И вновь воскресное чтение. На этот раз фантастический рассказ. Антиутопия.
- Имя?
Меня ослепило яркой вспышкой — лампу направили прямо в лицо.
- Федор, - ответил я.
- Фетр? - озадачился здравник.
- Федор, - повторил я в раздражении. - Федор Михайлович. Как Достоевский.
Я прикусил язык.
- Как кто?
- Не знаю.
- Давно это с вами? Вы можете, назвать какой сейчас год?
- 127-ый от Исцеления душ, 29-ая пятилетка Эры Благоразумия, - затараторил я. - Со мной все в порядке. Я нормальный.
- Расскажите, что с вами случилось, - вкрадчиво заговорил здравник. - Мы поможем вам.
Нашел дурака...
Что случилось? Я просто гулял по парку. Да, конечно, уже подозрительно. Кто же гуляет по парку просто? Употреблять свежий воздух без ничего нерационально. Нужно хотя бы подключиться на это время к лекции по осознанности или к тренажеру по изучению языков. Но я просто гулял: ходил ногами, дышал носом и... чувствовал странное. Какой-то зов. Снова этот чертов зов. Это баг всех бракованных. Об этом говорили по инфовизору. С этим следовало бы обратиться в районную здраворемонтницу. Но зов-то вел не к ней!
Ходили слухи, носились сигналы, будто есть подполье, тайные общества. Поговаривали даже, что странные сообщения с цифрами, которые приходили всем во время помех, - это не то GPS-координаты мест, не то адреса анонимайзеров, не то ID-номера самих бракованных. Но это бред. Я проверял. Я ходил в те места, ломился на сайты и пробивал разные базы. Пусто.
Боже, пусто и страшно стало в мире твоем! Все глухо. Могила повсюду! Так думал я в такие минуты. Точнее, не думал, конечно, — ощущал. Слова-то непонятные. Чего за Боже? Как это могила? Кто это страшно? Все ж стерто. Это только до седьмой пятилетки рационализатором прививали всех без первичного форматирования, а потом британские ученые научно доказали, что мы не tabula rasa, и понеслось. Родился — и сразу тебя ментально проабортировали. Чтоб никакой, там, генетической памяти, никакого чтоб коллективного бессознательного. Проабортировали, а потом — шлеп в темечко БЦЖ. Благоразумие, целеустремленность, жизнеутверждение. Шлеп, и ты, значит, солнечный человечек.
БЦЖ-рационализатор — средство верное, убийственный концентрат скуки. Скуку замешивают забористо: серое небо, вареная куриная грудка, книжки Коэлье, белый верх-черный низ, посты блогера Эволюции, конспекты лекций ОБЖ, возьми-ответственность-за-свою-жизнь, справочник автолюбителя, инструкция по мыслеуправлению кишечником, смузи из проросшей пшеницы, — в ход идут самые действенные ингредиенты.
А некоторых, стало быть, все равно не берет. Нас таких 0, 0017 %. Мало, но если вдуматься, то почти сотня человек на пятимиллионник. И у нас, повторяю, зов.
И вот я иду на этот зов. К заливу вышел. Огляделся — ничего и никого. Только серая вода черный берег гладит, да ивы скорбно над вот этим вот всем нависают. Сел я на иву, мозги опять непрошено какой-то фигней прошило — покурить бы, дескать. А как это покурить — черт знает. И даже что такое черт, неизвестно. Усыпили бы меня, что ли.
Вдруг тень какая-то. Мелькнуло что-то за стволами, потом за кустами шиповника. Мужик какой-то нарисовался: бородатый, в куртке пыльной, заношенной — не экологичный, короче. Подошел к нему. Пытаюсь, главное, безмятежным выглядеть. Сам думаю: уж не здравник ли под прикрытием. Прикидываю варианты. На всякий случай гарнитуру в кармане нащупываю, пытаюсь вслепую на благофоне в чат по повышению производительности душ выйти.
А мужик пытливо так на меня смотрит, щурится, а потом возьми и спроси:
- Пароль знаешь?
- Знаю, - говорю, - пароль, вижу, - говорю, - ориентир, верю, - говорю, - что любовь, блин, вообще спасет мир.
Меня не проведешь.
Мужик вздохнул, рукой махнул:
- Ошибся, стало быть. Думал, это самое... У меня зов был. Тоска какая-то. А тут ты. А, обознался. Пойду.
И пошел.
А я от неожиданности его даже за рукав схватил, нарушил вообще все личные границы, приличия и такт растерял. Заорал прямо:
- Стой! У меня тоже зов!
Через секунду испугался, понятно, озираться стал. Мужик тоже палец к губам приложил. Но сам, вижу, обрадовался, будто я ему в каком-нибудь параллельном мире шар сладкой ваты поднес. Интересно, что за вата такая? Но не суть, обрадовать мне мужика все равно нечем.
- Я это... пароль-то не знаю.
А он расплылся в улыбке, по плечу меня хлопает, тоже в личное пространство вторгаясь, и говорит:
- Знаешь-знаешь. Я-то знаю, что знаешь. Глаза закрой, сосредоточься, вспомни.
