– Нас Ирина Александровна Винер – спасибо ей большое – всегда водила на балет. И когда я тебя первый раз увидела – о, боже, мой, неужели этот мужчина так делает, такой у него потрясающий шаг, такие замечательные прыжки.
Как получилось, что мальчик рос в Тбилиси, мама твоя преподавала физику – и вдруг ты стал заниматься балетом?
– Ты знаешь, меня просто водили в театр с детства, во все театры. И вдруг в какой-то момент я увидел по телевизору балет «Спящая красавица», и там написано было, что в балете принимали участие учащиеся Ленинградского хореографического училища, там дети танцуют. Я маму спросил: вот есть такое училище, мол, пойдем туда. Она говорит – это в Ленинграде, это далеко.
Она все время пыталась мне так объяснить, что этого у нас нет. А я шел по улице в Тбилиси – я был мальчик очень самостоятельный – и увидел, что висит большая афиша, где написано «Набор в хореографическое училище» и написано, какие нужны документы. И я пришел домой и сказал ей: вот, мама, у нас есть такое училище, мне нужны такие-то документы, я хочу туда.
– Сколько лет было тебе?
– Я был как раз в очень удачном возрасте, мне было 9 лет, там надо было поступать, в балетное училище принимают всегда, когда переходишь из 3-го в 4-й класс. Это примерно возраст 9,5–10 лет. Как раз я попал в правильный возраст, наверное судьба была в этом.
Мама сопротивлялась, но она меня все-таки привела – как-то очень удачно все это было в том плане, что ей сразу стали говорить: у меня есть способности, надо везти в Москву, здесь мы, конечно, будем учить, но для таких способностей и для большой карьеры нужно в Москву.
– Что было самое сложное? Неужели было легко приходить после школы, делать классы?
– Поначалу мне было вообще все легко. Мне очень нравилось. Меня не хвалили, но я видел, что все на меня смотрят по-другому. Педагог, которая нас взяла, была очень жесткая женщина. И до этого она учила всегда девочек.
И знаешь, она вот любила, чтобы был шаг большой, чтобы человек был с хорошей выворотностью, была растянутость, и она стала нас очень сильно растягивать. Она подходила – и на каждого почти садилась, надавливала. И когда она подошла ко мне и надавила – у меня разъехались ноги и был слышан страшный треск. И мне стало очень больно, резко.
Все мальчики плакали, их растягивали каждый день, а я уже больше не плакал, я сидел на этом шпагате и смотрел на всех удивленно и думал – что они плачут? Это так удобно.
– Значит, это тебе было дано природой.
– Да, это было мне дано природой. И потом, когда уже нас поставили к станку, а я же не понимал какие-то вещи поначалу. И когда начали делать первое движение батман тандю, вытягивать ногу, и она объясняет, что надо, чтобы стопа была красивая – а она у меня от природы красивая, у меня от природы идеальный подъем.
Мне не разрешали никогда ногу поднимать высоко, потому что мужчинам это не надо, нам это не приходится делать. Но это конечно красиво и удивительно, что мальчик может поднять ногу выше девочки. А тут нужно наоборот, чтобы было...
– На 90 градусов.
– На 90 градусов, чтобы потом вращать все движения, все фуэте, в воздух прыгать – вот это была трудность. Мои данные надо было наоборот – не то чтобы сократить, а научить...
– Сдерживаться.
– Да. Когда я прыгал – была, знаешь, какая особенность – я если вытягивал до конца стопы, я приземлялся на подъемы, я не успевал сократить их. Ну нету же мышц, ребенок.
Вот с таким я очень много мучился, и педагоги со мной намучились, потому что когда пошел дуэтный танец – у меня идеальная гибкость была. Так как мышц на спине еще не было, я мог прямо стоять и согнуться назад абсолютно.
Года через два после большого количества дуэтного танца, после того как я стал много поднимать девочек, у меня гибкость вот такая гипертрофированная ушла. Хотя я многие вещи делал в разных балетах вот с таким перегибом, который никто не смог повторить.
Из разговора с Алиной Кабаевой (продолжение следует)