Август уже чувствовал, как приближается осень, как она съедает последние капли солнца, вмешивая в них глубокий ультрамарин. Тёплые объятия лучей сменяет дождевая влага, а зелень стремительно клонится к земле, чтобы однажды полностью в ней раствориться.
Беспощадные законы природы: там, где раньше были уютные вечера у речки с песнями под гитару, теперь только горечь, пальто и холод ладоней. Там, где буквально вчера кудрявились буйные кроны, остался лишь редкий лист георгиново-жёлтого цвета.
От лета всегда веет сумасбродством. Оно забирает всю грусть и конвертирует её в бесконечный шум, чтоб в ушах звенело от звука весёлости. Стоит поддаться весёлым ритмам, прыгнуть на уходящий в никуда автобус, окунуться в тёплые воды здешних озёр, и, сколько бы ни минуло лет с дня рождения, снова становишься юным. Семнадцатилетний и беспечный. Напрыгаешься, растеряешь себя, наполнишь рюкзаки ветром, затем лишь, чтобы понять: обманчивое солнце просто тебя поцеловало, а затем предало. Ваша любовь кончается на отметке «август», и больше этот романтик не шлёт прекрасных писем о вечности, он просто передаёт тебя в руки бесконечных холодов, а ты и не знаешь, дотянешь ли до следующего июня.
Приходится всё же смириться с приходом сентября, завязать шарф и стать серьёзнее. Осень возвращает тебя в реальность грозно-серым небом и напоминает, что тебе всё же тридцать. Ты вспоминаешь летний обман и тянешься к нему, но время бесповоротно, и оно оставляет в твоей душе кучу ножевых. Руки холодеют от потери крови, а она напитывает закат и опавшие листы красным.
Чтобы сохранить себя, приходится становиться взрослым, серьёзным, искать повсюду уют. Потому конец лета я проводила в деревне, ведь только там холод не травмирует, а оживляет.
На смену бесконечным работам в огороде приходит покой. И влажная земля, вроде как в благодарность за приложенные усилия, заряжает спокойствием, чтобы, отрёкшись от бурлящей энергии июля, мы без боли от контрастов смогли встретить надвигающуюся зиму.
Наш домик расположен на самом краю небольшого села, и уже несколько лет он наполнен лишь изредка: когда из городской суеты на дачу выбираюсь я или родители. Впрочем, половина изб, хижин и хибар давным-давно пустуют. В некогда живой деревне, по которой я ребёнком бегала, приезжая в гости к бабушке и дедушке, едва ли дышит лишь несколько дворов, и те стоят сравнительно далеко друг от друга вдоль гравиевой дороги.
Раньше работа вечно кипела, теперь чаще стоит, ведь у жителей нет ни средств, ни сил ухаживать за большим хозяйством. Старые кости ломит и жара, и влага. А «молодые», кто ещё не дожил до пенсии, заняты другими делами: пытаются уехать или пьют.
Детей здесь больше нет, лишь мои угрюмые ровесники и их престарелые родители. Я рада, что бабушка и дедушка не дожили до момента, когда это место стало корчиться в предсмертных муках. Счастлива, что они не видели, как ржаное поле за нашим домом забросили, и теперь оно заросло сорняком. Довольна, что им не пришлось застать упадок застрявших здесь людей, отчаявшихся, но некогда прекрасных.
Любить село можно за множество историй из детства, за добрые улыбки встречавшихся прохожих, каждый из которых был практически родным, за красивые виды, раскидистые ветви небольших лесов и чистые водоёмы с каменистыми берегами. Я вдыхаю здешний воздух и понимаю, что, не смотря на изменения, он всё тот же. И сердце до сих пор наполняет нежность от знакомого аромата.
Я зашнуровала высокие ботинки покрепче, взяла рюкзак и направилась к одному из знакомых речных порогов. Раньше мы жгли там костры и сплавлялись на лодках, а ещё где-то в отдалении, среди ничем непримечательных лиственниц росла дикая яблоня. Вкус её плодов преследовал меня, как только в округе задождило, исключительно ради него я взяла пару отгулов и в пятницу рванула за сотню километров от города, чтобы несколько дней прожить в спасительном ковчеге прошедшего детства.
