Его зовут Василий Васильевич Решетников. Он родился в Екатеринославе 23 декабря 1919 года. Ему идёт 102-й год, но у него по прежнему ясный ум и чёткое мышление.
Сегодня я предлагаю вашему вниманию интервью Василия Васильевича записанное мной на личной встрече с ним.
Биографическая справка: Василий Васильевич Решетников (родился 23 декабря 1919 года в городе Екатеринослав, ныне город Днепр, Украина) – Герой Советского Союза (Золотая Звезда № 1055, Указ от 27.07.1943). В Красной армии с мая 1936 года. В 1938 году окончил Ворошиловград - скую военную авиашколу пилотов. Участник Великой Отечественной войны с декабря 1941 года в должности командира звена 751-го (с марта 1943 года – 8-го гвардейского) авиаполка дальнего действия. Затем воевал на должностях командира авиаэскадрильи и заместителя командира 19-го гвардейского авиаполка дальнего действия по лётной части. Трижды терпел крушения за годы войны. Всего совершил 308 боевых вылетов в глубокий тыл противника. После войны продолжил службу в Дальней авиации. В 1956 году окончил Военную академию Генерального штаба. Служил на различных командных должностях, в 1969–1980 годах был командующим Дальней авиацией. В 1980–1986 – заместитель Главнокомандующего ВВС. С октября 1986 года в отставке в звании генерал-полковника авиации. Один из первых Заслуженных военных лётчиков СССР (1965). Живёт в Монино. Занимается литературным трудом, издал книгу мемуаров и ряд книг о Дальней авиации. Его имя присвоено стратегическому бомбардировщику Ту-160.
У меня не было никаких других забот, кроме единственной – защиты государства, в котором я живу!
Василий Васильевич, я читал, что изначально вы не думали стать лётчиком, а хотели заняться журналистикой?
Да. Я работал в молодёжной областной газете в Днепропетровске, и мне эта работа нравилась. Я хотел продолжить эту стезю. Мне говорили, что где-то есть институты, где есть факультеты журналистики, я очень хотел попасть туда учиться. Но в один из летних дней 1936 года рабфаковским комсомолом был приглашён на медкомиссию для отбора студентов с отличным здоровьем для отбора в лётные школы. Вот так я и попал туда, по крайней мере, я один из всего нашего рабфака оказался годен по здоровью для лётной службы. Вот именно тогда я загорелся авиацией настолько, что всё остальное ушло в сторону и меня уже не интересовало. Меня увлекала только перспектива авиации, мне хотелось летать и отправиться куда-то. Помню меня почему-то больше всего тянул Север, как раз в то время шло освоение Арктики, и меня поэтому туда тоже тянуло, думал, полетаю там.
Помог ли ваш опыт работы в газете спустя годы, когда вы решили написать мемуары?
Это то, что осталось от прошлого. Опыт.
Василий Васильевич, ваша учёба на медицинском рабочем факультете как-то помогла вам впоследствии в жизни и на фронте?
Нет. Это был совершенно случайный кратковременный эпизод. Я просто ушёл после 8 класса, вместо того чтобы закончить 9 и 10 классы. Манёвр был сделан для того, чтобы перепрыгнуть, после чего я быстро ушёл оттуда. Никакой роли в моей жизни это не сыграло, просто случайный эпизод, через который я перескочил.
Вы помните, когда первый раз сели за штурвал?
Ну конечно, я помню эти моменты. И когда я первый раз поднялся в воздух, особенно, когда сам первый раз полетал один на самолёте, и потом особенно первый полёт на самолёте Р-5, потому что это был боевой самолёт. Тем более, случилось так, что в ходе моего кратковременного полёта вдруг изменилась погода, внезапно вышел холодный фронт на наш аэродром, изменился ветер. И все, кто были в воздухе, а все были с инструкторами, быстренько пошли на посадку и сели. А я один остался в воздухе, и тем более я был единственный, кто был без инструктора. Конечно, на земле была страшная тревога, как я теперь справлюсь, со сменой погоды. Меня перед этим проверяли с одним стартом, мне теперь придётся садиться с другим. Справлюсь ли я с этим. Эту панику я почувствовал после посадки. Но сам в воздухе я не тревожился, посмотрел, что у меня начинает остывать температура двигателя, подтянул радиатор, привёл в порядок всё оборудование в самолёте, изменил курс, встал на новую коробочку, зашёл на посадку и сел.
А свой первый боевой вылет вы помните?
И первый боевой вылет конечно помню. Это была Вязьма, достаточно крупный железнодорожный узел. Все пути были забиты вагонами, туда немцы стягивали войска и технику. Там была очень мощная зенитная оборона, а рядом стоял аэродром Двоевка, и там сидел истребительный полк немцев. Так что это была очень опасная цель, тем более, что первый раз я совершал вылет днём, без всякой ох - раны, одиночным самолётом. Но всё прошло благополучно, я вы шел на цель, и видимо какая-то внезапность моего появления помешала немцам сориентироваться, и я ушёл.
Василий Васильевич, а как вы попали на фронт?
В 1938 году я закончил школу пилотов, мне было уже 19 лет, когда я одел свои командирские знаки на петлицы, и в этом же году был назначен командиром экипажа. А ещё через год меня отправили на переобучение на новые машины. К сожалению, мне не удалось вернуться в свой полк, потому что он уже успел улететь на финскую войну. А меня оставили на месте инструктором, что меня очень сильно огорчило. Инструкторская работа меня просто не увлекала, это казалось мне скучнейшим делом. Но, как оказалось позже, именно из-за этого я налетал изрядное количество часов и к началу войны подготовил себя для полётов в любых условиях погоды, днём и ночью. Однако на войну меня не пускали. И, несмотря на мои попытки попасть в ту эскадрилью, которую выделили для боевых действий на фронте, меня опять оставили инструктором. И мне удалось попасть на фронт только в декабре 1941 года.
Я читал, что вы буквально ушли в самоволку, с чемоданами сбежали на фронт?
Это случилось так. У нас появился капитан Шевцов, который должен был подобрать лётный состав для вновь формируемого полка дальних бомбардировщиков, предназначенных для ударов только по глубоким целям. Командовал тем полком майор Тихонов. И, полистав в нашей эскадрилье лётные книжки, Шевцов не нашёл тех, кто мог бы его заинтересовать в этом смысле. Но я уговорил его слетать со мной. Хотя он не обращал на меня внимания из-за моей молодости. Ночь, облака были высокие, но он согласился. Я в полёте открутил всё, на что был способен, и, видимо, ему это понравилось. Пожал мне руку и сказал: «Пойдёшь к Тихонову!» И я оказался в списке тех, кто должен был попасть в этот полк. Но меня не отпускал командир моего полка. У него было указание лётчиков и штурманов из резервных полков на фронт не пускать. Но вместе с тем я знал, что я в том списке есть и могу быть принят на месте. И у командира я увидел на столе телеграмму с требованием меня отпустить на фронт. Поэтому вопреки воле моего командира я сел на самолёт, который летел туда, надел комбинезон, сверху – шинель для маскировки, взял чемодан и улетел. И мне потом рассказывали, что на другой день были страшно удивлены, когда я не явился на службу и пропал. А я уже был в том полку. Позже, когда я перегонял в резервный полк отслужившие самолёты, меня встретил начальник штаба и сказал: «Повезло тебе, что ты остался в полку Тихонова, иначе пришлось бы отдать тебя под трибунал!» Но не я один сбежал на передовую. Молодёжь рвалась туда. Время было такое.
