и передавались другим.
Так установилось, так продолжалось и после Петра. Каждый следующий монарх спешил обустроить в Петергофе дачу для себя, и каждый жаловал здешние земли высокопоставленным чиновникам, генералам и фаворитам. Долгое время слово «дача» было синонимом высочайшего покровительства власти, символом благосклонности судьбы. До второй половины XIX века дачная жизнь была явлением исключительно аристократическим. Если к прекрасному и прикасались люди менее обеспеченные или менее знатных кровей, то в высшей степени одаренные, органичные этому дивному месту. И опять-таки по милости высших сил. Василий Жуковский здесь, в Александрийском Коттедже, учит русскому языку августейшую супругу и отпрысков Николая I. Александр Пушкин либо участвует в придворных церемониях, устраиваемых в петергофском Большом дворце, либо гостит на дачах более удачливых в политическом смысле приятелей.
Многое изменилось после указа Николая I, благодаря которому дачи можно было приобретать. Но это, конечно, не сделало загородный отдых доступнее в одночасье. Участки были дороги, да и продавались они с условием: проект усадьбы должен был одобрить сам император, архитектором дачного дома мог выступать лишь признанный специалист.
РАЙ ДЛЯ ПОЭТОВ, ХУДОЖНИКОВ, МУЗЫКАНТОВ
Демократизируется дачный сектор в Петергофе лишь с конца 50-х годов XIX века. Этому способствовало множество факторов: появление железной дороги в Петергофе и ее продолжение до Ораниенбаума; разорение дворянства – содержать огромные загородные владения становилось накладно, и они дробились на небольшие участки, которые сдавались; ухудшение условий жизни в городе – в жару городской воздух становился по-настоящему невыносимым; и, конечно, общая либерализация общества. В это время в Петергоф приезжают и горожане среднего достатка, и интеллигенция, и разночинцы. Особенно много здесь летом писателей, художников, музыкантов, поэтов. Рассвет дачной жизни в Петергофе совпадает с его культурным подъемом.
Излюбленным местом творческой интеллигенции становится Старый Петергоф. Люди со скромным достатком снимают дачи подальше от моря, поближе к железнодорожному полотну, заселяя земли Заячьего Ремиза, Егерской слободы, Мартышкина. Скромную дачу здесь можно было снять за 120–200 рублей за сезон, что дешевле аренды городской квартиры. Кто больше обласкан судьбой, тот стремится арендовать или даже построить себе дачу на приобретенном участке поближе к берегу, к историческим императорским паркам – Нижнему и Английскому. Ну а кто-то из постоянных петергофских дачников меняет адреса сообразно росту материального благополучия. Так, композитор Антон Рубинштейн несколько сезонов снимал дачу в Заячьем Ремизе, а потом взял и выкупил участок на дорогущей Знаменской улице, в нескольких шагах от залива. Позволить, однако, такое приобретение даже он, музыкант с мировым именем, любимец царской фамилии, смог после многомесячных зарубежных гастролей.
А вот чета Панаевых, у которых почти постоянно гостил Некрасов, несколько лет снимала скромный швейцарский домик в Мартышкине, «вдали от всякого житья».
…Нас веселит ручей, вдали журчащий,
И этот темный дуб, таинственно шумящий;
Нас тешит песнею задумчивой своей,
Как праздных юношей, вечерний соловей...
Удивительно! Это написал автор «Размышлений у парадного подъезда». Ни пафоса вам тут, ни надрыва, ни слезы, ни ярости – вот как подействовал на поэта Петергоф! Непримиримый к социальной несправедливости и прочим язвам и порокам Некрасов словно превращается здесь в просветленного шаолиньского монаха. Это тишина и уединение оказали на него такое влияние?
Но живут литераторы в тени дубов и лип вовсе не как отшельники. Их маленькая дача становится центром притяжения культурной жизни Петербурга. Здесь часто бывает Дмитрий Григорович. Сюда добирается даже Александр Дюма – отец во время своего пребывания в Петербурге. И, к слову, знакомство это, по воспоминаниям Авдотьи Панаевой, нанесло литературному семейству серьезный урон: француз уничтожил почти все их продовольственные запасы. Здесь навещает литераторов и Тургенев. Ему так понравилась приморская размеренная жизнь, что он и сам снимает здесь дачу в Немецкой колонии близ Английского парка.