Много лет назад в своё последнее лето у бабушки я отыскала это сокровище прямо перед отъездом. Помню, как набрала полные карманы и руки яблок, как стремглав неслась домой, чтобы успеть угостить бабулю их медовым вкусом, потому что сама она ни за что не нашла бы эту дичку – слишком далеко росло дерево, а её колени были уже не те. Она затухла той же зимой, и это было последним, что мы сделали вместе – ели сладкие плоды и грели мои озябшие ладони.
Потом я никак не могла вспомнить, где же нашла эти яблоки, как добраться до места спустя почти пятнадцать лет. И вот, меня осенило. Казалось, будто мозг по волшебной случайности прочертил эту карту, чтобы я закрыла давно мучавший меня гештальт и, наконец-то, выросла. Или наоборот вспомнила о своей детской беспечности, которой иногда так не хватает во взрослом и полном проблем мире. В любом случае, почему-то мне нужно было вкусить именно те плоды, или понять, что дерева давно уже нет.
Расстояние, казавшееся мне в детстве огромным, оказалось вполне преодолимым и привычным, шаг за шагом я приближалась к заветному порогу, а затем – как мне казалось – оставалось лишь свернуть в заросли и немного побродить. Шум реки уже был слышен, и, опустив голову вниз, можно было наткнуться на бурную воду. Я наблюдала, как камни разрезали поток на пенистые брызги. А ближе к зарослям увидела кого-то из местных.
На холодной земле, обращённый к течению, сидел угрюмый силуэт, укутанный в огромную шубу из выделанной шерсти тёмной овцы, длинные каштановые волосы, слегка тронутые сединой, были забраны в хвост. Я сразу узнала горбатый нос и волевой подбородок, вспомнила массивные надбровные дуги, и во мне пробудилась забытая нежность.
- Цыган! – крикнула я, поддаваясь порыву, и почти побежала к нему, но осеклась, когда увидела, что в карих глазах старого знакомого застыли слёзы.
***
Не знаю, было ли у Цыгана другое имя, и знал ли его кто-то из деревенских, но он никогда не обижался на кличку, въевшуюся в местный обиход. Смуглый и темноволосый, он казался излишне серьёзным и даже мрачным, оттого наводил ужас на здешние дворовые компании. И лишь я никогда не боялась его хитрого прищура и сдвинутых бровей.
Даже после переезда от нас Цыган часто приходил в дом бабушки и дедушки, помогал по хозяйству, разбирал старую технику на железки, а после всех работ мы садились за стол, нарезали пирог, только вытащенный из печи, и мужчина рассказывал самые интересные истории из всех, что мне только приходилось слышать за всю жизнь.
Он побывал везде. В Европе, в отдалённых уголках России, в степях Казахстана и на вершинах Эльбруса. И почему-то после стольких странствий остановился здесь. Бабушка говорила, что это любовь привязывает Цыгана к земле, иначе он, наверное, уже улетел бы к звёздам.
Но мне всегда его образ казался земным. Просто он не растрачивал свои годы на рутину ради богатства или признания, как это делали все знакомые родителей и они сами. Мужчина был беден, мог перебиваться с воды на воду, но никогда не сворачивал с намеченного пути. Он читал много книг, играл на гитаре, словно бог, но под те переливы никто никогда не пел — по его собственным рассказам. Пока не появилась Лель.
Лель отыскала его на обочине. Ночью ранее никто не подхватил бродягу на пути от одного города в другой, однако за поворотом встретила опасность. Там, где из года в год одни и те же лица, чужаков не признают, а Цыган сильно отличался от здешних маскулинных мужиков и пропоек. Они остановили его ради забавы, но его ответы, видимо, не соответствовали методичке страха и унижения, что и навлекло беду.
Неизвестные колотили музыканта, пока он не остался без сил для сопротивления, затем, пока он не потерял сознание. А затем, видимо, решив, что мужчина мёртв, оставили у гравиевой дороги между двумя соседствующими деревнями.
Цыган не был слишком сильным, сухой, жилистый и выносливый, невероятно умный, но не тот, кто положит свору изголодавшихся по крови пьяниц.
Лель донесла его практически бездыханное тело в дом к бабушке и дедушке, куда её, сельского доктора, подселили по распределению. Счастливая случайность, по которой мужчина остался жив, и благодаря которой обрёл семью.