В своих мемуарах вы упоминаете, что когда попали в боевой полк, вы немного отставали по опыту от других лётчиков. Как вам удалось нагнать их?
Сразу после лётной школы я попал в Дальнебомбардировочную авиацию, у нас образовалась эскадрилья молодых лётчиков, и мы были, как говорят, на равных. А когда я попал в боевой полк, там действительно было много старших лейтенантов, капитанов, даже майоры были. Те, кто в прошлом занимал достаточно крупные должности. А я был младшим лейтенантом. Ко мне немножко снисходительно относились только потому, что я был моложе их. Но с точки зрения боевого применения этих самолётов я ни в чём не отставал. Я летал днём, ночью, в сложных метеоусловиях, и владел всем возможным в боевом применении самолёта Ил-4, на котором я летал всю войну. Так что в этом смысле я не чувствовал себя слабым и отсталым.
Интересно спросить у вас как у профессионала про так называемую технику слепого ночного самолётовождения. В чем была её особенность, и было ли это новаторство в начале войны?
Нет, это не было новаторством. Дальние бомбардировщики владели этим искусством, постольку поскольку нужно было выполнять задачи в ночных условиях и в облаках, и нужно было уметь летать в таких условиях. Для этого у нас были приборы, не очень совершенные по тем временам, но, тем не менее, они были. У нас были авиагоризонты, приборы «Пионер» – то, что использовали для слепого полёта. Всё это было для того, чтобы определить своё место в пространстве. И все навигационные приборы играли свою роль, и в Авиации дальнего действия экипажи ими владели. Это было непременное условие. Правда, были лётчики, у которых то ли по дефекту вестибулярного аппарата, то ли по другим причинам не получалось устойчиво держаться в воздухе в таких сложных условиях, и поэтому мы переводили их на другие самолёты. Там где слепой полёт для них был необязателен.
Ваши первые боевые вылеты прошли в ходе битвы за Москву?
Ну, что рассказать, летал я на разные цели. И когда Москва была под опасностью, в том числе. Московская битва же длилась до апреля 1942 года.
Читая ваши воспоминания, я обратил внимание на то, как вы описываете красочные фейерверки, которые вы делали.
Ну, всяко было, были и фейерверки. Несмотря на то, что полк предназначался для ударов по глубоким целям, ему всё-таки пришлось больше действовать против вражеских войск. Но всё же главным образом работали по аэродромам в глубине территорий противника, на расстояниях, недосягаемых для действий фронтовой авиации, летали и атаковали железнодорожные узлы, перехватывали эшелоны где-то в глубине и устраивали там эти фейерверки. Горели вагоны, взрывались эшелоны, картинка была по ночам очень интересной, когда с одной точки видишь, как горят склады или железнодорожные узлы в районе Смоленска, Орши, Витебска, даже в Минске. Хорошая ночь, на большой высоте это интересная картинка. И мы, конечно, огоньку тогда поддали и в других местах.
Получается, что из-за катастрофы авиации в июле 1941 года, Дальнебомбардировочной авиации пришлось взять на себя обязанности штурмовиков и бомбардировщиков?
В начале Великой Отечественной войны сложилось такое положение, когда во фронтовой авиации, по сути, не было штурмовиков, и не была обозначена по-настоящему фронтовая бомбардировочная авиация. У нас готовились к выпуску и шли уже в небольшом потоке первые штурмовики Ил-2, но это были небольшие партии, и сосредоточены они были на западных аэродромах, которые подверглись удару в первые дни войны. И поэтому мы потеряли ту авиацию и эти новые самолёты. Дальнебомбардировочная авиация в начале войны не подверглась ударам на аэродромах, поскольку базировалась на большой глубине от Государственной границы. И поэтому сохранила свои силы. Она стала единственной возможностью для нанесения авиационных ударов по танковым и мотострелковым группировкам, которые шли по дорогам в сторону наших городов и республик вглубь страны. Вот эти задачи и взвалила на свои плечи Дальнебомбардировочная авиация – взяла на себя обязанности штурмовиков и фронтовых бомбардировщиков. Мы стали действовать по группировкам врага, мотострелковым частям, с малой высоты и днём, без какоголибо прикрытия истребителей. Потому что истребители в это время отбивались от авиации противника, наседавшей на наши войска, и поэтому несли огромные потери. Мы сыграли немалую роль в разгроме сил, продвигающихся на восток, но это было сделано ценой больших потерь. Мы были просто вынуждены этим заниматься.
Какие цели перед вами на этом этапе ставились?
Цели была самые разнообразные: и переправы, и места скопления войск, и аэродромы, и центры управления войсками. Объём задач был достаточно крупный, и нам удавалось это выполнять и решать исход в нашу пользу.
А когда пошли вылеты на дальние цели?
Это случилось позже. Мы очень помогали на фронтах в тех местах, где были особые трудности, когда немцы где-то прорывали оборону. Мне кажется, нигде не было ни одного фронта, мимо которого я бы прошёл, не нанося там ударов.
А что касается ударов по глубине территории противника, то первым таким ударом стал удар по Ангербург в апреле 1942 года, по месту, где находилась одна из ставок Гитлера «Вольфшанце» («Волчье логово» или «Волчья яма»). Ночь была паршивой, мы туда вышли и долго искали эти цели, одному казалось, что он нашёл цель в одном месте, другому – в другом, в общем, это был большой разброс наших бомб и боеприпасов. И я не уверен, что мы тогда нанесли какой-то серьёзный ущерб, хотя я видел, что мы скидывали бомбы на видимые цели. Но что это были за цели, мы тогда ещё не очень хорошо ориентировались.
Сталин хотел в годовщину начала войны – 22 июня 1942 года – нанести очередной удар по Берлину. Командующий АДД А.Е. Голованов убедил его в том, что это нужно сделать немного позже. Несмотря на то, что Сталин был этим недоволен, он согласился провести эту операцию в августе – сентябре. И эту операцию мы действительно провели. Подвергли ударам Кёнигсберг, Данциг, Штеттин, Берлин, Будапешт, Бухарест. Точнее не сами эти города и дома, у каждого была своя точка прицеливания: железнодорожные узлы, военно-промышленные объекты, на причале стояли военные корабли. Так что мы не просто разбрасывали бомбы, у нас были точки прицеливания.
Во время битвы за Сталинград вы бомбили Берлин. Не в этом ли особенность преимущества Авиации дальнего действия в годы войны?