Легко сказать, вспомни! Чего вспоминать, если все удалено. Если стирают даже не память, а сам потенциал ее. Не, я зажмурился все же, пошел мысленно в чертоги продираться — аж покраснел весь, щеки так и зажгло.
- Не могу, - выдыхаю.
Вдруг удар промеж глаз. Помутилось все, заискрило, голова стала как стеклянный сувенирный шар со снежинками, который с силой встряхнули, — все вокруг в белой пелене.
- Достоевский! Музиль! Чоран! Чехов! Ремарк!
Это все из моего рта вырвалось.
А мужик усмехается:
- Ремарк?
- Ремарк, - неуверенно говорю я.
- Ремарк? - с издевкой повторяет он.
- Ремарк, - с вызовом повторяю я.
- Но ведь Ремарк — это... А что такое попса?
- Наверное, то же самое что Ремарк...
Тупо все как-то. Когда мы поняли, насколько тупо, заткнулись оба. Тишина такая противная над нами зазвенела, как комариный писк. Стоим мнемся.
- Меня, кстати Павлом звать, - говорит мужик. - Как апостола.
- А как это?
Он плечами пожимает.
- А пароль? Ты ведь тоже должен какие-то слова знать.
Он смутился:
- Одно только. И то все время путаю. Шта... Шты... Шту... Штакеншнейдер.
- Это пьют или читают?
- Да хрен знает. Не помню. Но вот насчет выпить...
Тут у меня благофон промяукал. Уведомления всякие. Я по инерции посмотрел. Пора было витамины группы B принимать. Через полчаса — тренинг по осознанности желудка. Через час — с Ольгой работа над отношениями, одиннадцатый сеанс. Потом зачет по лучшей версии себя.
- Выключи! - заорал Павел. - Выключи, христом богом! Ты что хочешь, чтобы патруль?!
Я опешил, а Павел у меня благофон вырвал и в воду швырнул. И это все как-то даже естественно случилось. А потом мне Павел еще рассказал, как он книги нашел, и как благофон все испортил.
С год назад с ним это случилось. Он тоже по координатам ходил — проверял, надеялся. И однажды нашел что-то типа бункера. Спустился — там коробки, открыл — книги. Все неизвестные, некоторые на непонятных языках. Иные как будто и на нашем, но все слова странные. Одну Павел взял — с картинками. Но картинки такие, что от них потрясение. Павел описал: как небо разверзлось, как земля разломилась. Ни от какого здраварта, ясен пень, такой приход невозможен. Павел от растерянности стал подписи вслух читать. Вермеер, Гольбейн, Ван Гог... Тут у него благозвон как завибрирует, точно в агонии, как заорет: «Внимание, внимание! Искусство дегенеративно! Обнаружен вирус. Вызываю патруль». Павел от страху книгу бросил, другую взял. Там чертежи какие-то, таблицы, цифры. Павел опять шевелит губами: Эйнштейн, все относительно, истина абсолютна. Благофон в истерике: «Внимание, внимание! Благздрав предупреждает: знание опасно для вашего здоровье. Обнаружен Вирус. Патруль в пути». Не успел Павел опомниться, как прикатили здравники. Он сначала бежать, а потом за сиренью притаился. Видел, как здравники книги все погрузили и увезли. Через полчаса за пристанью крематорий задымил. Утилизировали.
- А еще я слыхал, - продолжал Павел, - что иные бракованные музыку находили. Только она не в звуках, а в значках, в загогулинах каких-то на бумаге. Но кто взглянет, так будто бы сразу понимал, и музыка в голове играть начинала. А она старинная, колдовская какая-то. Кто ни слушал, у всех крышу сносило. Все, кому довелось, теперь как тяжелые в интернатах отдыхают под электричеством. Овощами, наверное, давно сделались. Городские байки такие. Но у меня там не музыка и не книги, там это... Пойдем.
И мы пошли. Через сквер до полудикого ельника. Там земля мягкая, пружинистая, как на кладбище. Опять не знаю, о чем я, но идти было жутко. Дошли до бурелома какого-то, все вокруг в природном беспорядке, под ногами ветки и стволы поваленных осин. Павел остановился, стал еловые лапы откидывать, зарыжело что-то — люк показался. Открыли мы его — там углубление, Павел в него нырнул, через минуту с ящиком вернулся. Ящик на ячейки разделен, в каждой — по бутылке. Такие, знаете, как для капельниц. Я сначала про них и подумал, решил, что Павел сейчас еще повода принесет и стойку. А он взял один флакон, крышку скрутил и мне протянул.
- Пей, - говорит.
- А если... Вдруг кислота какая?
- Не боись, я проверял, - Павел у меня бутылку забрал, пару глотков сделал, рукавом зачем-то занюхал и мне опять вернул.
Я под носом подержал — капитальным здравсервисом неприятно повеяло.
- Пей.
Я зажмурился, выпил. Горло обожгло, замутило, я инстинктивно травы нарвал, жевать стал.
