Самое яркое и страшное воспоминание моего раннего детства — это похороны Сталина.
Как-то среди ночи, зимой, в квартире раздался душераздирающий вопль соседки Тамары. Я, ещё не проснувшись толком, похолодел от ужаса. Мама с отцом вскочили с кровати. Мы все подумали, что началась война. Тогда все этого ждали и боялись. Соседка ворвалась в нашу комнату в одной ночной рубашке и с рыданиями прокричала: «Валя! Сталин умер!» Оказывается соседка не спала, лежала слушала радио и ждала мужа со службы. По радио ночью объявили: умер Великий Вождь всех веков и народов товарищ Сталин. Мать закрыла лицо руками и тоже заплакала. Отец не плакал, но был очень серьёзным. Велел нам всем одеваться и сказал, что надо идти на Красную площадь. До сих пор не знаю, правильно ли он сделал, но благодаря ему я стал свидетелем этого грандиозного события. Мы быстро оделись (все, кроме Виталика — он был хромым и так далеко идти не мог) и вышли из дома. На улицах уже было полно народа. В темноте слышались рыдания женщин, все шли в сторону Кремля. Помню, была оттепель, снег по обочинам таял, по дорогам текли ручьи. Мама говорила отцу, что идти далеко и Вовка устанет. Отец для облегчения моего хода снял с меня калоши и засунул их в карман шинели. Вскоре он остановил какую-то легковую машину и быстро договорился с шофёром, чтобы тот довёз нас до Красной площади. Мы доехали до улицы Горького (теперь Тверская), но тут уже было так много народа, что машина проехать не могла. Мы опять пошли пешком. Плотная многотысячная толпа в полумраке быстро шла по улице в сторону Кремля. В то время люди одевались очень скромно, в основном, во всякие серые и чёрные пальтишки, многие ходили в телогрейках и старой военной форме. Серо-чёрная толпа в ночи, на грани паники — на меня это подействовало угнетающе. В толпе слышались рыдания женщин, в воздухе, мне казалось, висело что-то чёрное. Это было чувство всеобщего ужаса. Я, как загипнотизированный, шёл рядом с отцом и боялся произнести слово. Мне тогда было пять лет, но я помню эту ночь во всех подробностях.
В том месте, где стоит гостиница «Интурист», над тёмной улицей Горького во всю ширину висел ярко освещённый прожекторами портрет Сталина в траурной окантовке. Меня это сильно удивило: как же так, Сталин только что внезапно умер, а портрет уже висит? Не могли же его за час нарисовать и повесить! Я спросил папу: «Папа, а Сталин что, давно умер?» — «Нет, только что». — «А когда успели портрет нарисовать?» Отец дёрнул меня за руку, оглянулся вокруг и тихо посоветовал: «Вовка, ты лучше молчи! Потом объясню!» Сейчас я понимаю, что, работая в Генштабе, отец что-то знал о состоянии Сталина.
Вышли на Красную площадь, освещенную прожекторами. Впереди светится Мавзолей. И слышно было, что с Мавзолея кто-то произносит речь. Отец сказал, что это говорит Маленков. Народу на площадь и прилегающие улицы набилось столько, что началась давка. Все в панике и в рыданиях ломились к Мавзолею. Вот тут я, наверное, первый раз в жизни почувствовал настоящий страх. Вокруг была плотно сжатая неуправляемая толпа в состоянии истерического экстаза. Тогда в этой давке много людей было покалечено и убито, в том числе и детей.
Отец, можно сказать, в этот момент спас нас всех. Он вообще никогда не терялся в опасных ситуациях.
Примерно с середины площади через каждые метров десять стояли, сцепившись локтями, двойные цепи солдат НКВД и сдерживали напор людей. Отец пробился кое-как вместе с нами к первой цепи. Солдаты огромного роста никого не пропускали. Отец был в форме подполковника. Он командирским голосом крикнул солдату, чтобы он нас пропустил к Мавзолею, но тот не подчинился. Отец замахнулся кулаком на солдата и чуть не сбил его с ног, но тот увернулся, разомкнул цепь, и нас с отцом пропустили внутрь цепи. Таким же манером мы преодолели следующую цепь. Мы оказались практически метрах в сорока от Мавзолея. Я хорошо различал лица стоящих там людей. Здесь давки уже не было. Нам пришлось простоять там несколько часов, пока военные не навели порядок. С Мавзолея произносили траурно-успокоительные речи. Давка закончилась, и толпа к утру начала расходиться. Мы тоже пошли домой.
Этот ужас, который я испытал в толпе на Красной площади, остался в моей памяти на всю жизнь. Ещё тогда, в детстве, мне стало понятно, какую опасность представляет собой неуправляемое сборище людей. С тех пор я стараюсь держаться подальше от любой толпы.