Да, случилось именно так. Уже шла Сталинградская оборонительная операция, а мы продолжали Берлинскую воздушную операцию. И когда главная задача этой операции была завершена, основные силы бросили на Сталинград. Многие действовали со своих стационарных аэродромов, если их можно так назвать. То есть с аэродромов, на которых базировались наши части. А другие перебазировались поближе к местам боёв вокруг Сталинграда. Так случилось и с нашим полком, мы были в Камышине. И за ночь успевали выполнить не только по два, но и по три–четыре боевых вылета. Даже не за ночь, а за сутки, т.к. мы действовали и днём. Хотя в Сталинграде ещё не было нашего оперативного господства в воздухе. Сплошное господство в воздухе на всём пространстве боевых действий было достигнуто летом 1943 года после боёв на Кубани и Курской дуге. И всё же оперативное господство, так необходимое нам в то время, мы достигли именно тогда, в ходе Сталинградской битвы. Мы могли действовать дальними бомбардировщиками в дневное время.
Василий Васильевич, а это правда, что в конце войны вы совершили свой последний боевой вылет нелегально, высадив лётчика из кабины?
Это был не самый последний мой боевой вылет. Предпоследний. Да была такая история. Дело в том, что когда я выполнил свой 300-й боевой вылет, то оказалось, что я первый в корпусе, кто сделал 300 боевых вылетов. И на следующий день меня, в общем-то, отстранили от дальнейших полётов на боевые задания. Как было сказано моими командирами: «Пусть он готовит молодых». Я действительно засел в переднюю кабину, тем более у меня был немалый опыт инструкторской работы, и стал возить молодых лётчиков, которые прибывали из лётных школ, в основном из Средней Азии.
А самое удивительное заключается в том, что это было лето 1944 года. Впереди был ещё год войны, до победы в мае 1945 года. И за это время я смог сделать ещё семь боевых вылетов. А до окончания войны никто другой в нашем корпусе не дотянулся до 300 боевых вылетов. Это настолько я интенсивно летал в 1942, 1943 и первой половине 1944 года! У меня были самые интенсивные нагрузки.
К этому времени в полках уже было немало молодых лётчиков, которых нужно было учить, готовить к боевым действиям и выпускать в бой. В конце войны мы уже не бедствовали нехваткой лётного состава, хотя тоже несли потери, но они восполнялись. И поэтому, когда у меня наступил 300-й боевой вылет, меня лично поздравил Голованов, и мне поручили заняться молодыми. Тем более до войны я был всё-таки профессиональным инструктором, и навыки у меня потеряны не были, я этим занимался ещё в начале войны. Поэтому, когда я переключился на подготовку молодых лётчиков, у которых, конечно, ещё не было никакого боевого опыта, нужно было потихоньку вводить их в это нелёгкое дело, и вот этим я и занимался.
Тем не менее, ещё семь боевых вылетов вы совершили…
Ну, вот так вот. Меня, конечно, тянуло к боевой работе. Потому что я чувствовал себя немножко неуютно, после того как меня отстранили от боевой работы, и, выпуская молодых лётчиков, сам оставался на аэродроме, вместо того, чтобы быть вместе с ними где-то там на целях, преодолевать воздушную оборону. Ну вот. Поэтому я несколько полётов всё-таки сумел сделать, и это произошло разными путями. К последнему боевому вылету командир полка просто не мог меня не допустить, поскольку начиналась Берлинская операция, и мне очень хотелось участвовать в этом боевом вылете. И я участвовал, и это был мой последний боевой вылет.
И всё же как произошёл тот незасчитанный боевой вылет?
Я как-то сговорился с штурманом полка Максимом Алексеевым всё-таки слетать на боевое задание с достаточно сложной целью. Но это ж надо так сделать, чтобы не попасть в опасную обстановку и выйти оттуда целым и невредимым. Поэтому мы не надеялись на согласие командира полка и решили сами решить эту задачу. Дело было ночью, уже пошёл взлёт. Мы подкатили к одному из экипажей, когда он был уже в кабине и готовился запускать моторы для боевого вылета. Мы высадили лётчика и штурмана, сели на их места и под их позывными взлетели и полетели на боевое задание.
Через какое-то время командир полка поинтересовался, куда пропали я и штурман. И ему сказали, что мы пошли вместо другого экипажа на задание. Он, конечно, страшно негодовал, хотел вернуть нас, но его уговорили не делать этого, и мы выполнили боевое задание. Я помню, что мы уложили бомбы на мост. Конечно, можно было усомниться в успешном выполнении нами задания, но один из экипажей после нашей бомбёжки осветил это место, и на фотоснимке было ясно видно, что мост мы повредили изрядно. В общем, нам это дело простили. Такое было хулиганство с нашей стороны. Но что поделать…
Василий Васильевич, в первый раз, когда вас представили к званию Героя, вас наградили лишь орденом Ленина. Это было связано с тем, что вы выходили из-за линии фронта?
Да. Я так полагаю, что это произошло из-за того, что я всё-таки прошёлся по территории противника. Вышло так, что мне пришлось покинуть свою машину. А всех, кто выходил с территории противника, отправляли в проверочные лагеря. Но меня в проверочный лагерь никто не отправил. Перед этим была история, что командующий Авиацией дальнего действия А.Е. Голованов попросил Сталина не задерживать лётный состав АДД, и Сталин с этим согласился. Я как раз попал в эту полосу, меня на линии фронта как следует проверили при штабе 3-й ударной армии и отпустили в Москву, снабдив документами, после чего я прибыл в штаб Авиации дальнего действия.
Когда вам удалось выбраться из-за линии фронта, ведь из оружия у вас был только пистолет ТТ?
Пистолет ТТ у меня был до тех пор, пока я не встретил батальон, которым командовал старший политрук, с одной шпалой в петлицах. Он потребовал отдать ему пистолет, а ко мне приставил спереди и сзади солдат с винтовками, и отправил дальше. Они провели меня до линии фронта. Кстати, солдаты вскоре закинули свои винтовки на плечи. Они провели меня узкими тропами и уже на исходе нашего похода подали условный знак со свистом. С противоположной стороны реки из кустов вышла лодка, и мы переправились на другой берег. А так я не знаю, как бы добрался сам, пришлось бы вплавь перебираться, к тому же я мог напороться на мины.
Согласны ли вы с утверждением, что лётчики были самым привилегированным армейским классом?
Конечно да. Более того, нам даже давали в полёт шоколадки.
Сколько вы спали?
А у нас с этим особенно не считались. Мы, как правило, работали ночами, сон у нас был, как правило, дневной, очень короткий, прерывистый и неспокойный. Утром прилетел, днём поспал, к вечеру на аэродром, опять в самолёт, опять лететь. Поэтому нам даже выдавали такие шоколадные шарики – колу, шоколад возбуждающий. А потом я нашёл и таблетки фенамина, было такое дело. Потому что часто в воздухе у меня случалась такая штука: идёшь спокойно, до цели далеко, ровный гул мотора, и вдруг меня охватывала дрёма. И я просыпался от того, что в тот момент, когда я засыпал, вдруг обрывался звук мотора и меня это сразу пробуждало. Вот до этого дело доходило. Ну, что поделать…
Вам приходилось сталкиваться с таким явлением, что одиночные немецкие самолёты-преследователи летели за нашими самолётами, чуть ли не до наших аэродромов?
