Из автобиографии графа С. Р. Воронцова
С самого раннего детства я имел страсть и неодолимый порыв к военному ремеслу. Я несколько лет был камер-пажом при императрице Елизавете и должен был, вместе с тремя товарищами, выйти в гвардию, поручиком, 1-го января 1762 года.
Императрица скончалась неделею ранее. Спустя несколько часов после ее смерти, император Петр III, который очень благоволил ко мне, произвел меня в камер-юнкеры. Я умолял его не делать из меня придворного, объясняя, что в тысячу раз больше желаю поступить в гвардию поручиком, как мне и следовало по уставу. Он согласился, и я был совершенно счастлив.
Так как он часто производил учение своему Преображенскому полку, где я находился в первой гренадерской роте, то он заметил мою страсть к военному делу и удвоил благосклонность ко мне. Около первых чисел июня, он объявил формально о том, что было уже известно, именно, что сам отправится в поход против Дании, что выступит впереди, а гвардейские полки последуют за ним. В то же самое время я узнал, что граф Румянцев, командовавший нашей армией в Померании, вскоре получит приказание пройти через Мекленбург для вступления в Голштинию и открытия военных действий.
Тогда я просил Его Им. В-во о милости; послать меня курьером в графу Румянцеву, служить мне при нем охотником до прибытия нашего полка, которое не могло состояться ранее трех месяцев; ибо я не желал терять это время в походе, и мне хотелось быть при начале военных действий. Государь одобряя мое усердие, даровал просимую милость. Издан был приказ по полку: Считать меня в посылке. Это было за три дня до переворота.
Накануне этого ужасного дня, я простился с родными и должен был выехать на другой день в 8 часов утра в Ораниенбаум, где находился император, чтоб откланяться ему, получить приказания к графу Румянцеву и следовать далее по пути на Нарву, Ригу и проч. Но в этот, другой день, самый день переворота, когда я уже садился в коляску, один из моих родственников, живший в доме моего отца, подошел и сказал мне, что императрица находится в Измайловском полку, который шумно окружает ее с радостными кликами, провозглашая Государыней, и что ей присягают, что целые толпы Семеновского полка бегут к тому же месту и присоединяются к прочим; что он все это видел своими глазами и что, без сомнения, совершился решительный и заранее подготовленный переворот.
Мне тогда было всего 18 лет; я был нетерпелив как француз и вспыльчив как сицилиец. Я пришел в невыразимую ярость при этом известии, обнаружившем мне всю важность измены, которая мне стала более понятна, чем самому рассказчику, так как я знал кое-какая обстоятельства, пояснявшие дело. Полагаясь однако же на верность Преображенского полка, я не думал, чтоб мятежники могли иметь перевес.
Я поскакал к этому полку, который оказался уже в сборе, в наилучшем порядке и готовым выступить колоннами. Во ста шагах от моей роты, находившейся во главе полка, я встретил несколько офицеров, собравшихся в кружок, между прочими: Бредихина (здесь: Сергей Александрович), Баскакова (здесь: Михаил Егорович), князя Федора Барятинского. Последний был подпоручиком в моей роте. Я спрашиваю их, знают ли они о том, что происходит в двух других полках, и высказываю им о поступке мятежников, все, что крайняя раздражительность моего характера внушает мне в эту минуту, причем выражаю уверенность, что они, и вместе с ними весь наш полк, мы подадим пример верности прочим войскам, бывшим в городе. Они мне ничего не отвечали, глядели друг на друга, бледные, расстроенные.
Я принял их только за трусов, не зная, что они были сообщниками в мятеже. Отвернувшись от них, я поспешил обнять моего капитана Петра Ивановича Измайлова, одного из храбрейших и вернейших слуг нашего несчастного Государя. Он гнушался тем, что происходило, готов был умереть за верность своему долгу и надеялся, также как и я, что полк не увлечется. Мы, на французском языке, уговорились внушать верность нашим гренадерам, и пошли по рядам, увешивая их остаться верными законному Государю, которому они присягали, и, объясняя им, что он племянник императрицы Елизаветы, сын старшей дочери Петра I-го и, следовательно, внук этого великого основателя империи; что лучше умереть честно, верным подданным и воином, чем присоединиться к изменникам, которые будут побеждены: ибо пример нашего полка ободрит линейные полки к исполнению долга. - Мы умрем за него, - отвечали они, и этот возглас нас обрадовал в высшей степени.
В это самое время секунд-майор полка, Петр Петрович Воейков, почтеннейший человек и преданный своему Государю, проскакал вдоль полка, восклицая: Ребята! Не забывайте вашу присягу к законному вашему государю императору Петру Федоровичу, умрем или останемся ему верны! Он остановился, чтоб поговорить с нами, протянул нам руку и прослезился от радости, видя, что мой капитан, и я одушевлены теми же чувствами чести, как и он. Потом он скомандовал: Ступай! и мы пошли к Казанскому собору, где, как нам сказали, уже находилась Императрица и совершалось молебствие.
Мы надеялись, секунд-майор, капитан, и я, что при первом оклике наш полк единогласно воскликнет: Да здравствует Император Петр Федорович! и что мы, по первом выстреле на нас со стороны мятежников, за невозможностью для нас стрелять (так как мы, выступая по Невскому проспекту, могли только идти колонной), ударим на них в штыки всей тяжестью нашей колонны, сомнем их и уничтожим: ибо они толпились в расстройстве, без рядов и линий, как мужики, собранные случайно и большей частью в пьяном виде; мы же были в стройном порядке.
