Баба Катя слегка переваливалась на ходу с боку на бок. Рядом с ней семенил Олежка, держа ее за руку. Дул несильный, но очень холодный зимний ветер.
Шла война, на которой баба Катя потеряла одного сына, а второй вернулся калекой... Оба события оставили незаживающие, всегда кровоточащие шрамы на сердце бабы Кати. Это была такая страшная несправедливость! Ведь просто жили, растили детей, страна только набрала полную грудь воздуха, как вдруг...
Были и другие мужчины из большой семьи бабы Кати, которые ушли на фронт. С ними пока, слава Богу, всё было хорошо. Но сердце не успокаивалось ни на секунду. Как можно быть спокойной, когда весь мир захлестнула эта злобная чернота? В голове всплыли строки Константина Симонова: "сколько раз ты его увидишь - столько раз его и убей".
Баба Катя потрогала рукой телогрейку на груди, где запазухой лежала хлебная пайка. Строго отмеренный кусок хлеба, полученный по карточке, был на месте. Да уж... Стране слишком дорого давалось это противостояние. По счастью, от голода люди уже почти не помирали, и даже блокаду Ленинграда прорвали пару недель назад. Но страна жила впроголодь. Много, ох много горя принесла фашистская нечисть... И сколько еще успеет принести...
Баба Катя встряхнула головой от наплыва мыслей, скосила взгляд на Олежку. Маленький, худощавый, не по годам серьезный и тихий Олежка сосредоточенно смотрел куда-то в сторону.
Баба Катя проследила за его взглядом... Недалеко от них, на берегу Волги, стоял строй немецких пленных, а между ними уверено двигались конвоиры с собаками. Баба Катя остановилась и всмотрелась. Олежка встал рядом.
На побережье проходила репетиция "прогона пленных". Такие прогоны устраивали в нескольких городах, чтобы воодушивить измученную страну. И баба Катя с внуком наблюдали одну из репетиций.
Олежка напряженно замер и внимательно смотрел. Баба Катя поймала себя на том, что глядит на всё это побежденное воинство сурово, исподлобья. Снова заныло сердце... Сын-калека, а второй пропал без вести. На мгновение слёзы подступили к горлу.
Немцы стояли понуро и покорно. Им было очень холодно. Некоторые дрожали. Некоторые переминались, по очереди поджимая ноги. Среди пленных сновали конвоиры, подравнивая строй. Они орудовали четко и властно.
Баба Катя опустила глаза... Постояла так немного, а затем глубоко вздохнула. И снова посмотрела на пленных. Вон тот, худенький и лопоухий, кутался в рваный шарф. На лице его было тщательно скрываемое страдание. Он периодически плотно закрывал глаза и сосредоточенно сжимал губы. Молодой парнишка.
Рядом стоял зрелый мужчина с потухшим взглядом. Невидящими глазами он смотрел куда-то перед собой, в землю. Лицо его уже начало покрываться морщинами, что вместе с небритостью сильно его старило. Но он не был стар.
Баба Катя посмотрела на других. Все стояли понуро, многие дрожали. Баба Катя глубоко вздохнула. Зачем нам эти пленные демонстрации? Будто это вернет нам наших сыновей...
Баба Катя потянулась рукой запазуху.
- Олежка, отнеси... - она протягивала половину пайки внуку.
Внук непонимающе перевел взгляд с хлеба на бабушку и осторожно взял кусок в рукавички. Со страхом оглянулся на конвоиров, собак, пленных, потом снова посмотрел на бабушку. Она смотрела на него по-доброму и очень печально. Олежка нерешительно повернулся к пленным и напряженным шагом двинулся к ним, держа кусок хлеба перед собой. Несколько десятков глаз уставились сначала на него, а потом на хлеб в его выставленных вперед руках.
Он так и шагал, держа кусок хлеба перед собой. Приблизился к тому, небритому, с морщинами, опасливо протянул. Небритый на мгновение прикрыл глаза, как будто бы сглотнул слёзы, и с поклоном взял у мальчишки хлеб.
Олежка развернулся, и что есть духу побежал к бабушке. Конвоир строго прищурился, развернувшись к ним. Секунду оценивал обстановку. Промолчал... Чуть помедлив, он развернулся к строю и продолжил заниматься своей работой.