Он лишь раз обмолвился о своих родителях, был тогда мрачный и смурной, быстро закрыл случайную тему. Но тогда я узнала, что детей бьют, что их могут закрывать в чуланах и не кормить несколько дней за невинные шалости. Цыган ушёл из дома, когда ему исполнилось пятнадцать, и даже не знал, как сложилась судьба злосчастных родственников. А им вряд ли было интересно, что он похитил гитару и попросил парня, играющего в переходе, научить его паре мелодий, чтобы можно было заработать на хлеб. Скорее всего, они не хотели знать, что парень работал на стройке, и там же долгое время жил. И почти уверена, что не слышали, как из Польши он пешком дошёл до Франции, чтобы увидеть Париж. И уж точно для них осталось тайной, что Цыган влюбился в девушку, что его спасла.
Рыжеволосая мечтательница с самого своего появления стала «первой девкой на деревне». Миниатюрная, улыбчивая, очень худая с невероятно живыми голубыми глазами. Её руки были пластичны, она мастерски выполняла перевязки, ставила прививки и оказалась настоящим мастером своего дела, не смотря на молодость и неопытность. Местные женихи специально отбивали пальцы молотком, чтобы попасть на приём к чудо-докторше, но после первого свидания появлялись на пороге лишь в случае необходимости.
- Чего ты им такое говоришь? - спрашивала любопытная я, когда Лель заплетала мне на ночь косички.
- Просто рассказываю сказки, - пожимая плечами, отвечала она.
- А почему после них больше никто не приходит?
- Потому что не понимают их. Тот, кто действительно хочет быть рядом, обязательно поймёт, а эти – бегут.
Я завидовала популярности девушки, а она, кажется, её даже не замечала. А сказки Лель сочиняла действительно великолепные, глубокие, романтичные, и даже в свои десять, когда дети отрекаются от любых пережитков раннего возраста, я обожала их слушать. И искренне не понимала, чего в них такого ужасного находят те парни.
Доктора все считали немножко «не от мира сего», но доброта и искренность девушки сделала из неё всеобщую любимицу. Через какое-то время любое некультурное поползновение от неопытных женихов пресекалось другими ребятами в компаниях, потому что Лель уважали, считали её практически сестрой, и вряд ли остались люди, которым она не помогла.
Но её мечтательность по мнению окружающих переходила все границы. На свиданиях, как мне потом поведали местные, она рассказывала о серебряных рыбах, плавающих в небо-озере, якобы для них трава кажется облаками, а люди – звёздами. Но не все, а лишь те, кто имеет доброе сердце, остальные же не видны на рыбьем горизонте. И настанет время, когда на весь их небосвод останется всего лишь пара светил.
Или делилась знаниями о развитии эмбриона в женском теле. «Представляешь, - заключала она, - природа всё продумала так, что из маленькой клетки получается целый организм. Одна эякуляция в нужное время, и процесс создания новой жизни уже запущен. Разве не прекрасно?»
Не смотря на разговорчивость Лель, с Цыганом они больше молчали, но не было ничего содержательнее их молчания. Короткие взгляды, едва заметные жесты и улыбки помогали им понять друг друга лучше, чем научные трактаты природу тех или иных явлений. Но когда все отправлялись спать или во время ночных прогулок, пара говорила обо всём на свете.
Цыган понял сказки девушки и помог ей сочинить новые, пение Лель дополнило его гитару, её заветные мечты воплощали его золотые руки, а она подсказывала ему новые задумки. Полная гармония, симбиоз двух одиночеств.
Я знала, что у девушки не было никого, кроме нас. Лель часто плакала от наплыва чувств, когда видела, как дедушка целует бабушку, как они что-то делают вместе, и рассказывала мне, что мечтает о семье, ведь всю жизнь провела в приюте – оба её родителя погибли.
Свадьба была тихой, но счастливой. Лель и Цыган быстро отстроили дом, и я никогда ещё не видела такой прекрасной пары, которая понимает друг друга во всём. И лишь один раз мужчина пришёл к нам страшный и пьяный, сначала кричал – в сущности, ни на кого и без причины, а потом первый раз при мне заплакал.
Дедушка отвёл его в сарай, чтобы я не слышала их разговора. Но я влезла с улицы на сеновал и всё равно разузнала причину – Лель никогда не сможет иметь детей.
