Воспоминания очевидцев
Василий Андреевич Жуковский
На другой день мы. Друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день, к вечеру, перенесли его в Конюшенную церковь. И в оба эти дни та горница, где он лежал во гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали, иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения и что-то умилительно-таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась последи этого шума.
И особенно глубоко трогало мне душу то, что государь как будто соприсутствовал посреди свои русских, которые так просто и смиренно и с ним заодно выражали скорбь свою об утрате славного соотечественника.
Всем было известно, как государь утешил последние минуты Пушкина, какое он принял участие в его христианском покаянии, что он сделал для его сирот, как почтил своего поэта и что в то же время (как судия, как верховный блюститель нравственности) произнёс в осуждение бедственному делу, которое так внезапно лишило нас Пушкина.
Редкий из посетителей, помолясь перед гробом, не помолился в то же время и за государя, и можно сказать, что это изъявление национальной печали о поэте было самым трогательным прославлением его великодушного покровителя. Отпевание происходило 1 февраля. Весьма многие из наших знакомых людей и все иностранные министры были в церкви.
Мы на руках отнесли гроб в подвал, где надлежало ему остаться до вызова из города, 3 февраля в 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что ещё для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца я несколько времени следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и всё, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих.
Из дневника Александра Васильевича Никитенко (1805-1877), литератора, критика, цензора Петербургского цензурного комитета:
Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Все, кто сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, - всё стекалось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней ни одного тулупа и зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал.
Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль – по крайней мере – наружная. Возле меня стояли: Розен, Карлгоф, Кукольник и Плетнёв. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела». Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником.
- Утешительно, по крайней мере, что мы всё-таки подвинулись вперёд, - сказал он. Указывая на толпу, пришедшие поклониться праху одного из лучших своих сынов…
Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали. что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, так было означено и на билетах, а между тем тело было вынесено из квартиры ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви.
В Университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались со своих кафедр, и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю своё прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту к гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.
Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина – могли бы «пересолить», как он выразился.
Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-х летние заслуги его на поприще словесности (№24). Краевский, редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду»», тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.
Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения».
И всё это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего, глубокого сожаления. Боялись – но чего?..
Павел Петрович Вяземский (сын Петра Андреевича):
Вынос тела был совершён ночью в присутствии родных Н.Н. Пушкиной, графа Г.А. Строганова и его жены, Жуковского, Тургенева, графа Вельгорского, Аркадия О. Россети, офицера Генерального штаба Скалона и семейства Карамзиной и кн. Вяземского. Не запомню., присутствовала ли девица Загряжская и секундант Пушкина Данзас, лица тогда мне не знакомые. Вне этого списка пробрался по льду в квартиру Пушкина отставной офицер путей сообщения Верёвкин, имевший, по объяснению А.О. Россети, какие-то отношения к покойному. Никто из посторонних не допускался.
На просьбы А.Н. Муравьёва и с тарой приятельницы покойника графини Бобринской, жены графа Павла Бобринского, переданные мною графу Строганову, мне поручено было сообщить им, ч о никаких исключений не допускается Начальник штаба корпусов жандармов Дубельт в сопровождении около двадцати штаб- и обер офицеров присутствовал при выносе. По соседним дворам были расставлены пикеты; всё выражало предвидение, что в мирной среде друзей покойного может произойти смута.
Слабая сторона предупредительных мер заключается в том, что в случае полного успеха они не оправдываются событиями. Развёрнутые вооружённые силы вовсе не соответствовали малочисленным и крайне смирным друзьям Пушкина, собравшимся на вынос тела.
Из дневника Александра Ивановича Тургенева(1784-1845), директора Главного управления духовных дел иностранных исповеданий:
2 февраля 1837. Жуковский приехал ко мне с известием, что государь назначает меня провожать тело Пушкина до последнего жилища его… Государю угодно, чтобы завтра в ночь. Я сказал, что поеду за свой счёт и с особой подорожной.
Был у почт-директора: дадут почталиона… Граф Строганов представил мне жандарма: о подорожной и крестьянских подставах. Куда еду- ещё не знаю. Заколотили Пушкина в ящик. Вяземский положил с ним свою перчатку.
