Этой концепции аналогично разработанное в методологии науки Т. Куном представление научной революции, которая начинает становление новой парадигмы. Это - когнитивная инновация, по структуре очень близкая к харизматической инновации Вебера. Здесь также после первого этапа разработки парадигмы происходит институционализация сообщества ученых, принявших новую методологическую платформу, и начинается повседневность под названием нормальная наука.
Зафиксируем важные для нашей темы качества и состояния процесса крупной общественной инновации (революции или глубокой реформы):
- Инновации как зародыши новых общественных форм и институтов возникают, если в обществе сложились общности в состоянии становления - in statu nascendi. Они объединены аномальной интенсивностью эмоциональной нагруженности и напора страстей, сходной с духовностью новой религии.
- Общество переживает кризис и поставлено перед историческими выборами. "Все старое начинает раскачиваться, а все новое, еще неопределенное, заявляет о себе и становится возможным".
- Такие инновации имеют не историческую природу. Они порождают новый образ будущего и принципиально новые общественные формы, хотя часто их оправдывают преданием или пророчеством.
- Такие инновации мотивируются не экономическими интересами, а ценностями. Становление нового общества организовано "властью антиэкономического типа".
- Достижение критической массы надежных сторонников движения к новому образу будущего переводит процесс в этап институционализации новых структур и строительства стабильных и рациональных институтов, оставляя героическое время и аномальный напор страстей в предании.
* * *
В данный момент размышления и обсуждения в России сконцентрированы на процессах в нашем обществе и на постсоветском пространстве. Но все сильнее ощущение, что наша актуальная драма генетически связана с периодом модернизации XIX века и русской революцией, которая не закончена. Институционализация революционных инноваций советского периода была пресечена новой революционной инновацией - перестройкой. Ее вожди и идеологи называли ее революцией, а чуть позже уточнили: антисоветской революцией. Эта инновация привела к краху СССР, обширному хаосу, обеднению и аномии населения. Программа стабилизации после 2000 г. замедлила процессы деградации с помощью временных "шунтирующих институтов". Фундаментальный проект выхода из кризиса и образ будущего еще не найдены - требуется убедительная и консолидирующая модель реальности, но ее обсуждения были бы чреваты большими рисками.
В этой работе над проектом полезны наблюдения над инновациями большого числа революций, контрреволюций и программ институционализации харизмы подобных инноваций. Во всех этих потрясениях есть много общего, но во многом все они самобытны и уникальны - различны культуры и условия момента. Нынешнее кризисное состояние почти всей мировой системы побуждает к рефлексии и анализу огромного массива наблюдений и описаний этих процессов. Труды Вебера - хороший трамплин. Его схему теперь можно дополнить опытом советской революции (в этапах Ленина, Сталина и послевоенного этапа), антисоветской революции и краха СССР, а также опыта германского фашизма, революций в Китае и Индии, на Кубе и в Иране, "арабской весны" и ИГИЛ. Отдельные ниточки этого клубка станут фрагментами структуры этой программы.
Здесь предлагается рассмотреть добавление к исходной схеме Вебера перехода харизматической инновации к этапу институционализации. Он представлял этот этап так: "Сама харизма, вынужденная добиваться успеха, медленно проникает в институты, уже установленные законом и с помощью технических средств: в правосудие, армию, администрацию. Ее "магическая" легитимность удваивается и находит свое продолжение в материальной силе, в которой нет ничего магического, и присваивает ее себе. Подобно тому, как вожди французской и русской революций овладели государственной машиной и военными средствами, чтобы вначале защищать свое дело, а затем превратить их в орудие завоеваний".
Но если детализировать движение процесса революций, можно разглядеть борьбу и взаимодействие нескольких харизматических инноваций разного калибра и в разных направлениях. Какой-то вектор по главным признакам представляется господствующим, вокруг его социального ядра складывается коалиция. Такова была Февральская революция 1917 г. в России: харизматические вожди - либералы, цвет русской интеллигенции, их с 1905 г. консультировал лично Макс Вебер. Более того, либералов поддержали марксисты-социалисты (меньшевики и эсеры), философы и ученые, иерархи церкви и Запад (Антанта).
Эта революция побеждает, монархия низложена, империя распущена, полиция ликвидирована и узники выходят из тюрем, народ ликует. Харизматический вождь (Керенский) вводит зачатки демократии. Начата институционализация (исходя из противоречивой доктрины непредрешенчества): уволены половина генералов, чиновники заменяются прогрессивными образованными людьми, учреждаются новые институты (например, Советы), готовится конституция.