- Это с непривычки, - успокоил Павел. - Потом легче.
- А смыл? - прохрипел я.
- Смысл потом. Еще надо пить.
Павел влил в себя еще этой странной жидкости и снова мне передал. Я тоже выпил. Потом опять Павел. Потом обратно я. Так одну приговорили. Вторую открыли.
- Ты чувствуешь? - спросил Павел.
- Плывет, - отвечаю, - все, качается. Мир стал каким-то зыбким.
- А вспоминаешь?
- Да будто, наоборот, забываю. Вот мне куда-то надо было сегодня. На это самое... на как его...
- Еще пей!
И мы продолжили.
А потом что-то... Павел точно взорвался. Вскочил, в грудь себя колотит, по кругу бегает, орет:
- Вспомнил! Вот те крест, вспомнил. Штакеншнейдер что за хреновина, вспомнил. Это давно было. Это табличка. Деревья были выше, трава была зеленее, а на домах были таблички. И на памятниках. Это сейчас памятники есть, а памяти нет, а тогда таблички были. Когда я еще не родился. Табличка на розовом доме. У моста с конями. Белосельских-Белозерских-Штакеншнейдер!
- Так что это?
- Да, говорю ж, табличка.
Павел схватил из ящика новую бутылку, открутил в нетерпении зубами пробку, залпом влил себя новую порцию, бросил, за голову схватился, застонал:
- Апостолов, апостолов вспомнил! Двенадцать штук. С причала рыбачил апостол Андрей, спаситель ходил по воде. Видишь, там на горе возвышается крест. Крест! Вот те крест! Сгинь, нечитая. Спаси и сохрани. Аллиллуя. Я есмь путь и истина, и жизнь! Распни его! Варавва!
Он ко мне подбежал, за ворот меня схватил, трясет:
- А ты? А с тобой что? Говори!
А я не могу. Со мной ничего. И со мной все. Мир взорвался, как фейерверк, в нем восторг, чудо, истина!.. И ужас. Первобытный, пещерный ужас. Мир как Достоевский за миг до приступа эпилепсии. Музыка... Гроза, вспышки, девятый вал. Меня мотает, швыряет. Ко дну иду — погиб, смерть. Секунда - и вверх выбрасывает, в пропасть неба, в бездну света. И скрипки эту бездну пронзают, смычки лучи солнца завинчивают. Апокалипсис и возрождение.
- Вива... Вива ла дива... Вива ла вида... Ви... Ви-валь-ди...
Это я мычу. На пне раскачиваюсь и мычу — сказать не умею, язык не слушается. От усилия и с пня рухнул, покатился, не могу встать.
Тут сирены. Патруль здравников к нам мчит. Вот примчал, из машины они в униформе выскакивают. Павел — бежать, я — не могу. Я под куст закатился, травы в рот набрал, не шелохнусь. Павел скачет от них, орет. То Христа поминает, то, наоборот, — Антихриста, проклятьями сыпет, здравников нецензурно по матушке и по батюшке склоняет. Конечно, они все — за ним. Решили, что он один и был. Все ж не много нас, бракованных-то.
Все стихло, меня попустило немного — ветви перестали раздваиваться, кусты приобрели очертания. Кое-как я поднялся, стал ходить заново учиться. Аккуратно по тропке, за каждую тщедушную березку хватаясь, доковылял до городского сквера. Раздышался, качаться почти перестал. Добрел до метро, нырнул в подземку, там в вагон — к людям.
А там грохочет все. И у меня опятт загрохотало. Опять буря, вспышки, волны, небо, свет. А люди вокруг унылые — в разговорах и повседневности. Я изо всех сил к ним прислушиваюсь, чтоб страшное в голове выключить. В одну сторону ухо вывернул: там одна другой трещит что-то про то, как она сама себя обесценивала, и как она с этим на терапии справилась. Мне тошно стало, я другим ухом потянулся в противоположную сторону: там один другому чешет что-то про уникальность личности... Личности!
А у меня ж бездны, пропасти. И пропасть эта, она ж не только меж жизнью и смертью, она ведь между величием и ничтожеством. Вот где личности. Вот в чем смысл. Гром, молнии, озарения. Путь и истина и жизнь. И чувствую я, что надо людям открыть глаза. Чувствую, что если не открыть, то нам всем эсхатология. Чувствую, что момент настал, и если не я, то кто. С духом собрался, до трех сосчитал, и... не идут слова. Миссия высокая в низкие буквы не облекается, язык во рту как под лидокаином. Что делать? И тут я...
Повязали меня за нарушение общественного порядка и за нанесение телесных... Чтоб о задержании протокол составить, юридическим здравникам даже в древние кодексы залезть пришлось. Формулировки-то какие заковыристые: нанесение телесных повреждений! Нонсенс. Сенсация. Оформили меня и сразу в интернат для тяжелых отправили. И давай там лампой в лицо светить. Расскажите, - просят, - что с вами случилось.
Ну уж нет. Дудки. Как партизан буду. Сбегу. Момент улучу — вырвусь. Мне надо книги найти. Мне очень надо отыскать книги!