"Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы!" (М.Ю. Лермонтов "Бородино").
В день Бородинской битвы в Москве совершался крестный ход с особой торжественностью. Он пролегал от Сретенских ворот Земляного города до Никольских ворот Китай-города. 26 августа 1812 года - жаркий день, закончилась литургия , после 9-10 часов утра огромная масса людей с хоругвями, иконами Смоленской, Владимирской Божией Матери и пением молитв идет по Сретенке. Путь их пролегал между рядов обозов с ранеными, которые силились подняться на своих телегах и помолится перед иконами. Духовенство кропило их святой водой, народ осыпал раненых заботой и давал деньги. Все плакали и молились.
В Петербурге Бородинская битва праздновалось как победа. Кутузова Александр I произвел в генерал-фельдмаршалы и пожаловал пенсию в 100 000 рублей. Бородинская битва, действительно, принадлежит к числу самых жестоких и ужаснейших битв в истории. Потери с обеих сторон были громадны. У нас выбыло из строя убитыми, ранеными и пропавшими до 55 000 человек, а у французов до 50 000 человек. Армия наша лишилась 22 генералов, а французская - 49. У нас и у французов некоторые полки исчезли совсем. В некоторых оставалось по 100 - 150 человек под командой прапорщика. Бородинский огонь был настолько ужасен, что тысячи людей гибли в несколько мгновений. Французы выпустили 70 000 артиллерийских снарядов. и миллион четыреста тысяч ружейных пуль. Огонь нашей артиллерии наносил противнику такой урон, что маршал Ней приказывал своим солдатам ложиться, чтобы хоть как-нибудь предохранить их от смерти. Один из друзей принца Евгения Вюртембергского(двоюродный брат Александра I) говорил: " Говоря по совести, если бы мы, воины обеих сторон, забыв на время вражду наших повелителей, предстали на другой день перед алтарем правды, то сама слава, конечно, признала бы нас братьями". Очень многие под Бородино отличились личными своими подвигами. Русские в Бородинской битве приобрели бессмертную славу, а французы поддержали честь своего оружия.
Вообще день Бородинской битвы Москва провела в большой тревоге. Гул от пушек, разносясь по ветру, доходил даже до городских застав. Боясь возможности мятежа, Растопчин решил застраховаться. К тому же он не мог успокоиться, что оружие из Арсенала достанется французам... так как большую часть его не вывезли. Тогда он решил заручиться поддержкой митрополита Платона, который был тогда уже в преклонном возрасте, для проповеди среди народа. Несмотря на то, что митрополит был очень стар и уже передал полномочия по митрополии архиепископу Августину, все же согласился. Для этого на Сенатской площади в Кремле для митрополита устроили амвон за колокольней Ивана великого. Было огромное скопление москвичей, из соборов вынесены иконы. Вскоре через Никольские ворота на Сенатскую площадь въехал черный цуг митрополита Платона, который направился сначала к Чудову монастырю. Все сняли шапки и последовали за ним. Позади процессии в коляске ехал Растопчин. Платон вышел с помощью двух диаконов, благословил народ. Лицо его было бледным, старческим и встревоженным. Он отстоял молебен, а затем с помощью диакона произнес с амвона речь, так как по слабости своей не мог уже возвысить свой голос. После этого в знак повиновения люди встали на колени под благословение митрополита. Затем выступил перед Ростопчин и сказал: " Я объявляю вам милость государя. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать Арсенал: защита будет в ваших руках". При этом он просил для порядка проходить в Никольские, а выходить в Троицкие ворота ("Рассказы очевидцев о 1812 годе" "Московские ведомости" 1872г.,№52). После отъезда митрополита и Растопчина народ пошел разбирать ружья, которые не стреляли, и сабли, которые не рубили.