Но Провидение решило иначе. Некто князь Меншиков, премьер-майор в нашем полку, неспособный от природы, преданный пьянству, не являвший никакого значения и терпимый на службе только по состраданию и снисхождению Императора, вдруг появился, без сомнения подстрекаемый мятежниками, в тылу колонны, и воскликнул: Виват Императрица Екатерина Алексеевна, наша Самодержица! Это было электрическим ударом. Вся колонна повторила его восклицание. Секунд-майор, капитан и я, тщетно усиливались удержать этот порыв. Мы находилась уже в пятидесяти шагах от двух других полков, но все усилия наши были бесполезны, и я не знаю, как и почему случилось, что нас не убили. Воейков, возмущенный этим зрелищем, бросил свою шпагу, крикнул изо всех сил: - Ступайте к черту, канальи, изменники; я с вами не буду! затем поворотил лошадь и поехал домой, где его вскоре арестовали, как я узнал впоследствии.
Не смотря на мою молодость и крайнее раздражение, я внезапно возымел хорошую мысль: бросив ружье и гренадерскую офицерскую шапку, я решился сквозь толпу побежать к реке, отдать первому встречному лодочнику 10 или 12 империалов, бывших у меня в кармане, и плыть к Ораниенбауму, где находился Император, который мог бы еще, проехав в Нарву, найти там войска, воодушевить их своим присутствием и по крайней мере прикрыть свой путь, если б он решился немедленно отправиться в армию, бывшую за границей под начальством такого великого и верного полководца, как граф Румянцев. Но едва мне пришла эта мысль, и я усиливался пробраться сквозь толпу, как вдруг я почувствовал, что меня хватают за ворот. Я вынул шпагу из ножен, обернулся и нанес удар, который скользнул по шляпе и по плечу моего дерзкого противника. Это был офицер Измайловского полка. Он закричал: Схватите его! Меня окружили и задержали один унтер-офицер и шесть мушкетеров этого полка, а офицер отдал приказ: Отведите его в зимний дворец и держите под караулом.
Приведенный в какой-то угол на гауптвахте этого дворца, я не упал духом и начал говорить унтер-офицеру и шести мушкетерам, как человек уверенный в том, что их предприятие окончится дурно, и что законный Государь останется победителем. Так как мне ничего не отвечали, то это ободрило меня продолжать мое увещание, и я даже предложил им отпустить меня или следовать за мною до первой лодки. Я обещал унтер-офицеру повышение по службе, а солдатам предлагал мои империалы, от которых они, по-видимому, не отказались бы; но начальник их остался непреклонен. Он приказал мне молчать и велел позвать другого сержанта (который, кажется, был одним из мятежников) поручил ему команду и удалился. Я понял, что он пошел рапортовать о случившемся.
По прошествии 4-х или 5-ти часов и по возвращении унтер-офицера, я был отведен моею стражей в дом, принадлежавший дворцовому ведомству, напротив старого деревянного дворца, и отдан под караул офицера Семеновского полка с командой из одного сержанта и 6 или 8 солдат. Офицер находился и спал со мною в одной комнате, а передняя была занята солдатами. Это был Петр Федорович Талызин, который в обращении со мной явил много человеколюбия и кротости, хотя я прежде никогда не был с ним знаком, между тем как его начальник князь Черкасский, майор конногвардейского полка, имевший главный надзор над политическими пленниками, при каждом своем появлении, обращался ко мне с самыми грубыми речами, которые с моей стороны не оставлялись без отпора, так как я не мог совладеть с моим пылким и чувствительным характером.
Я теперь уже не помню, оставался ли я в таком положении 8, или 10, или 12 дней; знаю только, что был выпущен из под ареста через два дня после кончины Императора. Господин Порошин, бывший флигель-адъютантом при Императоре, пришел сказать мне, что ему приказано возвратить мне шпагу, и что Императрица повелела, чтоб я вернулся домой и продолжал службу. Тогда я узнал о подробностях события и о смерти Государя.
Я также узнал, что одинаковой со мной участи подверглись только секунд-майор Воейков, мой капитан Измайлов и Иван Иванович Черкасов штабс-капитан 1-й мушкетерской роты, где сам Император был капитаном.
Прибыв в наш дом, я нашел в нем множество солдат; ибо мой отец (Роман Илларионович) и моя сестра (Елизавета Романовна) были тоже арестованы, отдельно друг от друга. Первый был выслан в Москву, а сестру отправили в деревню за Москвою. До моего сведения дошло, что и к дому моего дяди (Михаил Илларионович), великого канцлера, на несколько дней приставляли офицера, якобы для того, чтобы оберегать его от народа, который, однако ж, ничего против него не имел и не помышлял его беспокоить; но вы знаете, с какой благородной твердостью мой дядя вел себя во время переворота (Граф М. Л. Воронцов не захотел присягать Екатерине, объявив, что у него есть законный Государь, которому он уже присягал. Между тем все дипломатические сношения были в его руках. Уверяют, будто этот отзыв побудил Орлова и князя Барятинского поспешить с развязкой. Действительно, граф Воронцов возобновил свою канцлерскую деятельность, как только получено было в Петербурге известие о кончине Петра III-го).
Оставшись в доме одиноким и не желая более служить, я сказался больным, и действительно чувствовал себя нездоровым: ибо в моей легко-воспалительной крови все виденное и претерпленное мною произвело лихорадочное состояние, вследствие которого я написал к моему дяде и просил его исходатайствовать мне дозволение отправиться в Англию, где находился брат мой (Александр Романович) в качестве посланника. Дядя обещал исполнить мою просьбу, но, зная пылкость моего нрава, пожелал поручить меня надзору человека пожилых лет, который мог бы внушать мне более покорности, чем брат мой. Он испросил дозволение отправить меня в Вену, советником посольства, к князю Голицыну, которого особенно уважал. Я поспешил выехать, обрадованный возможностью оставить Россию.
отсель: Граф Семен Романович Воронцов. О себе самом, делах в армии и внутреннем устройстве государства