Мы шли домой, я шлёпал промокшими ботинками по мокрому асфальту и лужам, не разбирая пути. Глаза слипались, я почти засыпал на ходу. А идти там от Кремля до дома около десяти километров. Хорошо хоть мороза не было. Некоторые «историки» пишут, что в эти дни был страшный мороз и, якобы, многие обморозились в толпе на Красной Площади, но это неправда.
На полпути отец опять поймал какую-то машину. Мы подъехали к дому уже засветло. Я заснул в машине, отец принёс меня в квартиру на руках.
Утром я проснулся с нехорошей мыслью: как же мы теперь будем жить без Сталина? Видимо, не одного меня мучила эта мысль. Мама плакала и и спрашивала отца, что же будет дальше? Я смотрел на отца, и мне казалось, что он почему-то меньше других расстроен смертью Вождя. По крайней мере, он очень сдержанно выражал свою скорбь. В конце концов папе надоели мамины стенания и на очередной вопрос: «Что же теперь будет, Коля!?» — он сказал спокойно: «Да ничего не будет, Валя! Жили мы и без Сталина, и при царе жили, и ничего, неплохо было. Найдётся новый вождь. Свято место пусто не бывает…»
После этого дня отец заметно чаще стал ночевать дома, а не в своём кабинете. В связи с этим я быстро успокоился по поводу Сталина и решил, что не так уж это плохо. Сейчас я понимаю, почему отец отнёсся к смерти вождя так относительно спокойно. Работая в Генштабе, он, конечно, общался с очень информированными людьми и знал о происходящем во власти значительно больше простого советского человека.
Когда я был уже взрослым, мы с отцом однажды говорили о Сталине, и он мне сказал удивительную вещь:
— Ты знаешь, Вовка, а ведь Сталин свою жену Надю Аллилуеву сам застрелил. У меня в Генштабе был приятель, военврач. Мы с ним как-то сидели в ресторане «Пекин», и он мне под большим секретом это рассказал. Он сам присутствовал при освидетельствовании на квартире Сталина.
Когда отец это говорил, у него было очень печальное, я бы даже сказал расстроенное лицо. Видно было, что отцу очень трудно об этом говорить.
Вообще, времена те были мрачные. Сейчас даже не верится, что мы так жили, а ведь это было совсем недавно. Телевидения не было. Телефонов было мало. Чёрный бумажный репродуктор, который висел на стене и вещал только голосом московского радио, казался чудом техники. А что он вещал — не хочется даже сейчас об этом вспоминать. Где-то в году 53-м или 54-м отец купил последнее достижение нашей техники — ламповый приёмник «Рига-6». Там были средневолновый и длинноволновый диапазоны, зелёная индикаторная лампа и, надо сказать, он очень хорошо работал. Я часами по вечерам просиживал у радиоприёмника. Отец научил меня настраиваться на разные станции. Передо мной, так сказать, открылся мир. Особенно мне нравилось поздно вечером слушать радиостанцию «Атлантика», которая делала передачи для советских моряков и рыбаков Северной Атлантики. Там было много интересного. Отец мне объяснял, если мне было что-то непонятно. Так я узнал, что существуют моря, большие пароходы, киты, шторма и айсберги. И как-то мне это в душу запало, что ничто другое меня долгие годы не интересовало.
Примерно в 1955 году, ещё до того, как я пошёл в школу, в соседнем доме, в квартире школьного товарища моего брата Лёвы, появился телевизор. Помню, звали этого товарища Серёжа Парков. Отец у него был военным корреспондентом. Это был первый советский телевизор КВН. Экранчик у него был маленький, как у осциллографа. Перед экраном была установлена большая полая линза, которая заполнялась водой. Мы иногда с Лёвой ходили туда в гости, чтобы посмотреть на это чудо. Что интересно, первое, что я увидел в телевизоре — это неувядаемый популярный балет «Лебединое озеро». Так одновременно я узнал о существовании телевидения и русского балета.
Отец продолжал работать в Генштабе. В 1954-м в течение года учился на Высших Академических курсах в Академии Генерального Штаба. Его как перспективного молодого офицера готовили для какого-то важного дела.
Про работу в Генштабе он почти ничего мне не рассказывал. Один раз рассказал только, как он несколько раз ходил к Жукову на доклад. Начальником отдела, где отец служил, был генерал, уже в возрасте. И вот, когда нужно было начальнику отдела идти в кабинет Жукова с докладом о работе отдела, этому впечатлительному генералу иногда становилось плохо. Тогда он слёзно просил «Колю» сходить вместо себя и доложиться Жукову. Отец соглашался. Другие офицеры быстренько готовили ему документы для доклада. Пока он изучал документы, те гладили ему форму, подшивали белоснежный подворотничок, генерал лично чистил на его мундире медные пуговицы пастой ГОИ. Потом одевали папу, причёсывали, давали в руку папку с бумагами и, в шутку перекрестив, выталкивали из отдела за дверь.
Дальше частенько бывало так: зайдя в кабинет к Жукову, отец докладывал по форме: кто и зачем прибыл. Жуков поднимал голову от бумаг на письменном столе, кивал в ответ и продолжал работать с бумагами. Отец стоял по стойке смирно и ждал. Так могло продолжаться с полчаса, сорок минут и больше. Наконец Жуков отрывался от работы, кивал головой: ну давай, что там у тебя. Папа говорил, что эти минуты были самыми трудными в его жизни. Иногда хотелось бросить папку на стол Жукову, хлопнуть дверью и уйти не только из кабинета, но и из армии. Но выдержки всё-таки хватало. После доклада он возвращался в отдел, где генерал сразу наливал ему стакан коньяка.
Ещё один смешной случай из жизни офицеров Генштаба. Каждый месяц все офицеры отдела сдавали норматив по стрельбе из личного оружия. Спускались в подвал, в тир, и отстреливали все упражнения. Требования к офицерам Генштаба были повышенные. Подробностей не знаю, но помню, отец говорил, что за несколько секунд нужно было поразить определённое количество мишеней из разных положений (стоя, лёжа, с колена). Потом, вместо положенных 25-ти метров, мишени отодвигали на 50 метров и их надо было поразить из ТТ. Если норматив не сдавал хотя бы один офицер из отдела, то весь отдел отстранялся от работы и каждый день стреляли, пока снова не научаться бить без промаха. То, что в это время получалось отставание в работе отдела — это никого не интересовало. Работайте потом хоть по ночам, а стрелять вы всё равно должны точно.
Как-то в очередной раз пошли стрелять. А в это время отдел готовил для Жукова какой-то срочный доклад. Генерал в связи с этим нервничал и стращал офицеров: не дай Бог кто-нибудь промахнётся. Достанется нам тогда от маршала. Так старались, что от волнения никто не сдал стрельбу. От работы их, конечно, отстранили. Приказали завтра утром опять стрелять. С горя весь отдел во главе с генералом пошли в ресторан «Пекин» и там изрядно выпили. Ночевали в Штабе. Утром проснулись с больными головами. И, опять же с горя, решили опохмелиться. Но генерал сказал, что приказы маршала нарушать нельзя, поэтому перед опохмелом пойдём в тир и хотя бы формально постреляем.
Спустились в тир, стали непринуждённо стрелять из пистолетов. И, к всеобщему удивлению, все до одного офицера сдали стрельбу на «отлично». Сказалось отсутствие напряжения. Не давило, так сказать, чувство ответственности. И даже плохое самочувствие после пьянки не помешало. Мастерство, как известно, не пропьёшь. Посмеялись сами над собой и пошли в «Пекин». Всё равно в этот день им запрещено было работать.
И ещё один случай из жизни советского офицера. Во время летних учений Уральского Военного Округа в 1951 году, о которых я раньше упомянул, после нескольких дней мотаний по лесам и весям, офицеры части собрались вечером в какой-то хате на ночлег. Выпили, закусили и завязался непринуждённый разговор. Выпили ещё, и кое-кто из них утратил политическую бдительность. Начались анекдоты про Сталина. А в то время их в армии ходило множество. Менее пьяные стали возражать: кончайте, мол, это дело. У НКВД везде глаза и уши, можем погореть на этих анекдотах. Но развеселившихся офицеров уже трудно было остановить. В конце концов решили так: будем рассказывать всё что можно и нельзя, а если кто-нибудь настучит в органы, мы его вычислим и своим судом приговорим к расстрелу. До утра травили анекдоты. А к утру печка, которая никах не хотела разгораться, так раскочегарилась, что чуть не случился пожар. Хорошо, что кто-то проснулся от дыма и огонь потушили.
Вскоре после этих учений отца перевели на службу в Москву в Генштаб. А ещё через некоторое время нескольких офицеров из той весёлой компании арестовали и предъявили обвинения в антисоветской пропаганде. Одного по суду разжаловали и отправили в штрафбат. Офицеры каким-то образом узнали, кто из них был доносчиком. Под предлогом пикника вывезли его на природу в лес. Зачитали приговор и расстреляли.
Офицер бесследно исчез. Это чрезвычайное происшествие. Военная прокуратура начала расследование и всё-таки докопалась до правды. Всех, кто участвовал в расстреле, разжаловали, лишили боевых наград и отдали под суд. А отца, уже в Москве, вызвали в военную прокуратуру и пытались выяснить, о чем офицеры беседовали в ту ночь на учениях. Отец сказал, что в этот день он так намаялся, что ему было не до анекдотов. Выпил стакан водки и заснул. Следователь этим вполне удовлетворился.
Когда Сталин умер, всех этих любителей юмора извлекли из штрафных батальонов, восстановили в званиях и вернули награды. Можно сказать, что легко отделались.