На другой день после Бородинской битвы (27 августа) Ростопчин выпустил очередную афишку, в которой говорил, что "...с помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хоть неприятель с отчаянием действовал против него... Когда сегодня, с помощью Божиею, он еще раз отражен будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча. Православные, будьте спокойны! ...Бог подкрепит силы наши и злодей положит кости свои в земле русской". Эта радостная весть о победе быстро разнеслась по городу. Народ радостно встрепенулся. Тысячи спешили к Иверской служить благодарственные молебны. Но радость была кратковременной. Вскоре москвичи узнали об отступлении нашей армии к Можайску. С тех пор каждый день приносил все более и более страшные вести. Еще продолжали говорить о новом сражении для спасения Москвы, но в это уже почти никто не верил. Паника и бегство населения приняли колоссальные размеры, вступив в свой второй этап. Лошади и повозки подорожали еще больше. Некоторые уходили пешком, унося вещи на себе, а все громоздкое закапывали или замуровывали в стены. Сначала ставили в ямы сундуки, потом бросали подушки, землю, а сверху дрова. Дети бросали туда же на сохранение свои игрушки. Некто Александра Назарова, в 1812 году бывшая послушницей Богородицко-Рождественского монастыря, так описала улицу Рождественку в то время: " Тянулись обозы за обозами, ехали дорожные экипажи, шли толпы пешеходов с мешками да с узлами: всякий спасал, что мог захватить из своего добрра. Женщины несли детей на руках, все покидали с плачем Москву: просто стон стоял в народе." По Троицкой дороге на Больште и Малые Мытищи тянулись обозы с ранеными (Троицкая дорога - начинается от Никольской улицы, Лубянка, Сретенка, проспект Мира, Ярославское шоссе и дальше к Троице-Сергиевой Лавре). Купчиха Анна Круглова, выбежавшая из ворот дома купцов Поляковых у Сухаревой башни порасспросить раненых солдат о приближении французов, получила в ответ язвительные слова: " готовьте хлеб-соль встречать дорогих гостей".
Юго-восточнее Крестовской заставы, через которую пролегала Троицкая дорога, по Маросейке, Покровке, Старой Басманной люди шли к Преображенской заставе, желая выйти из города на Стромынскую дорогу (Щелковское шоссе). Южнее Рогожской была загружена Покровская застава с выходом на Бронницкую дорогу (Рязанское шоссе), еще южнее Спасская застава. Тянулись беженцы и на юго-запад по Якиманке к Калужской заставе на Калужскую дорогу. Елена Похорская в те дни вместе с подругой-дьячихой решила поглядеть, что происходит на Калужской заставе : " Стали мы подходить, да так и ахнули: что карет, что колясок, что повозок и не перечтешь! Как есть всю улицу запрудили. Кто ехал по казенной надобности, того пропускали вперед, а другие по два, да по три часа стояли, ждали своей очереди. Все торопятся, суетятся, теснятся, лошади пугаются, пешеходов давят; шум, крик, гам, точно все от пожара бегут".
Раненые под Бородино начали поступать в Москву с 28 августа и до момента вступления французов в город. Их размещали в госпиталях, казенных и частных домах. Растопчин не только сам следил за поставкой раненым всего необходимого вплоть до духовенства, но и поощрял жителей в их заботе о братьях, страдавших за Отечество. В одном из экипажей в Москву поступил раненый Багратион. Растопчин поспешил навестить его. Он был в полном сознании и ужасно страдал от раны. У него была перебита кость чуть выше лодыжки. Врачи не решались делать ему операцию из-за заражения крови и возраста. 50 лет и из них половина в боях. Это был уже далеко не молодой человек для того времени. Перед отъездом из Москвы он прислал Растопчину письмо со словами: "Прощай, мой почтенный друг, я не увижу тебя более. Я умру не от моей раны, но от Москвы!". "По мере отступления наших войск, - говорит С.Н. Глинка, - гробовая равнина Бородинская вдвигалась в стены Москвы в ужасном могильном своем объеме. Улицы пустели, а кто шел, не знал, куда идти. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходил мимо. В домах редко где мелькали люди. А между тем под завесою пыли медленно тянулись повозки с ранеными. Около Смоленского рынка, близ которого я жил, множество воинов, раненых под Смоленском и под Бородиным, лежали на плащах и на соломе. Обыватели спешили обмывать запекшинся их раны и обвязывали их платками, и полотенцами, и бинтами из разрезанных рубашек. В тот самый миг, когда я перевязывал раненого, ехал на дрожках тогдашний комендант Гессе. Соскоча с дрожек, он обнял и поцеловал меня." Один из тысяч раненых, ввозимых в Москву, вспоминал, как женщины бросали им в карету деньги, медные пятаки. И они с трудом могли убедить их в отсутствии этой необходимости, так как деньги им были не нужны, тем более, что пятаки могли их зашибить. Вот, как описывает Д.Ф. Вигель оставление Москвы жителями : " Беспорядок, в котором остаток народонаселения московского спешили из нее, являл картину, единственную в своем роде, ужасную, и вместе с тем несколько карикатурную. Там виден был поп, надевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковной утварью, сосудами и прочим, там четвероместную, тяжелую карету тащили две лошади, тогда как в иные дрожки впряжено было пять или шесть; там в тележке, которые и поныне еще в большом употреблении между средним состоянием, сидела достаточная мещанка или купчиха, в парчевом наряде и жемчугах, во всем, чего не успела уложить; конные, пешие валили кругом; гнали коров, овец; собаки в великом множестве следовали за всеобщим побегом, и печальный их вой, чуя горе, сливался с мычанием, с ржанием других животных. Шаг за шагом в продолжение нескольких часов, проехав таким образом верст 15, брат мой решил остановиться." Свербеев рассказывает, как экипажи, в которых бежала его семья, встретилась при въезде в Каширу с ратниками местного ополчения, шедшими на фронт. " Один молодой парень навеселе, взглянув сурово на наш поезд, назвал нас беглецами, к нему пристали прочие, и мы имели неприятность проехать это длинное пространство почти под угрозами бранивших нас изменниками и предателями". И.М. Снегирев, тоже покидавший с семьей Москву, вспоминал:"Дорогой мы слышали патриотические упреки крестьян: "Что, продали Москву?" - кричали нам в встречу и вслед, иные даже замахивались на нас дубинками и грозили кулаками".
29 августа, Н. Муравьев-Карский, отпросившись из армии в Москву в поиски своего раненого в Бородинском сражении 15-ти летнего брата, так описал увиденное:" 29-го я отпраился в Москву. В горестном положении увидел я столицу. Повсюду плачь и крик, по улицам лежали мертвые и раненые солдаты. Жители выбирались из города, в коем проявлялись уже беспорядки; везде толпился народ..." Да, в Москве постепенно начались беспорядки. В городе появились "неблагонадежные" люди, целью которых было заняться грабежом и поджогом. Однажды в Москве произошел случай, который заставил Ростопчина отдать приказ о снятии даже веревок с колоколен, и о починке в один день 93 дверей от них, которые были в свою очередь в весьма плачевном состоянии: " Я был доволен, а город остался спокоен потому, что не знал о заговоре поджигателей и не понимал моей заботливости о дверях и запоров московских колоколен". А дело было в том, что двое купцов, сидя под окном в нижнем этаже дома, услышали спор двух человек на улице. Один из них предлагал поджечь Москву в нескольких местах, ударить в набат и начать грабить. Другой говорил, что надо подождать вестей о сражении. Ночь была лунной, купцы, услыхав подобное, выскочили из дома и, проследив за злоумышленниками, поймали одного. Отвели к Ростопчину уже в полночь. Пойманный был московским мещанином. Он отрицал все. Тогда Растопчин предложил ему 500 рублей и свободу в обмен на признания. В результате заговорщик признался и выдал еще 12 человек. На другой день поймали еще 4 человека. Все были высланы из Москвы как преступники, а тот, кто получил 500 рублей, отправлен в Оренбург под надзор полиции. А буквально за три дня до прихода неприятеля в Москву Растопчину удалось раскрыть еще одно дело с целью поджога и грабежа. Зачинщиком оказался мелкий дворянин, адвокат, пользовавшийся дурной славой. Он подговаривал своих лакеев собраться в определенном месте и ждать часа для своих коварных действий. Вместе с лакеями записалось до 600 человек. Но поймать его не удалось. Пойман был лишь один из них со всем списком.
"Волнение в народе было уж очень сильное, грабили даже домы", - свидетельствует Бестужев-Рюмин.
События в Москве после Бородинской битвы. Три Горы.