3 февраля. Опоздал на панихиду к Пушкину. Явились в полночь, поставили на дроги, и
4 февраля, в первом часу утра или ночи, отправился за гробом Пушкина в Псков; перед гробом и мною скакал жандармский капитан. Проехали Софию, в Гатчине рисовались дворцы и шпиц протестантской церкви; в Луге или прежде пил чай…
Мы вытребовали от архиерея (за пять вёрст) предписание архимандриту в Святогорском монастыре, от губернатора к городничему в Остров и исправнику в Опочковском уезде и в час пополуночи…
Из дневника Александра Васильевича Никитенко:
Дня через три после отпевания Пушкина увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалёку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обёрнутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
- Что такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
- А бог его знает, что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи – как собаку.
Из дневника Александра Ивановича Тургенева:
5 февраля отправились сперва в Остров, за 56 вёрст, оттуда за 50 вёрст к Осиповой – в Тригорское, где уже был в три часа пополудни. За нами прискакал и гроб в 7-м часу вечера; почталиона оставил я на последней станции с моей кибиткой.
Осипова послала, по моей просьбе, мужиков рыть могилу; вскоре и мы туда поехали с жандармом; зашли к архимандриту; он дал мне описание монастыря; рыли могилу; межу тем я осмотрел, хотя и ночью, церковь, ограду, здания. Условились приехать на другой день и отправились в Тригорское. Повстречали тело на дороге, которое скакало в монастырь. Напились чаю; я уложил спать жандарма и спам остался мыслить вслух о Пушкине с милыми хозяйками; читал альбум со стихами Пушкина, Языкова и пр. Нашёл Пушкина нигде не напечатанным. Дочь пленяла меня; мы подружились. В 11 часов я лёг спать. На другой день
6 февраля, в 6 часов утра, отправились мы – я и жандарм!! –опять в монастырь, - всё ещё рыли могилу; мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян гроб в могилу – немногие плакали. Я бросил горсть земли в могилу; выронил несколько слёз – вспомнил о Серёже –и возвратился в Тригорское.
Там предложили мне ехать в Михайловское, и я поехал с милой дочерью, несмотря на желание и на убеждение жандарма не ездить, а спешить в обратный путь. Дорогой Мария Ивановна объяснила мне Пушкина в деревенской жизни его, показывала урочища, места… любимы сосны, два озера, покрытых снегом, и мы вошли в домик поэта, где он прожил свою ссылку и написал лучшие стихи свои. Всё пусто. Дворник, жена его плакали.
Екатерина Ивановна Фок (Осипова),дочь П.А. Осиповой-Вульф, жена лесничего Вятской губернии В.А. Фока:
Когда произошла эта несчастная дуэль, я. С матушкой и сестрой Машей, была в Тригорском, а старшая сестра, Анна, в Петербурге. О дуэли мы уже слышали, но ничего путём не знали, даже. Кажется. И о смерти. В ту зиму морозы стояли страшные. Такой же мороз был и 15-го февраля 1837 года. Матушка недомогала, и после обеда, так в часу в третьем, прилегла отдохнуть. Вдруг, видим в окно; едет к нам возок с какими-то двумя людьми, а за ним длинные сани с ящиком.
Мы разбудили мать, вышли навстречу гостям: видим. Наш старый знакомый, Александр Иванович Тургенев. По-французски рассказал Тургенев матушке, что приехали они с телом Пушкина, но, не зная хорошенько дороги в монастырь и перезябши вместе с везшим гроб ямщиком, приехали сюда.
Какой ведь случай! Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтоб не проститься с Тригорским и с нами. Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в святые горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядили копать могилу. Но её копать не пришлось: земля вся промёрзла, - ломом пробивали лёд, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и закидали снегом.
Наутро, чем свет, поехали наши гости хоронить Пушкина, а с ними и мы обе – сестра Маша и я, чтобы, как говорила матушка, присутствовал при погребении хоть кто-нибудь из близких. Рано утром внесли ящик в церковь, и после заупокойной обедни всем монастырским клиром, с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием во главе, похоронили Александра Сергеевича, в присутствии Тургенева и нас двух барышень.
Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно. Склеп и прочее устраивала сама моя мать, так любившая Пушкина, Прасковья Александровна. Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала только через два года, в 1839 году.
Подготовил Борис Евдокимов