Было и такое, и это вынуждало экипаж всё время смотреть за воздухом. Я не знаю ни одного случая, когда наш самолёт был бы сбит при том, что он вёл огонь по противнику. Во всех случаях сбивали молчащий самолёт. Значит, воздушные стрелки просто прозевали и не увидели противника. Но если бы самолёт смог зайти в хвост, но ещё до открытия огня встретился бы со встречным огнём пулемёта нашего бомбардировщика, то он пулей выскочил бы оттуда из-под хвоста и больше к этому самолёту не подходил бы.
Так было и в моём случае, в 1943 году, когда над линией фронта, по нашему самолёту неожиданно затрещали снаряды. Самолёт был сбит, руль был сбит, левый мотор загорелся, потому что воздушный стрелок не заметил врага и молчал в это время. Даже с дальней дистанции, но он должен был хотя бы дать очередь и тот бы не подошёл. И так было с множеством других, так было с Рукиным и с Лепёхиным, жаль не всех вспомню, фамилии уходят из памяти. Так что сбивали только молчащие самолёты. Сидят сзади воздушные стрелки, молодые ребята, то ли его в сон клонит, то ли внимание рассеянное, летит самолёт, ну и ладно. И вот у меня просто досада на этих стрелков, из-за которых подбивали наши самолёты. Даже не потому, что от них требовалось какой-то прицельной стрельбы, сбить самолёт противника раньше, чем он зайдёт в хвост. Да ничего подобного! Просто открыть огонь по ночному истребителю, и он вылетит оттуда из-под хвоста и больше не решится подходить. Вот такие у меня остались впечатления от всего того, что было.
Василий Васильевич, если сравнить нашу и немецкую тактику, в чем было преимущество наших лётчиков, а в чем немецких?
Ну, каждый вырабатывал по опыту боевых действий свою тактику. Ошибались часто, поправлялись. Вот в начале войны мы полагали, что война будет в основном на больших высотах, строили самолёты для ведения боя на больших высотах. Таким самолётом, например, оказался очень хороший самолёт МиГ-3. Но когда началась война, оказалось, что бои идут на средних и малых высотах. И МиГ-3 оказался тяжёлым и неповоротливым самолётом, и их перестали выпускать. Вот такие ошибки были.
Подготавливая экипажи, главным образом полагали, что основной боевой единицей будет звено в составе трёх самолётов. А оказалось, что в истребительной авиации в основном должна быть пара. Кстати, этот опыт к нам перешёл от немцев. Немцы впервые применили вместо звена пару. Она была манёвреннее. В общем, опыт мы приобретали в ходе войны, корректировали все те ошибки, которые были допущены ранее.
Какое у вас сложилось отношение к Сталину?
Отношение к Сталину? Ну, к нему у нас, конечно, было отношение абсолютного доверия и абсолютной надежды на доброе. И я, откровенно говоря, не очень представляю, кто бы взял в свои руки управление государством и кто бы смог так это всё провести, как это провёл Сталин. Я не представляю себе, кто бы смог из его ближайшего окружения это сделать, просто не вижу никого. А уж о других и говорить нечего. Он жёстко держал на контроле каждый завод, производивший самолёты, танки и другую боевую технику, он следил за планами, которые выдавали директорам заводов, и с них спрашивал буквально за каждую машину.
Василий Васильевич, согласны ли вы с тем, что в авиации у нас было преимущество из-за того, что Советский Союз имел Авиацию дальнего действия, а у Германии её не было?
Да. У немцев такой авиации не было, а у нас она была. Немцы очень рвались к тому, чтобы как можно скорее подвергнуть Москву ударам с воздуха. Но они смогли это сделать только тогда, когда заняли аэродромы в Белоруссии. А мы, сидя под Москвой, доставали Берлин. В 1941 году атаковали его с острова Эзель на самолётах ДБ-3, а уже другая группа, в том числе я, сделали это в 1942 году из-под Москвы.
Василий Васильевич, было ли у вас чувство страха? Как вы его преодолевали?
Да я не помню, чтобы у меня было чувство страха, это было что-то другое. Ну как можно было вообще воевать и действовать в состоянии страха? Можно назвать это собранностью или настороженностью, но это не чувство страха. Мне чувство страха знакомо. Это, когда я вхожу в незнакомый двор и не знаю, есть ли тут собака и не набросится ли она на меня. Вот тогда мне действительно страшно. А в воздухе… Ну, вы можете себе представить двух дерущихся истребителей, находящихся в состоянии страха? Это же немыслимая штука.
Страшно было другое. Страшно было видеть эти уничтоженные деревни, разрушенные города, этих несчастных людей, которые страдали от войны и невзгод, страшно было знать и представлять себе ту обстановку, которая сложилась в Ленинграде. Вот это страшно. А в воздухе, когда выполняешь боевое задание, чего ж тебе лететь в состоянии страха. Тем более это была моя профессия, моё дело, и выполнять задание в состоянии страха как же это возможно?
Вот и родной Днепропетровск тоже был в оккупации. И немцы его бомбили. И я сам вылетал бомбить склады оружия в мой родной город! Страшно и неприятно было себе представлять, что творится в родном городе. У меня там остались отец и мать, я не знал где они, и это конечно вызывало тяжёлые чувства. А в воздухе я такого состояния не помню.
Василий Васильевич, что вас вдохновляло и поддерживало в годы войны?
Передо мной стояла задача, и я её совершенно чётко понимал. Пришёл враг на нашу землю. Меня готовили для этого, и я готовился для этого. Быть боевым лётчиком, не для того, чтобы летать на боевых машинах и носить красивую авиационную форму, какой она была до войны, да и после войны. Не для этого, а именно для боя, для защиты моего государства, в котором я живу. Мне для этого была вручён самолёт, которым я владел в полной мере, и у меня не было никаких других забот, кроме этой единственной.
Василий Васильевич, правда, что вы брали у Ватутина таблетки фенамина?
Да, было такое дело. Я поселился в том доме, где жил Ватутин, и обратил внимание, что на подоконнике лежит коробочка с таблетками фенамина. Значит, он ими пользовался. С разрешения хозяйки дома я овладел этой коробочкой. Хотя и до этого у меня был фенамин. Это не очень хорошая штука. В полете он, конечно, разгоняет сон, но зато в последующем, когда нужно было отоспаться, я не мог уснуть. И, в конце концов, я прекратил пользоваться таблетками.
Василий Васильевич, в некоторых современных публикациях можно встретить непроверенное утверждение, что наши и британские лётчики Дальней авиацией обменивались опытом в годы Великой Отечественной войны?
Нет. Мы работали независимо друг от друга, и кроме того, совершенно не координировали районы боевых действий.
Василий Васильевич, как вы оцените работу политработников в годы войны?
Ну, они считали, что они помогали и это важно. А мы просто делали свою работу и мало обращали на это внимание.
Василий Васильевич, какие были отношения с мирным населением в годы войны? Например, на территории той же освобождённой Европы?
Отношения были добрыми. С населением я каких-то эксцессов не могу вспомнить. Население есть население. Они страдали от войны, и с их стороны я не помню каких-то агрессивных намерений по отношению к нам. И мы старались не обращать на них внимания. Мы жили своей жизнью, они – своей, и, в общем, мы друг другу не мешали. У каждого были свои задачи и заботы.
Василий Васильевич, в публикациях часто упоминают так называемую тактику немецких воздушных засад. Вам приходилось о ней слышать?