Баба Катя отерла рукавом лицо. Странное дело, тоска как будто бы отступила, сердце уже не саднило так сильно, а воздух легко наполнял грудь.
Солнечный зайчик сверкнул в глаза на куполе старого собора. Сверкнул и исчез.
- Пойдём домой, Олежка.
***
Олег Павлович уронил поседевшую голову на руки. В театре стоял промозглый холод. Может быть, было не так уж и холодно, но люди уже давно не видели сытной, калорийной пищи, а потому не могли согреться как следует. Денег не было... Абсолютная тоска.
Любимое детище, театр, было на грани смерти. Казалось даже, будто бы фасад здания стали покрывать старческие морщины. Актеры угрюмо собирались на репетицию. Кто знает, может быть, это последняя репетиция?
А что дальше? Прощай, профессия, здравствуй, деревянный прилавок с вьетнамскими трусами на рынке? Кто бы мог подумать, что может быть едва ли не хуже, чем в войну? По стране с хрустом топтался девяносто второй год. Сегодня надо было либо заплатить за электроэнергию, либо выплатить из этих денег голодным актерам хоть какой-нибудь аванс. Сложно поверить, но речь шла буквально о том, чтобы просто накормить артистов.
Пронзительный телефонный звонок заставил Олега Павловича вздрогнуть. Телефон трезвонил. С плохим предчувствием Олег Павлович потянулся было к трубке, но замер. Это могли быть кредиторы. От них никуда не убежишь, театр - не иголка, не спрячешь. Но и общаться с ними у Олега Павловича сил не было. Пожалуй, сегодня был самый худший день за всю историю театра...
Но рука против воли, по выработанной руководительской привычке, уверенно взяла трубку и поднесла к уху.
- Олег Павлович? - голос был незнакомыми и строгим, но в нем не чувствовалось упрека.
- Слушаю вас. - обреченно ответил Олег Павлович.
- Вас беспокоят из порта. Тут на ваш театр пришёл контейнер из Германии. Как с чем? С гумманитарной помощью. Нет, я вас не разыгрываю. Отправитель? Какой-то немецкий театр. Приезжайте, посмотрим вместе.
Несколько секунд Олег Павлович сидел, не шлохнувшись. Какое-то новое чувство постепенно стало затоплять его. Удивительно, но тоска стала отступать.
Олег Павлович положил трубку, ошарашенно уставивишись в стену перед собой.
Там, на этой стене, висела под стеклом фотография родного Саратова. На ней был виден старый собор.
Солнечный зайчик от окна вдруг сверкнул как будто бы на куполе собора.
Сверкнул и исчез.
P.S. Вдохновило:
В детстве Олег Табаков жил с бабушкой на окраине Саратова. Недалеко был лагерь немецких военнопленных. В 1944 году в нескольких городах прошли прогоны немецких военнопленных по улицам. Шла репетиция такого прогона и в Саратове. Немцев построили, прогнали к замёрзшей Волге. Там они помёрзли с часик, и потом их погнали обратно в бараки. «И моя бабушка, - говорит Табаков, - почему-то сжалилась над ними. Это странно, потому что у неё к этому времени один сын пропал без вести на войне с немцами, другой сын вернулся с нее калекой. А она, увидев, как они мёрзнут, отрезала им от своего пайково-карточного хлебушка половину и говорит: «Олежек, отнеси!»…
Мне было так страшно – я боялся наших конвоиров, я боялся овчарок, я боялся этих немцев… Но я пошёл и отнёс им этот хлеб и – бегом назад. И я убеждён, что Господь за этот хлеб меня отблагодарил: в 1992 году, когда гайдаровские реформы довели до голода, было впору закрывать театр. И вдруг, в самую трудную минуту, звонок из Ленинградского морского порта: «Вам пришёл контейнер с гуманитарной помощью из Германии». Оказывается, какие-то театры в Германии решили собрать помощь театру Олега Табакова. Несколько раз в году они присылали эти контейнеры, и это помогло выжить артистам, не закрыть театр… Я убеждён, что так вот та горбушка мне вернулась от Бога..."
Из воспоминаний Иннокентия Смоктуновского
Мне важно получать честную обратную связь, а потому очень рассчитываю на ваши комментарии, и если это того заслуживает - лайки и репосты. Не скупитесь!
Читайте также: