Старенькая бабушка, личико у нее светленькое, наверное, от светлых дум. Беленький платочек с розовыми цветочками под подбородком красивым узлом завязан. Она мелкими шагами передвигается по квартире, разговаривает с предметами и комментирует – тут же.
- Вот этот будильник пластмассовый в Китае сделали. А ничего, работает. Лет пятнадцать как работает. Не отказывает. Батарейку поменяю раз в год – и работает. Ну, иди сюда, мой хороший. Сейчас с тебя пыль сотру».
Прогулялась тряпкой по столу. Заметила, что земля у цветов высохла. Ковыляет на кухню. Возвращается с бутылочкой и с баночкой: вода и подкормка. Поливает. Затем отрывает пару желтеньких листочков у герани с розовыми цветами: «Чего это ты вздумала? Вот выброшу тебя, будешь знать». Переходит к герани с красными цветами, осматривает ревниво, затем хвалит: «Хорошая моя».
Медленно ходит, разговаривает, радуется, что у нее гость. По дороге поправит салфетку на телевизоре или накидку на кресле. Увидит, что стул стоит криво, тут же выговор: «Стой прямо! Кому сказала»? И подвинет.
Говорит, что раньше «дурой была», ничего не понимала. Тосковать начала. «Вбила себе в голову», что одна на белом свете. Даже смерть просила – «грех-то какой». Тосковала и тосковала. Все думала, зачем жизнь была? Мучилась только. В войну голод. Работы полно было. Все работала да работала. Декретного отпуска тогда не было. С работы прибежишь – в ясли, дочку покормишь грудью – и снова на работу.
Муж пил. Много горя видала. И дальше: «Вот так подумаешь, распухнешь от слез, не спишь до утра. Дурочка была. Переживала».
Немножечко бранит себя за «дурочку». Не нравится, что не понимала.
Мы пошли на кухню. Она зажигает газ. Рассказывает, что чайник снаружи красивый, а внутри почему-то ржавчиной покрылся, отчистить нельзя. И тут же прибавляет: «На мой век хватит».
Достает из кастрюльки хлеб. Режет и приговаривает: «Люблю, когда много хлеба. Не доем – снова в кастрюлю уберу. Потом доем».
И опять про свою «дурость». Что грустила и плакала, что смерть звала. Не понимала, что каждый день – «подарок».
- Картошку чищу под суп. А она как будто теплая. Это потому что люди вырастили. Вот и теплая. Есть и гнилая, но немного. Жить можно.
«Жить можно» - это ее любимая присказка. Расскажет, что вчера очень рано пенсию принесли. Она еще чай пила, а уже принесли. Потому что девчонка молодая, она как коза по этажам. Рано принесла. Ничего, жить можно.
Суп поели, чай попили. Собирает посуду, кладет в раковину, благодарит Господа за хлеб за соль и снова любимое: «Жить можно».
После обеда ей нужно полежать: старость. Поправляет подушку на диване. Вспоминает, когда наволочку покупала. Лет тридцать назад. Расскажет, в каком магазине и сколько стоила. Погладит рукой и скажет: «Теперь такую не сделают». И довольная.
Вещи в квартире – будто живые для нее. Она со всеми разговаривает. Мой хороший или моя хорошая. Может и поругать какой-нибудь предмет. Но ласково поругать.
- Да, дурочка была, что тосковала. Дурочка была.
И снова: «Мучку достану, теста немного сделаю. Можно пирожков с капустой. Или просто лепешек. Много ли мне надо? Ничего, жить можно».
Напротив подъезда детский сад. Она смотрит и радуется, как ребятишки играют. Называет их «горластиками». Говорит, что они быстро бегают: «Один побежал, и все за ним бегут, кричат. Горластики». И смеется. Потому что ребятишки. Потому что детки.
Рассказывает, кого из окна видела. Кто мимо проходил, во что одет. Даже сценку опишет, кто как разговаривает, как люди общаются.
Уронит что-нибудь, назовет себя «криворукой», но не зло, а так – ворчливо. На саму себя тоже поворчать надо.
И снова в путешествие по квартире. Там тряпочку на подоконнике поправить, здесь что-то с пола поднять. А еще из окна посмотреть. А еще устранить пятно на зеркале и удивиться «откуда оно». Покряхтеть немного. На диване посидеть и сказать свое любимое: «Ничего, жить можно».