Засад не было, тем более для дальних бомбардировщиков. Какие могут быть там засады, шли на больших высотах к целям, на тех же высотах и возвращались. Мы опасались истребителей, вооружёнными радиолокационными прицелами. Они сдерживали наши самолёты и перехватывали их. И было это в последние годы войны. Мы старались эти районы обходить, если знали, что там базируются такие полки истребителей. А если происходили встречи, то ничего другого, кроме как наблюдения за воздухом и своевременного обнаружения противника в воздухе, мы противопоставить не могли. Но для тех, кто как следует смотрел за воздухом, вовремя обнаруживал противника, пытавшегося к нам пробиться на огневую дистанцию, и вовремя предупреждал его своим огнём, всё в этих случаях заканчивалось благополучно.
Василий Васильевич, вы бомбили Хельсинки, и после войны были там лично. Посещали ли вы места, которые бомбили?
Мы бомбили Хельсинки пять раз, и во всех этих случаях я участвовал. Но цель у меня всегда была в одном и том же районе – судостроительная верфь. Ну и потом, когда я после войны был в Хельсинки, я был на этой верфи. И более того, мне предложили посмотреть карту, на которой финны отметили те объекты, которые были наиболее сильно поражены нашими бомбардировками. И когда мне предложили рассмотреть эту схему, я с трепетом подумал: интересно, как там отражена моя верфь, вдруг она не закрашена? Как тогда понимать это? Однако нет – моя верфь была жирно закрашена, этим самым было сказано, что она была сильно поражена, так что не зря мы туда ходили.
Василий Васильевич, вам приходилось бомбить и Бухарест. Что вы скажете про румынских зенитчиков? Я читал упоминание, что их огонь был слабым.
Видите ли, мы не так часто бомбили объекты в Румынии. А те зенитчики, которые редко подвергались бомбёжке, у них и опыт стрельбы был, видимо, слабый.
Василий Васильевич, официально вы были подбиты два раза. Но я встречал утверждение, что вы были сбиты ещё и третий раз, 8 августа 1943 года?
В августе 1943 года? Да. Всего три раза меня сбивали. Первый раз в ночь на 1 марта 1942 года меня подбили рядом с линией фронта, когда я бомбил аэродром Болбасово под Оршей, но я дотянул до линии фронта 350 километров и сел на фюзеляж. Второй раз – в июле 1942 года, когда я потом выходил из-за линии фронта, самолёт рухнул, потому что развалился в грозе.
А 8 августа 1943 года наш воздушный стрелок прозевал атаку самолёта противника, и он всадил нам очень сильный заряд. Повредил левый мотор и управление. Пришлось покидать самолёт, т.к. он был неуправляем, на парашюте. И после того, как был выброшен штурман и радист, тогда и я покинул самолёт. Я рано открыл парашют, скользил с ним в северном направлении, ориентировался в полёте по Полярной звезде, которую я быстро отыскал на небе, т.к. курс полёта был как раз северный. Я старался как можно дальше со своим парашютом оказаться в северном направлении.
Приземлился всего в ста метрах от нашей линии фронта, от первой траншеи, причём я скользил на парашюте до самой земли и лишь у земли отпустил стропы. Потом я сразу обнаружил колючую изгородь, которой был преграждён путь, перебрался через неё и пошёл чистым полем. Это было ночью. Мне трудно было рассмотреть что-либо. Я поэтому отогнул эту проволоку, аккуратненько пролез так, чтобы не зацепиться за неё, а дальше было такое полувспаханное поле, совершенно свободное. Я долго шёл, сначала пригнувшись, а потом почувствовал, что тут вообще никого нет, и я пошёл в полный рост, пока снова не вышел к такой же линии, огороженной колючей проволокой. И там я уже вышел на свободное пространство, да и пока я шёл, никаких препятствий не было. За проволокой – дорога, по которой шли машины, подводы, какие-то голоса были слышно. Я прислушался, это была русская речь. Ругались друг с другом, переругивались, и я почувствовал, что это – свои, и я через эту проволоку перешёл. Встретил там одного из старшин и попросил, чтобы меня отправили к его командиру. Короче говоря, я попал к комбату этого батальона, который сразу огорошил меня вопросом: «Куда ж ты делся? Мы тебя ищем! Парашют твой нашли, а тебя найти не можем!» Я рассказал ему, как я шёл. У него изменилось лицо: он онемел, рот раскрыл. И он говорит: «Так это ж минное поле!» Оказывается, я прошёл достаточно большое минное поле и нигде ничего не зацепил, не подозревая этого. Я говорю: «Ну вот хорошо, что я не знал, что это минное поле!». Был такой номер.
Был и другой случай, когда у меня люки в самолёте были не полностью открыты, а на них лежали несброшенные бомбы с обнажёнными взрывателями. Нужно было аккуратно посадить самолёт, чтобы они не сдвинулись вперёд на торможении и не взорвались бы на пробеге. И такое было.
Василий Васильевич, с высоты вашего опыта, и ваших знаний, как считаете, все эти гигантские счёты у немецких истребителей по 200-300 сбитых самолётов, могут быть преувеличенными?
Они вероятно в чём-то преувеличены, кстати, никто это дело не расследовал по настоящему, хотя была такая возможность. Можно было это дело уточнить ещё после окончания войны. Мы могли встретиться с этими лётчиками и поговорить, выяснить: в чём дело? Но дальше пошли только домыслы разного толка. Вот был такой знаменитый Хартманн, он был солистом, забирался на большую высоту, высматривал для себя удобные цели, какой-нибудь оторвавшийся самолёт или одиночный, и оттуда, мгновенно набирая большую скорость, оказывался рядом с ним, сближался на короткое расстояние и сбивал самолёт. Я смотрел перечень самолётов, которые он сбил, и у меня вызывает подозрение то, что там перечисляются одни и те же типы самолётов – прям десятками Як-3, Як-3, Як-3, всё время подряд.
Этот момент вызывает подозрение. Почему в тех местах, которые патрулировал Хартманн, почему именно там появились эти самолёты. Обязательно этого типа. Кроме того, у него почти нет бомбардировщиков и штурмовиков, считанные единицы. Полдюжины если наберётся, а всё остальное – истребители. Может быть, это связано с тем, что истребитель вообще не любил бомбардировщиков, из-за того, что вроде и цель лакомая – большая площадь, размеры, прицельность такая, что не промажешь, но они не любили идти на стреляющие пулемёты. Для них гораздо удобнее было уцепиться за какой-нибудь самолёт-истребитель, зайти ему в хвост, откуда ему никто ничем не угрожал, и пристрелявшись, открыть огонь и сбить самолёт.
В общем, этих загадок немецких нераскрытых очень много, особенно по лётчикам-истребителям. По другим самолётам, например по штурмовикам, вопросов нет. Если штурмовик вышел на цель, его задача отработать по этой цели и, возвратившись, доложить о выполнении задания. Рядом с ним всегда были товарищи, которые могли подтвердить, как это всё произошло. У истребителей, особенно у солистов, как Хартманн, было по-другому. Он в бескрайнем небе в одиночку кого-то ищет, на кого-то бросается, возвратившись, записывает это дело. Я никак не могу сказать, что немецкие истребители были плохими, он превалировали в количестве асов с личным счётом, они показали своё умение и тактику над нашими истребителями. Даже последние воздушные бои на Кубани и в районе Курска это показали. Но всё-таки немецкая авиация была подавлена, и после этих побед она больше нигде не проявила себя как сила, которую можно было считать непреодолимой.