Дворовая любимица, которая знала, как приструнить любого задиру и успокоить самого отъявленного плаксу, как завлечь и сплотить целую ораву разновозрастных ребятишек, не могла зачать и воспитать своих. Самая лучшая семья, в которой каждый бы пожелал оказаться, никого не взрастит. Когда я рассказала об этом бабушке, та сначала побежала к девушке, а потом долго ругалась на Цыгана, что тот напился и оставил её одну в таком состоянии. Он дал зарок никогда не пить и не попрекать Лель её положением. И больше они не ссорились.
Они помогали справиться с потерей дедушки и всегда помогали бабуле после его смерти. И даже, когда их собственные годы клонились к старости, я всегда видела их со сплетёнными пальцами. Волосы Лель всё ещё сохраняли рыжину, тело миниатюрность, а нрав свою вечную юность. Цыган до сих пор был спокоен, чёрен и молчалив. Они были похожи на лето и осень, такие же разные, но неразрывно связанные друг с другом.
Мы проводили долгие вечера, и, находясь в их добротном и чистом доме с невероятно красивым садом, я снова чувствовала себя ребёнком, который любит сказки. А несколько лет назад их двор опустел. И всё, что я узнала от местных, что Лель умерла, а Цыган бесследно исчез.
Это было самое холодное лето на моей памяти. Думаю, оно тосковало по своему земному воплощению, как грустили и все, кто знал эту девушку.
***
В груди засаднило от того, сколько морщин появилось на его красивом лице. Но ещё больнее было видеть нескончаемую грусть в глазах мужчины.
Цыган вытер нос и прищурился, не различая моих черт. Я медленно приблизилась, и тогда его губы изобразили улыбку. Узнал.
- Девочка моя, - тихо проговорил он, подвигаясь с нагретого места, и похлопал рукой по влажной земле, - как я давно тебя не видел.
Я присела рядом и положила голову ему на плечо. От Цыгана, как всегда, пахло дождём и спокойствием, а ещё я была безумно рада, что мужчина всё ещё жив. Мы сидели молча, прижавшись друг к другу, несколько минут и смотрели на бурлящее течение. Я не решалась нарушить этот покой, а он и без того знал всё, что я хочу сказать.
- Сегодня три года, как её не стало, - прервал молчание Цыган, и в его ровном голосе звучала невероятная тоска, такая, что хотелось рыдать от избытка печали, деть куда-то это поглощающее горе.
- Лель улыбалась перед смертью. Глядела на меня, пока я сжимал её холодную руку, и улыбалась. Рассказывала очередную сказку, но мы оба знали, что она умрёт.
Слёзы выступили из глаз, и вместо того, чтобы задать сотню вопросов, которые накопились у меня за всё его отсутствие, я задала один единственный, показавшийся самым важным:
- О чём была эта сказка?
Цыган улыбнулся и ответил:
- Когда человек засыпает, он попадает в другие миры, где может стать счастливым или узнать что-то ужасно важное, - произнесённые его голосом слова Лель обретали совсем иное звучание, но я знала, что мужчина помнит историю дословно. – И после смерти, мы можем выбрать сон, в котором бы хотели остаться, продолжить в одной из прекрасных вселенных. Но иногда, когда человек был счастлив при жизни, он просто продолжает её, становясь молодым и юным, в окружении тех, кого потерял или не смог обрести. Однажды мы встретимся с ней именно в этом мире, очень похожем на наш. Там будет такой же дом, но в нём будет трое детей, как мы и планировали, ржаное поле всё ещё не зарастёт сорняками, а моя гитара будет звучать, как и прежде. И мы останемся там, - Цыган шептал и почти плакал, - чтобы провести вечность друг с другом.
Я приникла к нему и долго гладила по плечу, пока мужчина, наконец, не встал с мёрзлой земли, успокоившись.
- Я был очень рад тебя видеть и наконец-то поговорить, - произнёс Цыган, отряхиваясь и проверяя карманы рубашки, надетой под овечью шкуру.
- Куда ты теперь?
- Я живу в охотничьем домике на другом краю леса. Не могу войти в дом. Пока что не время. Но я почти дождался, - он извлёк какой-то предмет и приблизился ко мне на полшага.
- Дождался чего? – удивилась я, с трудом сдерживаясь, чтобы не поймать его, не остановить. Ведь он уже рассказал всё, что так хотел.
- Нашей с Лель встречи, - мужчина вложил в мою руку что-то круглое и стремительно скрылся в зарослях, не оставив мне времени и возможности на вопросы.
Разжав ладонь, я увидела яблоко. Ту самую дичку, которую собирала пятнадцать лет назад.