Из воспоминаний дипломата Аполлинария Петровича Бутенева
Я не был в Петербурге всего три месяца, и когда возвратился туда, внешний вид города показался мне значительно изменившимся. Движения на улицах не убавилось, соблюдалась даже чистота со строго заведенным полицейским порядком, и дрожек было не меньше прежнего; но красивых карет и колясок встречалось уже не так много.
Пешие толпы, и не на главных только улицах, попадались чаще, и в этих толпах гораздо реже можно было встретить военную или европейскую одежду, а все больше русские бороды и кафтаны, тогда как прежде на каждом шагу попадались солдаты и блестящие офицерские мундиры.
Императорская гвардия находилась в походе. Столицу охраняли два-три линейные полка, несколько эскадронов Донского казачьего войска и взводы полицейских жандармов, а по улицам ходили отряды ополченцев последнего призыва, в грубых сермягах, с крестом на шапках, простым топором за поясом или в руке с длинной казацкой пикой, которой владеть они еще не привыкли.
Иные были снабжены казенными ружьями и достаточно обучены для содержания караулов и отправления гарнизонной службы. Таких ополченцев видел я на карауле у ворот и поездов Зимнего Дворца. Их сельская одежда и вооружение кололи глаза непривычному зрителю в нарядной и великолепной столице нашей.
Еще страннее было видеть на улицах, по набережным и на бульварах, каких-то молодых людей, иной раз с диковинным выражением лиц, в причудливых нарядах, в необыкновенных шапках, касках, колпаках, и вооруженных как кому случилось. То были (как мне объясняли) охотники, ополчавшиеся (здесь: собиравшиеся на войну) на собственные средства: правительство отправляло их к главнокомандующему для распределения по разным армейским полкам, куда ему было угодно.
Мне памятен один из этих вольных легионов: черная одежда с ног до головы, и меховая черная шапка с бляхой, на которой означена мертвая голова (здесь: череп с костями). Они назывались бессмертными.
Другой отряд, преимущественно из иностранцев: прусаков, австрийцев и всякого рода Немцев, назывался (точнее первого) отрядом Германским. Он был, по-видимому, лучше устроен и содержался в большем порядке, нежели другие тогдашние ополченские отряды.
Потом он значительно усилился по выступлении Русских войск за границу, и во многих случаях оказывал существенные услуги общему делу, находясь под начальством генерала графа Вальмодена, который покинул австрийскую службу и поступил в нашу, во время войны 1812 года. Профессор Арндт, поэт и политический писатель, очень известный и любимый в Германии, жил в Петербурге, когда набирался этот отряд. В "Записках" своих он называет некоторых офицеров, которые впоследствии прославились, служа в прусском войске.
Осень в этом году стояла прекрасная и, не смотря на то, в Петербурге было люднее, чем в прежние годы, а дачи рано (в сентябре) опустели. Двор против обыкновения пребывал в городе, вместо Царского Села или островов. Многие московские семейства перебрались в северную столицу искать спасения от неприятеля. Но, при всем этом многолюдстве и наружном оживлении, на лицах проходящих людей замечалось что-то сосредоточенное и самоуглубленное: время было тяжкое и заботливое, и никто не мог быть уверен в ближайшем будущем.
Эта озабоченность сказывалась еще разительнее в высших слоях общества и в способах развлечений блестящей столицы. Театры Русский и Немецкий не закрывались, но были почти пусты, а театр Французский, до того времени наиболее посещаемый знатным обществом, закрыли совсем, дабы не вызывать ропота рядовых обывателей, для которых французское слово сделалось ненавистным.
Редко бывали у кого собрания; в гостиных, как и в семейном кругу, беседа только и велась, что о неприятельском нашествии, которое со всех сторон надвигалось к средоточию государства. Самые крепкие умы сознавали, что опасность с каждым днем росла.
Люди благоразумные и опасливые помышляли уже о необходимости выезда в более отдаленные места, и само правительство озабочивалось вывозом государственной собственности, воспитательных заведений, важнейших канцелярий, архивов и пр., так как неприятельские отряды уже вторглись в Прибалтийские губернии и держали в осаде Ригу.
Но эти меры предосторожности не порождали уныния; напротив, в них усматривали твердую решимость Государя выдерживать борьбу и готовность его на всякие лишения, лишь бы не уступить врагу и не склоняться на позорный для России мир.
Повторялся знаменитый отзыв Александра Павловича о том, что "он скорее удалится в Сибирь и отрастит себе бороду по пояс, нежели помирится с Наполеоном" (слова Наполеона на острове Святой Елены: будь я Русским царем, я отрастил бы себе бороду и держал бы в руках всю Европу).
Императрица Елизавета Алексеевна, женщина характера благородного и возвышенного, но чрезвычайно скромная и обыкновенно любившая оставаться незамеченной, в это время проявила себя с особливым достоинством и заслужила всеобщую любовь: было известно, что она разделяла и всячески поощряла твердую решимость Государя вести борьбу до конца и, в случае необходимости, покинуть столицу. Она сама заведовала приготовлением к вывозу наиболее ценных сокровищ Зимнего Дворца, в том числе прекрасной картинной галереи Эрмитажа.
Вскоре по возвращении моем, получено было, наконец, официальное известие о вступлении французов в Москву и о страшном на другой день вспыхнувшем пожаре, обратившем ее в пепел. Петербургское народонаселение, вовсе не ожидавшее такого события, объято было ужасом. Государь и те лица, которые, по своему положению, могли предвидеть такую развязку, предались тяжкой скорби.
Но вместо умолчаний, Государь поспешил объявить о том народу в превосходном манифесте, который был принят с единодушным патриотическим восторгом и вполне достиг своей цели, т.е. оживил умы и усилил ревностную готовность на всякого рода пожертвования. Манифест этот писан стариком адмиралом Шишковым, заступившим Сперанского в должности государственного секретаря.
В нем, между прочим, было одно красноречивое и в тоже время, имевшее политическое значение место, где говорилось, что в зареве пылающей Москвы пораженная Москва узрит предвещание своего освобождения. В то время думали, что это выражение употреблено единственно для одобрения умов, но слова оказались пророческими.
В то же время по Петербургу и в губерниях ходила солдатская песня, сочиненная вслед за оставлением Москвы. У меня сохранились в памяти следующие стихи из нее: Град Москва в руках французов. Это, право, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов отплатить готов всегда. Знает то давно Варшава, и Париж то будет знать.
В то время, конечно никто не мог думать о воздаянии, которое последовало 19 марта 1814 г., т. е. о торжественном вступлении императора Александра в Париж.