В честь вас назвали стратегический бомбардировщик Ту-160. Эти самолёты были приняты на вооружение благодаря вам. Как вы отнеслись к этому?
Ну, мне это было вначале неприятно, я сказал об этом: «Напрасно вы это сделали, нужно было немного подождать, а потом уже ваше дело». Но постольку поскольку прошло уже много времени, я с этим свыкся и не придаю этому никакого значения.
Вы знаете, что этот самолёт принимал участие в боевых действиях в Сирии?
Ну, это хорошо, что этот самолёт бомбит там сирийские объекты.
Известно то, что вы весной 1959 года установили неофициальный мировой рекорд, когда вместе с генералом В. Т. Тарановым провели в воздухе около 20 часов и пролетели огромное расстояние.
С рекордом вышло так. Я уже был командиром дивизии и прочёл в периодической печати, которая ко мне постоянно поступала, информацию о рекорде полёта на американском самолёте В-29. По моему он пролетел 14.450 километров. А это для нас была обычная дальность полёта. И тогда я решил подготовить самолёт, чтобы пройти такое расстояние, а может и немного больше. А в это время командующий Дальней авиацией В. А. Судец уже сам загорелся такой идеей. Он позвонил мне и говорит: «Что же ты сидишь, американцы там хвастаются, что они пролетели такое большое расстояние. Ты что, их заткнуть за пояс не можешь?» «Да нет, я готовлю самолёт и экипаж для этого дела». И вот в один из дней мы полетели. Мы пролетели 17.150 километров. Это мы сделали без дозаправки, мы прошли по Северному Кавказу, вышли в Среднюю Азию, вышли на реку Лена, по Лене – на Тикси, обогнули полярные острова, вышли на Кольский полуостров и оттуда спустились вниз в район Киева. Я смотрю, а у меня топлива ещё много. Вышли мы на Волгу в район Куйбышева, вернулись обратно. В общем, я метался, и топливо у меня ещё было в запасе. Так что мы, конечно, не пропустили этот случай с рекордом.
Когда вы стал командующим Дальней авиацией, то перестали летать?
Ну, я стал летать гораздо реже, а потом вообще перестал летать. Потому что было одно из двух – или летать, или не летать. А с такими перерывами, которые у меня образовывались, это не дело. Нужно было сделать выбор – или летать, или командовать. А подлётывать – это не годится.
Когда вы перестали летать совсем?
Это было, когда мне уже исполнилось 50 лет. Хотя вы знаете, что в возрасте 83 лет я летал на В-25, американском двухмоторном бомбардировщике. Австриец прилетал на авиационный праздник в Монино в 2003 году, и я уговорил его дать мне слетать.
Скучаете по небу?
Да нет, я уже привык к тому, что я не летаю.
В жизни вас увлекали две вещи: авиация и служба Родине. А многие люди, которые занимали высокие посты, стремились к карьере, занять высокий пост, получить должность, звание…
Нет, меня это никогда не увлекало. Меня увлекали только полёты. Я любил летать, я любил заниматься с лётным составом, вывозить, готовить молодых лётчиков. Мне это нравилось, и я этим делом занимался. Всё остальное было, так сказать, производным, и каких-то попыток где-то продвинуться, каким-то образом посмотреть вперёд, у меня этого чувства не было. Всё шло само собой. Когда я был командиром полка, я старался чтобы у меня полк был хорошо подготовленным. Так и было. Так же было, когда я стал командующим.
В каких ядерных испытаниях вы участвовали? Помните подрыв бомбы «Кузькина мать»?
«Кузькину мать» подорвал Дурновцев Андрей Егорович, он был командиром экипажа этого самолёта. Когда я был командиром полка, Дурновцев у меня был вторым пилотом на моём самолёте. А потом он уже сам был командиром эскадрильи. Вот ему поручили эту задачу, и он с ней справился. Это была труднейшая задача, ведь он встретился в воздухе с явлениями, о которых никто просто никогда не предполагал, это трудно себе представить. Вплоть до того, что находясь на большой высоте над океаном, после взрыва этого ядерного боеприпаса у него остановились все четыре двигателя. И он сумел вместе с бортовым техником запустить только три двигателя, и на трёх двигателях он сел. Это было для него, конечно, тяжелейшее испытания, но он с этим делом справился.
Но это был не последний ядерный взрыв. Мы ещё взорвали над полигоном на Новой Земле ядерную бомбу мощностью две с половинной мегатонны. Это было очередное испытание ядерных зарядов, и я настоял на том, чтобы самолёт-носитель, с которого должны были сбрасывать ядерную бомбу, сопровождался полком. Я тоже пошёл в этом полку на сброс ядерной бомбы. Построил боевой порядок так, чтобы те, кто был ближе к носителю, имели высоту примерно такую же, как у носителя, и по мере удаления от эпицентра взрыва высота экипажам давалась чуть меньше. Сам я занял место на большом удалении, но на наименьшей высоте. И сделал это для того, чтобы можно было просто оценить потом – на каких высотах и на каких удалениях какие, так сказать, ощущения получает экипаж при сопровождении носителя. Вот я был самым дальним и на самой малой высоте. Место выбрал для того, чтобы мне с этой точки можно было видеть весь боевой порядок и при необходимости кого-нибудь подправить. Но до этого дело не дошло. Каждый знал свою задачу и выполнял её точно. Вот поэтому мы ощутили все явления – и светового излучения, и удар ной волны в полной мере. Настолько, что самолёт-носитель получил подпалинки, и потом были сомнения: сохранил ли этот самолёт принадлежащую ему прочность? Поэтому я предложил моему товарищу – начальнику Киевского инженерного училища взять этот самолёт к себе в качестве экспоната. Он с удовольствием согласился, мы его туда перегнали, и с этим самолётом дело больше не имели.
Что по вашему самое главное из того, что вы сделали на должности командующего Дальней авиацией СССР?
За то время, пока я командовал, мне удалось перевооружить Дальнюю авиацию. И на это у меня ушло очень много времени. Дальняя авиация летала на самолётах Ту-16, Ту-95, 3М, М-4, вот эти самолёты были на вооружении. А с моим уходом Дальняя авиация получила уже Ту-160, Ту-22М3, получила новый заправщик, вот этим делом я занимался. В основном я ездил на работу не в штаб Дальней авиации, а ехал в КБ Туполева и там у меня был кабинет и рабочая комната. Со мной была рабочая команда, которая занималась этим делом, и нам всё-таки удалось это дело сделать. Ту-22М3 получился с четвёртого захода, потому что, когда я пришёл, уже было две модификации, и пошла третья. Меня вызвали в ЦК партии, и там мне пригрозили всякими карами за то, что я не беру на вооружение эти самолёты. А они не давали тех данных, которые им были заказаны по тактико-техническим характеристикам. По крайней мере, мне нужна была двойная скорость звука, соответствующая дальность и т.д. А эти первые модификации не давали этого. Поэтому я первые самолёты не брал, а завод эти самолёты выпускал, как ни в чём не бывало, а потом на меня пожаловались в ЦК, и в ЦК мне дали накачку за это. Но я А.Н. Туполеву тогда сказал – мне нужны 25-тонники с 5-тонной тягой двигателя. Такой двигатель Н.Д. Кузнецов сделал, и пошла наша машина Ту-22М3.