Почти очевидно, что институционализация февральской революции вышла из-под контроля Временного правительства и стала формой харизматической инновации большевиков. В результате большевики въехали в состояние in statu nascendi на спине либеральной революции, используя ее энергию и выступив против ее "грязной работы" по разрушению государственности. И западные, и российские марксисты даже не поняли, как это получилось (если бы поняли, не устраивали бы Гражданскую войну).
[Французский историк М. Ферро, ссылаясь на признания Керенского, отмечает это уничтожение российской государственности как одно из важнейших явлений февральской революции. Даже черносотенец Никольский признал, что большевики возрождали государственность, выступая "как орудие исторической неизбежности", причем "с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей".]
Московичи приводит цитату из описания Октябрьской революции западного автора Е. Фишера: "Хотя большевики имели за собой широкие массы рабочих и крестьян, социалистическая революция в России не была логической необходимостью, ее надо поставить в заслугу гению Ленина, природе его партии, громадной концентрации смелости, ума и воли. Это преобладающее значение субъективных факторов, в данном случае воли, когда она соединилась с высоким уровнем сознания, было решающим, привело к победе, к ее беспримерно широким последствиям. Закрепление этой победы казалось почти невозможным чудом, и когда далеко не самые глупые люди на Западе предсказывали падение власти, они опирались на убедительные аргументы".
Но дело не в глупости и не в высоком уровне сознания рабочих и крестьян, а в их ином сознании. Харизматические интеллектуалы Февраля и западные социал-демократы пытались следовать канону западных буржуазно-демократических революций, разработанному в учении Маркса, и новизна их инновации была лишь в том, что она происходила в иных месте, культуре и моменте. Но мыслили они в рамках модерна XIX века, в парадигме науки бытия (механистический детерминизм). А Ленин, проникнувший в смысл кризиса модели мироздания Ньютона, мыслил в логике науки становления. И главная идея его инновации - синтез общинного крестьянского коммунизма (выражение Вебера) с мироощущением Просвещения. На политическом языке это он назвал "союз рабочих и крестьян" - ересь для марксизма.
В послевоенный период советское обществоведение, вернувшееся в лоно истмата, отошло от методологии науки становления. Система образования даже не могла объяснить, в чем же была инновация Ленина. Т. Шанин писал в своей книге 1986 г.: "Стыдливость, которую испытывают сегодняшние коммунисты из-за непоследовательности Ленина, оставляет в стороне его наиболее ценное качество как лидера - таланта думать по-новому, мужество менять и способность убеждать или подталкивать сторонников всеми доступными способами" [Шанин Т. Революция как момент истины. 1905–1907÷1917–1922. М.: Весь мир. 1997. С. 256].
Заметим, что накануне Февраля в партии большевиков было около 10 тыс. человек, на порядок меньше, чем меньшевиков и эсеров [Донде пишет о представлении русской революции в литературе: "Все ее исследователи не без удивления или злорадства отмечают, что самая "сознательная" революционная сила в России, т. е. "партия Ленина", оба раза прозевала начало революции - и в 1905, и в 1917 г."].
А в феврале, выйдя из подполья, 125 организаций большевиков насчитывали 24 тыс. членов - в Петрограде 2 тыс., в Москве 600. В июле в партии были уже 240 тыс., к октябрю 350 тыс. - большевики стали самой большой партией в России. А ведь не было ни прессы, ни телевидения. Апрельские тезисы - вот, действительно, харизматическая инновация. Надо к тому же учесть, что за 3–4 месяца в партию вступили 90 % членов, которые не могли заняться политучебой и читать Ленина и тем более Маркса. Они только могли приложить профиль своих самых главных чаяний и зол к главным же элементам образа будущего всех политических партий, и определились.
Можно сказать, что инновация либералов и меньшевиков, напротив, была методологически неадекватна состоянию и России, и Запада, поэтому начатая ими институционализация привела их к краху. Эта история позволяет предположить, что институционализация харизмы - не только следующий за инновацией этап, на котором фиксируются достижения и восстанавливается повседневность. Выход из "страстного состояния", как, например, демобилизация после войны или либерализация "казарменного социализма", - это сложный процесс становления нового общества на осколках прежнего после взрыва харизмы. В хаосе революции люди должны быстро выбрать вектор движения к желаемому или хоть приемлемому порядку.