Ивану Сергеевичу Петергоф, кажется, куда более органичен, чем громокипящему Некрасову. Здесь писатель проводит целое лето. Прогуливается вдоль заросшего камышом, полудикого Английского пруда, бродит по горкам и мостикам сказочной Сергиевки, любуется закатами на заливе... и, наконец, пишет повесть «Затишье». Такую же красивую и печальную, каким часто бывает Петергоф в отдалении от своей веселой, парадной части.
Особой любовью пользовался Петергоф у художников. Для них тут – настоящее раздолье: море и небо, дубы и сосны, цветочные луга и пляшущие холмы, маленькие домики, жмущиеся к берегам извилистых речек, и помпезные дворцы, фонтаны и водопады. Чудо природы и чудо рук человеческих. Самые известные дачники среди живописцев здесь – Саврасов, Айвазовский, Шишкин, Левитан, Врубель.
Паломничеству живописцев в Петергоф предшествовал один исторический факт. В 1852 году исполнять обязанности президента Петербургской академии художеств стала великая княгиня Мария Николаевна. Однажды во время смотра работ молодых дарований дочь Николая I остановилась перед картиной тогда еще мало известного Алексея Саврасова. Пораженная талантом художника, княжна пригласила Саврасова на лето к себе в усадьбу в Сергиевку. Именно он первый запечатлел красоту этих мест в красках. С тех пор пленэры близ дворца Лейхтенбергских стали славной традицией среди русских художников. Да и сегодня, бродя по парку, нет-нет да и встретишь у какого-нибудь дивного мостика или у чайного домика рисовальщиков с этюдниками. А то и на целую творческую группу нечаянно набредешь.
Особое место в художественной истории Петергофа занимают Айвазовский, Шишкин и Врубель. Известный маринист в Петергофе, Ораниенбауме и Кронштадте работал не только как художник Главного Морского штаба, но и как живописец императорской семьи. Он писал пейзажи для украшения стен Фермерского дворца Александра II, увековечивал в портретах детей императора. Картины художника и сейчас можно увидеть в петергофском Большом дворце и дворцах Александрии.
Шишкин со своей любовью к соснам и дубам просто не мог обойти своим вниманием Петергоф. В 1891 году художник обосновывается здесь на все лето, чтобы написать знаменитые «Мордвиновские дубы».
О Врубеле, пожалуй, стоит сказать отдельно. Для него Петергоф был не просто великолепной натурой, он здесь не столько работал, сколько жил. Несколько летних сезонов он проводит здесь практически безвыездно. И жизнь его тут полна противоречий. Петергоф не озаряет художника, как многих, умиротворяющим светом, не дарит блаженного покоя. Но и работать словно по часам, как работал неутомимый Шишкин, Врубель не может, не умеет. Рисует и пишет он много и подолгу, но еще больше сомневается, мучается, томится. «Работы и думы берут у меня почти весь день. На музыку даже не хожу. Только за едой да часов с девяти вечера делаюсь годным для общежития человеком», – пишет художник родителям летом 1883 года. И признается, что его обуревают тщеславие и корысть, что мечтает он написать хотя бы четыре серьезные акварели. Корысть растет из безденежья. Безденежье это по-настоящему тягостное, откровенно непереносимое на фоне блистательной жизни окружающих дачников – ведь живет Врубель в одном из самых дорогих петергофских районов, на богатой даче у Александра Пампеля, помощника крупного петербургского промышленника. Живет на правах репетитора сына хозяина дачи.
По временам художник сбегает из этой атмосферы, уходит с вычищенных, нарядных набережных – дальше от дворцов, скульптур, фонтанов. Часами ходит по берегу деревни Бобыльской, подолгу наблюдает за нищими рыбаками, всматривается в их темные, точно медные пятаки, лица. И что-то смутное, мрачное, но огромное вызревает в его душе.
ВЕСЬ ПЕТЕРГОФ – ТЕАТР
А как жилось в Петергофе дачнику, не обуреваемому творческими метаниями и душевными кризисами? Как проходили его дни и вечера? Свежий воздух, вода и тенистые кроны – это, конечно, прекрасно. Но не ручьем же единым, вдали журчащим, не дубом же только, таинственно шумящим, жив отдыхающий. Праздность есть не только свобода от трудов праведных, но и скука. Как там у Блока, тоже, к слову, известного петергофского отдыхающего?
Там дамы щеголяют модами,
Там всякий лицеист остер –
Над скукой дач, над огородами,
Над пылью солнечных озер.
Так что же мог противопоставить человек дачной скуке? В Петергофе существовало несколько центров культурной жизни.
Первый такой центр – Петергофский вокзал. И не только потому, что с него все начиналось и все им заканчивалось. Хотя встречи и прощания – это, безусловно, важная составляющая любой дачной истории. И в этом смысле приключением для дачников становился уже проезд на «Кукушке» – небольшом паровозике, курсирующем от Петергофа до Ораниенбаума и подгоняемом для веселья публики машинистом с помощью кнута и криков «Но!». Маленький поезд делал на небольшом отрезке множество остановок, так что пассажиры в пути успевали перезнакомиться и расписать несколько дней вперед на визиты в гости.
Но «Кукушка», конечно, не единственная интересность Петергофского вокзала. Собственно, главное – сам вокзал. Вокзал в Петергофе – это произведение искусства, архитектурный шедевр Бенуа, построенный по образу и подобию католического собора в итальянском Орвието. Ажурный, воздушный, парящий, он не мог восприниматься публикой лишь утилитарно, и люди возвращались к нему вновь и вновь по аллеям окружающих его парков. И этот человеческий поток, это движение, разумеется, не могло долго оставаться бессодержательным. В здании вокзала и на открытых площадях вокруг него стали давать концерты, устраивать музыкальные и танцевальные вечера.
Второй, но отнюдь не второстепенный центр дачной жизни это территория Нижнего парка. Во второй половине XIX века сад Петра был уже публичным пространством: во время государственных праздников здесь проводились общественные гулянья, а в будни устраивались велопрогулки, игры в крокет, на берегу – купания. Купальни были организованы в Купеческой гавани неподалеку от дворца Марли – здесь неглубоко и вода всегда хорошо прогревается. Популярны были, само собой, и катания на лодках. Ну а по вечерам тут работали рестораны, играл военный оркестр.
Движение – это жизнь, но жизнь – не только движение. Важны также зрелища. Но и с этим в Петергофе все было более чем хорошо. В XIX и начале XX века здесь было открыто несколько театров.
В 1829 году в Верхнем саду сгорел и был разобран первый петергофский театр, построенный в эпоху Елизаветы Петровны. На смену небольшому придворному «Оперному дому» построили новый Летний императорский театр – огромный, пышный, – и уже не в парке, а в центре Нового Петергофа. Позже появляются летние открытые сцены на островах Ольгина пруда. Если в первый театр имели возможность попасть не только знатные, но и богатые дачники, то насладиться зрелищем на островах могли, конечно, только приближенные царской семьи. А представления были по-настоящему фантастическими. Уже одно оформление внушало трепет: если сцену разбивали на берегу, то зрители размещались в лодках, мосты, деревья, ограды были богато иллюминированы, окружающие павильоны и веранды – декорированы цветами. Тут выступали лучшие артисты своего времени: Матильда Кшесинская, Ольга Преображенская, Анастасия Вяльцева, Мария Долина, Константин Варламов и Александр Давыдов.
Впрочем, получить удовольствие от театрального искусства могли не только избранные. Для жителей Петергофа с более скромным достатком летом были доступны сцены в залах гимназий, Присутственных мест, Общественного собрания, городской ратуши, манежах Уланского и Конно-Гренадерского полков.
А особое место в драматической жизни Петергофа на четверть века занял любительский театр Раева. Началось все так. В 1880-х годах в раздробленном на небольшие участки Заячьем Ремизе купила землю Прасковья Морина из рода мастеровых Петергофской гранильной фабрики, супруга Василия Иванова, начальника Петербургской сыскной полиции. В семье было три сына: Павел, Александр и Леонид. Все, в общем, при деле: один – офицер морского флота, другой – преподаватель в гимназии, третий – чиновник Министерства внутренних дел. Какое уж тут лицедейство! А вот поди ж ты, Леониду и Александру захотелось чего-то этакого. И стали они разыгрывать бесплатные представления. Играли сами под псевдонимами Раев и Альвасов, привлекали жен. Сначала просто развлекали знакомых. Потом знакомых знакомых. И пошло дело. В дачном театре не удавалось разместить всех желающих, не спасали даже приставные стулья и скамейки. Набивалось более 300 человек. Удивительно, но билеты очень долго оставались бесплатными. Лишь через три года с посетителей стали брать плату, часть вырученных средств отдавали на благотворительность, часть – тратили на развитие театра – в 1895 году была собрана новая сцена под навесом. Спектакли давались летом каждое воскресенье, часто сезон продлевали до середины осени.
Просуществовал театр Раева до 1913 года, пережив даже помпезный Летний императорский театр. Последний постигла печальная участь – он сгорел в 1910 году во время ремонтных работ от окурка, брошенного одним из рабочих.
БЕГ ВРЕМЕНИ
Вообще, конечно, не сохранилось многое, очень многое от той дачной жизни. Почти ничего. Петергоф был сильно разрушен во время войны: «культурная немецкая нация» целенаправленно уничтожала архитектурные памятники. Но что касается дачного Петергофа, то, увы, его во многом уничтожили до нацистов. Стремительный закат дачной истории Петергофа последовал сразу же за дачным бумом рубежа XIX–XX веков. Революция, Гражданская война, разруха – какая уж тут сентиментальная праздность. Усадьбы были брошены, новая власть не испытывала потребности сохранять их. В этом смысле усадьбам, в которых большевики открывали санатории и дома отдыха, конечно, повезло чуть больше. Но надо понимать, что выбор во многом был случайным – историческое и культурное значение порой не играло никакой роли.
Так, в Заячьем Ремизе санаторий открыли в большом, основательном, но не самом примечательном особняке петербургского промышленника Николая Беллея. И именно эта усадьба – единственное, что вообще сохранилось до наших дней. Ни театр, ни купальни, ни домики с башенками, ни старые улочки – ничего, только эта каменная глыба в окружении какого-то строительного хаоса. Тут же какие-то ангары, бытовки, срубы на продажу, заборы, оклеенные объявлениями о продаже яиц, грязь. Есть еще маленький музыкальный павильон, но на фоне всего этого урбанистического ужаса он выглядит обесчещенным.
А вот дачи на бульваре Юркевича (после 1920 года переименован в бульвар Красных Курсантов) были просто разграблены и разрушены. В начале 1920-х здесь случился большой пожар. Причем возник он, как считает местный краевед Виталий Гущин, уже после того, как из всех окрестных дач были вывезены картины, дорогая мебель, посуда, золото. Еще позже, к десятой годовщине Октября, из плит разрушенных домов соорудили Памятник жертвам революции, который установили на бывшей Театральной площади.
Неизвестно, что случилось с красивейшей дачей Кушелева-Безбородко. Здание было построено в 1842 году в популярном тогда неоготическом стиле. Это был настоящий рыцарский замок. Казалось бы, уж его-то следовало сберечь для истории. Но уже в «Козлиной песни» Константина Вагинова, написанной в конце 1920-х годов, сообщается о бесславном финале особняка: «Низ дачи был растащен обитателями соседних домов на топку кухонь». Читаешь такое и хочется воскликнуть: «Ну почему, почему большевики не устроили здесь хотя бы склад?!»
Нашла же советская власть применение дачам Грубе, Крона и Бенуа, что расположены на самом берегу Финского залива, неподалеку от маяка. И это все-таки продлило жизнь этого архитектурного ансамбля. Можно сколько угодно говорить, что большевики в пользовании дореволюционным имуществом были грубы и невежественны, что они упрощали, выхолащивали интерьеры, но... любая активность для архитектурного наследия лучше, чем заброшенность. И как раз история дачного комплекса у залива это лучше всего доказывает.
Ведь в запустение все пришло, когда дома оставили совсем. А бросили комплекс в 1990-е. В этом контексте даже удивительно, что дача Крона сгорела уже в наши дни, а не тридцать лет назад. Сгорела перед запланированной реконструкцией. Ведь уже был разработан проект, нашли подрядчиков, выделили деньги... и вот пожар. Почему средства не направили на восстановление соседних дач? Ждут, когда и они сгорят? Но они, скорее, сгниют.
Дача Грубе совсем изуродована. Все стены испещрены похабными посланиями, хозяйственные постройки превращены в туалеты. То, с чем вандалы не могут справиться, отдается на растерзание природе. Ведь заколоченные окна то и дело проламываются, видны следы пребывания на крыше, оторваны ливневые трубы – остальное уж довершает дождь. Резные карнизы, аркады, ажурные наличники – все это день за днем превращается в труху. То же происходит и с дачей Бенуа, но, кажется, медленнее. За этим домом все же присматривают, по временам там горит свет, а на крыльце обычно дремлет хвостатый сторож. Но и эта дача, кажется, умирает. Хотя ее не поджигали, не оскверняли и в нее не попал ни единый фашистский снаряд.
А вот где война прошлась основательно, так это в парке принца Ольденбургского и по Большой слободе – по тем самым землям, где находились самые богатые усадьбы, в том числе дачи Антона Рубинштейна, Пампелей. В этих местах испытываешь по-настоящему горькое чувство. Нет, все, в общем, понятно, не все можно заново отстроить, да и не все нужно. Но вот, например, парки – их же можно облагородить? Можно ведь привести в порядок территории, где еще хоть и слабо, но угадывается оригинальный ландшафт, где затейливо петляют ручьи, где деревья высаживали так, чтоб вид их услаждал взор? Можно хотя бы проредить бывшие сады от сорных кустарников, разгрести помойки? Но, видимо, еще не пришло время.
Время, однако, бежит своим чередом. И на смену одному всегда приходит другое. В послевоенное время дачная жизнь в Петергоф как будто ненадолго вернулась. Но уже, понятно, в другом обличье. На бульваре Красных Курсантов, бывшем Юркевича, на улице Веденеева, в бывшей Егерской слободе, в Заячьем Ремизе небольшие участки в 1950-е годы стали получать сотрудники Санкт-Петербургского университета, научные работники. Вскоре на улицах Петергофа появились небольшие домики с верандами и мансардами.
В 1990-е Петергоф охватил новый дачный бум – суровый и беспощадный. Пригород заполонили стихийные огороды. То есть сначала обедневшим рабочим петергофских предприятий власти вроде как сами нарезали по нескольку соток под картошку и морковку, выделили во временное пользование и в строго ограниченном количестве. Но люди, обеспокоенные постоянными кризисами, уставшие от неопределенности, так увлеклись, что разделили меж собой почти все имеющиеся пустыри и заброшенные парки, понастроили там сараев и решили насмерть стоять за эти свои фазенды. Их уже передают по наследству. Что характерно, большинство таких огородов разбито именно в исторических дачных местах. Грядки и парники облепляют ветшающие дачи Бенуа, Грубе и Крона. Теплицы в Петергофе сегодня можно встретить даже в 300 метрах от Нижнего парка, там, где когда-то отдыхали только аристократы. И огороды тем живее, чем неопределеннее исторический момент. 2008-й, 2014-й, коронавирусный 2020-й – вот годы, когда жители Петергофа засаживали «свои» земли картошкой особенно яростно.
Но и эту активность вытесняет другая. И ладно, когда пустыри с огородами организованно застраиваются новыми коттеджными поселками. Пусть большинство жителей Петергофа на эти владения могут посмотреть только издали, но посмотреть все же приятно – аккуратно, чисто. Хуже, когда старая, пусть и неказистая, но обжитая местность точечно уродуется коробками из пеноблоков и заборами из профнастила. Посмотришь на такое и невольно задумаешься: а не стоит ли вернуть строительные ограничения Николая I? Но уповать наивно приходится только на время, что оно все-таки расставит все на свои места.