1. Всякий писатель, да и всякий мыслитель начинают с того, что знакомятся с чужими писаниями, осмысляют чужие мысли. То есть читают чужой текст и осмысляют чужие мысли. Я — не исключение из этого правила. Начинал писать и мыслить я с того, что стал читать и обдумывать написанное не мною. И когда уже стал самосознательным читателем, заметил за собой одну определённость читательского характера: хотя я и читал много, что конечно плохо, но читал медленно, что конечно хорошо, поэтому ни одна из деталей текста не избегала моего внимания; и потому скоро стиль автора становился мне доступным не только в качестве ценимого свойства пишущего мастера слова, но и натурально, как собственная моя способность так писать.
Помню, как в пору чтения Мигеля де Сервантеса Сааведры я поражал своих адресатов письмами, исполненными выспренних выкаблучиваний словами чего-то невообразимо возвышенного при полном осознании автором письма того, что это именно выкаблучивания и что самому автору стоит иронически над ними усмехнуться, а также и позаботиться о том, чтобы довести авторскую усмешку до сознания адресата письма. А когда читал Ф. М. Достоевского, принялся писать длинными предложениями, со множеством вводных слов, с прерывающимся дыханием фразы и проч., проч., проч.
2. Сперва я опасался за судьбу этого «достодолжного обезьянства», — что из него выйдет путного и своего, если он только непонятно как соединяет чужое? — но потом понял, что сие надо принимать как преимущество. Особенно это помогло мне в моей университетской специальности. Будучи историком философии, я научился не только читать и понимать прочитываемый текст того или иного философа, но и формулировать понимание и развитие этого текста в стиле самого автора. Вскоре я приноровился писать о К. Г. Марксе в стиле самого К. Г. Маркса, а об А. Ф. Лосеве в стиле самого А. Ф. Лосева. И понял, что это гораздо лучше того деревянного железа так называемых учёных, которое они уныло строгают своими тупыми, по большей части, шерхебелями от души к уму и обратно. Этих господ учёных с клеймами УДК на правом плече и ярлыками ключевых слов на больших пальцах ног никто ведь не читает. Пусть и макулатуры они производят изрядно. И отсылки от нечитаемого к нечитаемому оформляют тщательно. Кадавры! Что с них взять, кроме ключевых слов для повторного использования другими кадаврами мысли.
3. С годами я стал писать свободнее, со всей определённостью или туманностью (по потребности контекста) выражая свои мысли. Но определился и со списком тех писателей, которые повлияли на мой стиль мысли и мой стиль письма в наибольшей степени. Это Н. В. Гоголь, А. И. Герцен, М. Е. Салтыков-Щедрин, Вл. С. Соловьёв, А. Ф. Лосев, Мих. Лифшиц. Особенно, двое последних. Мих. Лифшиц — вечно юный художник мысли. А. Ф. Лосев — глубокомысленный патриарх эйдосов.
Теперь я не только из чепухи, из мелкой родинки на теле мира могу сделать занятный для воспринимающей мысли текст, но и из нуля событий и даже из отрицательной энергетической плотности космоса, из самой тёмной его энергии, создам пищевой концентрат, годный для алчущего ума. У вас вселенная разбегается? Что ж, сочувствую... А у меня тут предельная концентрация смысла и отточенная форма его выражения.
4. Кстати, о форме выражения. Мир всё больше и больше переходит от текстов и речей устных к картинкам статичным и движущимся. Триллионы никому не нужных фотографий заполонили интернет. По большей части этот цифровой мусор сознания остаётся и останется невостребованным. Даже сами создатели не могут и не хотят разбираться в том, что они наснимали. И уже никогда не будут пересматривать свои фотоснимки из отпуска пятилетней давности. Просто потому, что не смогут их найти в своём компьютере или телефоне. Но цистерны главного балласта всемирной паутины когда-нибудь всё же будут продуты и паутина потеряет пустое и ненужное. Всё это оттого, что публикующие картинки не дают никакого намёка на их смысл. А без осознания смысла картинка протекает мимо сознания.
Текст гораздо более выразительнее скульптуры, картины или музыки, сколько бы ни возмущались художники таким положением их искусств в иерархии выразительных смысловых форм. И это видно уже по тому, что обсуждается скульптура, картина или музыка, выясняются и уточняются их смыслы, не скульптурой, картиной или музыкой, а речью письменной или устной. Картина настолько неопределённа, и потому многозначна, что часто просто насущно требует надписи или подписи. Лишь тогда её смысл заиграет разными гранями в лучах сознания.
Например, данный снимок без сопровождающего текста рискует остаться незамеченным.
Но уже снимая купол этой часовни, я придумал и подпись: «Проблески православия сквозь чащу рощи». С текстом смысл фотоснимка стал не только видим, он обрёл голос, стал слышим. И в нём ласковое и сладкое православие в своих проблесках противопоставлено щерящимся словам чащи и рощи. Контраст слышим и умеющими слышать не будет забыт. Тем паче, что при съёмке и сочинении подписи к снимку ни один атеист не пострадал, то есть сработано всё достаточно гуманно.
5. Теперь, с прошедшими десятилетиями работы ума и сердца, я просто не вижу тех предметов, тех тем, о которых и на которые я бы не мог и не смог написать. Что? Квантовая электродинамика? Да ведь я не учил её в университете. И в реестре дисциплин, преподаваемых на философском факультете, она не числилась.
Что ж… Квантовая электродинамика даёт принципиально ограниченное описание мира, поскольку не включает в своё описание кванта милосердия. Кисе, которому давно пора лечиться электричеством, следует опасаться при прохождении терапевтических процедур именно недостачи этого выпадающего из описания кванта. Особенно при повышении электрического напряжения тело и ум Кисы в случае пробоя просто некому будет защитить. Возможны квантовые состояния: «Киса и Ося были здесь. Один умер. Да здравствует другой!»
2018.08.09.