Бабушкин час– это когда вышел с работы, сел в машину и позвонил бабушке. Едешь тихо по пробкам, а в динамике вместо радио родной голос смеется над своим днём.
Вот, например, у соседа Артёмки сегодня день рождения. Ему шесть и в честь этого события он подарил своему другу – моей бабушке очень важную вещь – красивую пуговицу.
Или вот заходила Аня, она намного младше бабушки, ей почти 80. Она приходила и хвасталась фотографией, которую справила себе впрок на памятник. Бабушка смеялась так громко, что с Аней они почти поссорились. «Но фото хорошее, хоть в сервант ставь».
А ещё вот книгу дочитала в сотый раз. Толстой «Хождение по мукам". Далее по просьбе слушателя, следует пересказ в лицах -очень бытово и понятно: «А он, а она». С остановками в самых знаковых местах - дальше сама. И сразу хочется бросить всё и скорее бежать узнавать, чем у них там дело успокоилось.
Когда бабушка что-то рассказывает в телефон, я всегда представляю, что она не за 1000 км от меня, а вот здесь, сидит рядом. Маленькая такая, в ситцевом своём платье. На коже возрастная гречка -в детстве, когда бабушка читала мне, я разглядывала её руки и отметки эти казались каплями, ещё не подсохшими на стекле после дождя. А если бабушка читала что-нибудь скучное, взрослое, без картинок и «про себя», губы её шевелились, как будто прожёвывали каждую буковку.
И вот уже Артёмка заканчивает старшие классы - у него давно появились дела повзрослее и как будто важнее любых пуговиц.
И Аня где-то на тихом светлом кладбище улыбается с фотографии, красивая и молодая.
И бабушкин час вот уже несколько лет отвечает в трубке короткими гудками.
***
А что же останется после нас?
Когда тебе 15, и мир еще не искушен цифровой бесконечностью, то вокруг всё очень тактильное и неспешное.
В те 15 у был меня фотоаппарат – с круглой гладкой кнопкой спуска, прямоугольным стёклышкам, через которое вырезаешь кусочек жизни и ребристым колесиком, чтобы промотать всегда короткую пленку. Фотография тогда -дело важное. Нельзя щёлкать налево и направо, нужно подготовиться, замереть, а потом нажать ответственный спуск.
Наверное, именно поэтому на всех фотографиях моя бабушка – серьезный человек. На всех. Кроме одной.
Вот пленку пора сдавать в проявку, но на счетчике неопределенность– стрелка замерла между 7 и 8 кадром, может быть, осталось еще место? Место для самого важного снимка.
В этом кадре всё детство, все бабушкины сказки, все детские проказы. Куклы с самодельным макияжем, мишки с оторванными в пылу игры лапами и с такой любовью залеченные тёплыми нитками.
- Бабушка! Бабушка!
- Бегууу, - растягивая последний слог, неспешно выглядывая из кухни, отзывается она. - Дай, я тебя сфотографирую?
И редкий случай, когда бабушка, не противясь твоей просьбе, не ссылаясь на неприбранную прическу, соглашается. Из приготовлений – только вытертые о передник руки.
- А пойдем на балкон, там так сейчас красиво. - Улыбается.
Этот солнечный балкон, хранитель детских игр: с шершавой и теплой от вечернего солнца стеной, с выцветшим половиком из разноцветных лоскутков, с душистым горошком, высаженным в щербатые горшки – сладкий, молочный, с прозрачным, как ушко ребенка, на свет нутром.
Любопытная рябина переваливается через поручень. Дедушка высадил небольшие деревца, когда дом только построили – и вот дедушки нет, а рябина дотянулась до нашего этажа и каждую осень красным ягодным приветом стучится к нам, заглядывая в комнату, и передает его любовь и хитрую ухмылку.
И вот ты смотришь через прозрачное окошечко и не можешь нажать на кнопку – сейчас, в этом прямоугольнике замерло всё самое теплое для тебя, это глазок в детство, а не просто отверстие в пластиковой «мыльнице». Боишься спугнуть редкую для фото бабушкину улыбку, эту рябинку, так празднично отражающуюся в протертом сухой тряпкой стекле, эти ситцевые цветочки на вечном бабушкином платье, этот вечер, который так красиво и мягко подсвечивает неожиданно трепетное настроение.
Кадра этого не получится потом, он не выйдет, его замотает жадная пленка. Но он так ярко, тепло, так понятно лежит там в душе, где как раз ему и место.
В этом квадратике вечность – она замирает не только в музейных полотнах и на полках библиотек, она здесь, вокруг тебя, в быту, пропитанном любовью, который ты замечаешь и, значит, забираешь себе, с собой. Она здесь – в маленьких детских сокровищах, которые наделены особенной силой и могуществом, здесь, зарифмована в будто бы бессмысленных считалочках, здесь -в гладком старом желуде, забытом в кармане прошлогодней куртки.
Вечность не терпит важности, она скорее про искренность, про честность. Она про то, что спрятано нашей наивной памятью - спросите ее и она отзовётся самими неожиданными и важными открытиями.
Узкую балконную дверь преграждают ажурные накрахмаленные шторы. Они шершавые и пахнут солнцем, а когда проходишь свозь них цепляются за волосы и одежду обнимая и заигрывая. В комнате прохладно и тихо, полумрак рассеивается не сразу – дай привыкнуть глазам. Здесь спокойно. Наверное, так происходят самые важные переходы.
И нет сегодня никакой особенной даты, просто день – день фантомного разговора с бабушкой. День смеха над какой-нибудь чепухой, когда прёшь с дачи авоськи, груженые крыжовником. День бесконечных протвиней с пирожками на маленькой кухне с вышитыми занавесками. День невероятных историй про детство, про войну, про всё-всё. Невероятных, страшных, тёплых. День разговоров, которых уже никогда не повторить.
И, наверное, есть единственно возможная благодарность за все это-помнить, беречь и передавать дальше, тем, кто будет после нас.
И звонить. Приходить. Обнимать.
Картина Егор Зайцев "Рождественская ёлка", 1996