Видите ли вы будущее у нашей авиации?
Ну конечно. Тем более обстоятельства времени показали, что в этом есть очень большая и настоятельная необходимость. И над этим работают, и есть новые проекты. И в какое-то время они выйдут на смену тем самолётам, которые сейчас находятся в строю, а может быть они выйдут и тогда, когда эти ещё будут работать. Во всяком случае, Ту-160 ещё своих возможностей не исчерпал, и у него есть большие возможности по модернизации навигационных, боевых и пилотажных характеристик. Так что все ещё впереди, а эти машины будут ещё не одно десятилетие в строю.
Василий Васильевич я встречал фотографии, где вы изображены с двумя белыми медведями, которые стоят перед вами на двух лапах.
Когда я был командиром дивизии стратегических бомбардировщиков, меня очень интересовали возможности посадки наших самолётов на арктических аэродромах и площадках. Там были построены в некоторых местах бетонные аэродромы, были тундровые и островные аэродромы, например на Земле Франца-Иосифа, на Северной Земле был такой аэродром на острове Среднем. И однажды я полетел на аэродром на мысе Шмидта. Он был небольшой бетонный, сделали его на месте прошлого. Он был укатан, и я хотел посмотреть, на сколько он пригоден для посадки наших самолётов. Я садился не только на бетонные, но и на ледовые аэродромы. Если их конечно можно так назвать. В море Лаптевых был один такой. Там были установлены посадочные знаки, и я однажды сел на самолёте Ту-95 на та кой аэродром, т.к. мне было это важно. Я хотел знать, возможно ли сажать наши самолёты на такие площадки. И там мне представили двух годовалых медведей Мишку и Машку. И я еле удерживал их напор. Они почему-то проявили ко мне большой интерес, и я не знал, как от них отвязаться. Так и получилась фотография, где я нахожусь в обществе этих двух симпатичных медведей.
Расскажите про вашего дядю, известного художника и полярника Фёдора Павловича Решетникова.
Он писал и отображал на своих полотнах ту жизнь, которой жила вся страна и это самое главное.
Василий Васильевич, ваша семья Решетниковых внесла свой вклад в историю нашей страны. Ваш дядя – известный художник и полярник, а вы – выдающийся советский военачальник и Герой войны. Но при этом среди ваших предков не было военных…
Мои предки и родственники, главным образом, были художниками. И мне казалось, что нужно было там же искать своё место. Но я живописью не увлекался. Не то, чтобы она меня не влекла, я очень любил её, особенно русскую живопись, но меня больше влекла литературная стезя. Не крупная, я не собирался быть писателем. А вот в журналистике я, наверное, нашёл бы себя. Дело было ещё в том, что я в юные годы печатался в целом ряде газет и даже был в штате одной юношеской газеты в Днепропетровске. Я делал корреспонденции, куда-то выезжал, что-то интересное находил, какие-то очерки приносил в газету и их печатали. Мне это нравилось, и я этим занимался.
Василий Васильевич, а мне кажется, что художником в какой-то степени вы тоже стали. Вы же «рисовали» эти красочные фейерверки под Смоленском и Вязьмой?
Ну, это я воспринял тоже, в известной мере, как явление искусства. Между прочим не зря, есть термин искусства и термин техники пилотирования. Я принял это, как искусство, в котором я должен был каким-то образом преуспеть. Ну и в меру моих возможностей что-то получилось.
Значит судьба такая у вашей семьи, как-то прославлять Россию, работать на её благо?
Вот так вот было. Мой младший брат пошёл по стезе инженера-металлурга. Тоже интеллигентный человек, но был в стороне от тех занятий, которыми занимался наш отец и его предшественники.
Василий Васильевич такой вопрос. Творчество на тему войны существует – фильмы, песни, книги, стихи о войне. Есть ли то, что вам нравится из этого?
Во время войны никакого выбора не было, хотя мы любили смотреть фильмы, и приезжали к нам фронтовые концертные бригады. И литераторы интересовались нашей жизнью, и проводили с нами интересные беседы. Так что художественная жизнь не замирала даже во время войны. К нам приезжали поэты, читали свои стихи. С писателями мы вели беседы
И вы не расставались с гитарой всю войну?
Да, гитара у меня всё время была с собой всю войну. Я возил её с собой, играл на ней, никаких концертов, конечно, не было у меня, так, играл в своей комнате. А рядом были мои друзья, и я наигрывал на этих струнах, подпевал сам, подпевали ребята.
А среди послевоенного творчества какие кинофильмы о войне вам нравятся?
Среди послевоенных фильмов, которых вышло изрядное количество, есть просто гениальные, крупицы золота среди обилия всего обычного и привычного. Ну, хотя бы фильм «Баллада о солдате». Это потрясение. «В бой идут одни «старики»», тоже один из них, замечательный фильм. Были и фильмы не о войне, но с её отголосками. Например, мне нравится фильм «Холодное лето 53-го». Но вообще мало было интересных фильмов, которые оставили бы большое впечатление. Много было поделок.
Что бы вы хотели рассказать про вашего друга, дважды Героя Советского Союза Александра Игнатьевича Молодчего?
Это был прекрасный лётчик и очень хороший командир. И у него были немалые перспективы для дальнейшей службы и работы в авиации. Но вот так случилось, что ему пришлось раньше времени уйти.
Как вы считаете, в чём причины его столь раннего ухода? Его задавили конкуренты?
Да нет, конкурентов у него не было. Там были сложности. Не во всём он был прав, не во всём, кое в чём ему нужно было поступить немножко по-другому. И очень жаль, что именно в этот период времени мы были в разных концах страны, и у меня не было возможности с ним быть рядом. Я думаю, что я бы смог ему кое в чём помочь и кое в чём подсказать. Конечно, он переживал и замкнулся в себе одно время. Его с трудом удалось, так сказать, приблизить к себе. Последний раз мы виделись у него на юбилее, а вскоре он очень сильно заболел и ушёл из жизни.
Что бы вы хотели рассказать про трижды Героя Советского Союза Ивана Никитовича Кожедуба?
С Иваном Никитовичем мы вместе учились в Академии Генштаба и вместе закончили её в 1956 году. Я его запомнил как очень хорошего контактного человека, постоянно с хорошим настроением. С ним было приятно быть рядом.
Как считаете, хорошо, что он не застал развала страны и того, что было после?
До полного развала страны он не дожил, но это время он застал. Очень переживал, и я помню, как он всё время ворчал: «Нашу жизнь и деяния очерняют!»
Что бы вы хотели сказать про командующего Дальней авиацией в годы войны Голованова?
Могу сказать, что его любили все, даже те, кто его никогда не видел. Я видел его издали во время войны, ну а после войны, конечно, мы с ним много общались и перезванивались, и на Дальнем Востоке он у меня был. Мы встречались и не раз.
Василий Васильевич, что бы вы хотели сказать о нашем выдающемся лётчике Михаиле Михайловиче Громове. Я слышал, что вы о нём очень высокого мнения.
Михаил Михайлович Громов останется в памяти истории нашей страны как один из самых выдающихся людей, многогранно подготовленных и образованных. Это был выдающийся лётчик, целеустремлённый, собранный. Он из тех, кто оказал большое влияние на формирование лётных судеб многих поколений лётного состава.
Расскажите про случай, когда вы повздорили с А.И. Покрышкиным на учениях.
Это случилось на учениях, которые проводил главком Военно-Морского Флота С.Г. Горшков. Штаб он себе выбрал в Североморске, в штабе Северного флота. В учениях участвовала авиация ВМФ, авиация ПВО и Дальняя авиация. Но для авиации ПВО как-то не нашлось определённой задачи, и они просидели без дела. А представителем от неё на учениях был А.И. Покрышкин. И он попросил нас – меня и командующего авиацией ВМФ И.И. Борзова – сымитировать какойнибудь полёт, поднять несколько самолётов, чтобы истребители ПВО их атаковали. А мы ответили: «Нет, мы уже налетались, и чего это мы будем ни с того ни с сего это делать». Навстречу ему мы не пошли. Тогда он пожаловался на нас Горшкову. Тот вызвал нас и говорит: «Ну, вы уж, пожалуйста, помогите Александру Ивановичу, поднимите ваши самолёты, пусть он потренируется». Ну, раз такие указания от главкома, то что делать? И мы с И.И. Борзовым отработали такую схему. Я послал своих куда-то в Норвежское море с возвращение обратно, а он своих отправил на север в сторону Северного полюса. В конечном итоге и те, и другие должны были атаковать бухту в Североморске. Ну, вот тут мы решили: «Раз он на нас жалуется, то мы ему тут устроим!» Борзов свой маршрут продлил, а я укоротил. И получилось, что те истребители, которые выпустили на наши самолёты, не застали нас в точке разворота на обратный курс. Одна группа ушла от этой точки дальше и, не встретив её, развернулась и пришла назад. А во втором случае получилось так, что когда истребители пошли навстречу, мы уже были у цели и поражали её. Покрышкин конечно был очень обескуражен, а мы стояли и приговаривали: «Будешь знать, как на нас в следующий раз жаловаться!»
Как вы относитесь к тому, что сейчас пишут о Великой Отечественной войне?
Сейчас действительно нужно отстаивать правду о Великой Отечественной войне. Именно отстаивать. В конце концов, мы зациклились на том, что мы воевали, победили и отстояли Победу. Но ведь, когда мы подписывали акт капитуляции Германии, это был акт победы не только в Великой Отечественной войне, но фактически и во всей Второй мировой войне. Да, были ещё бои с Японией, но главным врагом была Германия. И ключевую роль здесь сыграла именно Красная армия, которая водрузила знамя Победы над рейхстагом и вынудила этого главного врага, против которого ополчился весь мир, сложить оружие и подписать акт о капитуляции. Весь мир ликовал, и поэтому Красная армия – победитель не только в Великой Отечественной войне, но и во всей Второй мировой войне, Красная армия доказала это и на Дальнем Востоке.
Не случайно, когда я был в США и у меня были длинные застольные общения с ветеранами Второй мировой войны, они не раз говорили, что с русскими нужно дружить, ведь они помогли нам выиграть в войне. Вот так. И мы низко кланяемся нашим союзникам за то, что они присылали нам вооружение, самолёты, танки, автомашины и другие немалые средства. Низкий поклон им за это. Но ведь перед тем как прислать это всё они прислали своих представителей, чтобы они убедились, что мы платёжеспособные люди и сможем расплатиться за эту помощь. И ведь мы ждали их помощи, второй фронт, в 1942, 1943 годах, но лишь в 1944 году, когда мы уже сами пошли по европейским государствам, они решили, что нельзя опоздать и тоже прошли по Европе, т.е. в то время, когда главные силы немцы сосредоточили на Восточном фронте против наших войск. В итоге они без особых трудностей прошли по Западной Европе, завоевав себе право освободителей и победителей. И сейчас такая обстановка, что правду о нашей победе в этой войне нужно отстаивать. Иначе мир может забыть, что Красная армия внесла ключевую роль в победу над нацизмом, и будет помнить только американцев, как освободителей и победителей во Второй мировой войне. Хотя даже те же бомбардировки двух японских городов ядерным оружием были сделаны, на мой взгляд, не только, чтобы запугать нас своей мощью, но и для того, чтобы рассчитаться с японцами за ту удивительно удачную операцию японцев по Пёрл-Харбору, когда они разнесли в пух и прах базу Тихоокеанского флота США.
Вы гордитесь своей прожитой жизнью?
Да нет, сказать что у меня есть какое-то чувство гордости и я его испытываю, я не могу. Я просто прожил свою жизнь так, как я должен был её прожить.
Что бы вы хотели пожелать фронтовикам, таким же, как и вы, участникам войны? Ведь некоторые из них прочитают ваши воспоминания, когда я опубликую их.
Я бы хотел пожелать участникам войны во все времена в душе не терять бодрость духа. И никогда нельзя забывать поклониться тем, кто остался на полях сражений, их очень много и об этом нужно помнить. Это – святые люди, святые души, без их самопожертвования у нас не было бы победы, и мы им очень многим обязаны, и не должны забывать тех, кто был в бою, и отстаивал нашу независимость.
Василий Васильевич, что бы вы хотели пожелать нашей молодёжи?
Самого хорошего, самого лучшего. Наилучшие пожелания. Пусть растут умными, добрыми, а главное побольше читают. Пусть читают и читают. И не глупые книги, а умные – того же Толстого, Достоевского и того же Чехова. Читать непременно и нужно научиться выбирать хорошие книги, ведь дерьма тоже печатают очень много. Люди читающие становятся более глубокими и более содержательными по своей личности. А все эти Интернеты, это – только справки: кто, когда и где родился, в каком году были определённые события. Это на интеллектуальное развитие человека ни малейшего влияния не оказывает. Горький как-то сказал о себе, что своим развитием и своей жизнью он обязан толь - ко книгам. Горький вышел из такой среды, далеко не интеллигентной, где книг вообще не было, а он тянулся к книгам, доставал и читал книги, и они ему открыли целый мир. Читать – это просто необходимо.
Молодые ребята должны помнить, что защита государства, защита Родины – это их задача, это лежит на их плечах. Независимо от того, чем ты будешь заниматься в жизни, но защита Родины – это твоя обязанность, ты должен быть к этому делу готов. Ты должен уметь владеть оружием на тот случай, если вдруг придётся его применять. Чем бы ты не занимался, независимо от того – пойдёшь ты служить в армию, будешь ли квалифицированным профессиональным бойцом, офицером или ты просто занимаешься чем-то другим, важным полезным делом, ты должен знать и уметь найти своё место для защиты Родины. Это твоя обязанность от рождения и до самого конца твоей жизни!