Или апофеоз сталинской изобретательности. Часть 1.
Им стал третий московский процесс, начавшийся в Москве в марте 1938 года.
На нем в качестве главных обвиняемых фигурировали: Николай Бухарин, бывший глава Коминтерна, член ленинского Политбюро и один из крупнейших теоретиков партии; Алексей Рыков, тоже бывший член Политбюро и заместитель Ленина в Совете народных комиссаров, после ленинской смерти возглавивший советское правительство; Николай Крестинский, бывший секретарь ЦК партии и заместитель Ленина по организационным вопросам; Христиан Раковский, один из самых уважаемых старых членов партии, имеющий огромные заслуги перед революцией и назначенный, по указанию Ленина, руководителем советской Украины.
Центральной фигурой процесса был Бухарин, один из наиболее известных большевиков и близкий друг Ленина.
Бухарин принял сторону Сталина и оказался в числе его ближайших соратников, когда они оба «дружили» против Троцкого, но на довольно непродолжительное время.
К этому периоду относится приватное высказывание Сталина, которое позже на одном из заседаний Политбюро в запале раздора Бухарин рассекретил:
«Мы с тобой, Бухарчик, Гималаи, а все остальные — маленькие пятна».
Орлов рассказывает, что Сталин был взбешен этим поступком Бухарина еще и потому, что схожие по смыслу комплименты он высказывал и другим членам Политбюро, оставаясь с ними наедине.
Уже в 29 году Бухарин, раздражавший Сталина наличием собственного мнения по поводу экономического развития страны, был низвергнут со всех занимаемых постов до уровня начальника Научно-технического управления Высшего совета народного хозяйства.
В 1936 году, в ходе Первого московского процесса (над Каменевым, Зиновьевым и другими), подсудимые дали показания, тотчас же опубликованные в центральных газетах, на Бухарина, Рыкова и Томского.
Из «Правды» и других центральных газет за 21 августа 1936 года советские люди узнали, что имя Бухарина прозвучало в показаниях Рейнгольда и Каменева.
Рейнгольд на вопрос Вышинского: «Как увязывалась у Зиновьева и Каменева террористическая деятельность с марксизмом?» ответил:
«У Каменева в 1932 году в присутствии ряда членов об'единённого троцкистко-зиновьевского центра Зиновьев обосновал необходимость применения террора тем, что хотя террор и не совместим с марксизмом, но в данный момент это надо отбросить. Других методов борьбы с руководством партии я правительства в данное время нет. Сталин об'еднняет всю силу и твердость теперешнего партийного руководства. Поэтому в первую голову надо убрать Сталина. Каменев развивал ту же теорию, говоря, что прежние методы борьбы, а именно: завоевание масс, верхушечные комбинации с правыми, ставка на хозяйственные трудности—провалились. Поэтому единственным методом борьбы являются террористические действия против Сталина и его ближайших соратников — Кирова. Ворошилова. Кагановпча, Орджоникидзе, Постышева, Косиора и других.
«Для этой цели, — продолжает Рейнгольд.— было решено создать организацию из наиболее отобранных решительных людей, которая могла бы эту задачу довести до конца. Одновременно с этим имели место переговоры с руководителями правых — Бухариным и Томским».
«Террористический заговор, — показывает Каменев, — был организован и руководим мною, Зиновьевым и Троцким. Я пришел к убеждению, что политика партии, политика ее руководства победила в том единственном смысле, в котором возможна политическая победа в стране социализма, что эта политика признана трудившимися массами. Ставка наша на возможность раскола в партийном руководстве также оказалась битой. Мы рассчитывали на правую группу Рыкова. Бухарина, Томского. Устранение этой группы от руководства и дискредитация ее перед трудящимися выбили из наших рук и этот козырь».
В 1922—33 —34 годах я лично поддерживал сношения с Томским и Бухариным, осведомляясь об их политических настроениях. Они нам сочуствовали».
В этом же номере газеты «Правда» была опубликована статья Пятакова. Она была озаглавлена «Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей» и заканчивалась следующими словами:
«Хорошо, что органы НКВД разоблачали эту банду. Хорошо, что ее можно уничтожить. Честь я слава работникам НКВД. Но нельзя на этом успокаиваться».
Его призыв был услышан.
Уже в сентябре того же 1936 г. Пятаков сначала выведен из ЦК и исключён из партии, а чуть позже арестован в своём служебном вагоне на станции Сан-Донато, и стал одним из основных фигурантов дела «Параллельного антисоветского троцкистского центра».
Немецкий писатель Лион Фейхтвангер, присутствовавший на процессе, написал: «Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и спокойно и старательно повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывая вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты всё правильно поняли и усвоили».
Но это другая история и её более подробно я расскажу в одной из следующих статей, если по Вашему «лайку» пойму, что Вам это интересно.
Вернемся к Бухарину.
Уже на следующий день собрания тружеников промышленных предприятий страны с трибун центральных газет призвали прокуратуру провести расследование, установить нити, связывающие контрреволюционный троцкистско-зиновьевский центр с бывшими руководителями правой оппозиции — Томским. Бухариным, Рыковым а, кроме того, с Сокольниковым, Пятаковым, Радеком н др.
«Мы требуем до конца распутать клубок преступлений против нашей партии, нашей страны: мы требуем до конца проверить и выяснить причастность к чудовищному террористическому заговору Сокольникова, Серебрякова, Радека, Пятакова а вождей правых уклонистов Томского, Рыкова, Бухарина н Угланова. Раз и навсегда покончить со всякой нечестью. Положим конец посягательствам на счастье нашей родины, на любимых наших вождей». - Требовали в своем обращении рабочие ленинградского завода «Электросила» им. С. М. Кирова ко всем трудящимся Советского Союза, опубликованном в «Правде» в августе 1936 года.
Это обращение вышло под броским заголовком «Смерть убийцам Кирова. Расследовать связь Бухарина, Рыкова, Радека, Пятакова с троцкистской – зиновьевской бандой», и оно было не одно.
Бухарин явно психовал. Он написал письмо. Его формальным адресатом был Ворошилов, но фактическим - конечно же, Сталин:
«Циник-убийца Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая. Что расстреляли собак — страшно рад».
10 сентября 1936 года «Правда» сообщила, что Прокуратурой СССР закончено расследование по поводу сделанных в процессе троцкистско-зиновьевского террористического центра в Москве 19-20 августа с.г. некоторыми обвиняемыми указаний о причастности в той или иной степени к их преступной контрреволюционной деятельности Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова.
Следствием не установлено юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращено.
В январе 1937 года, во время Второго московского процесса, против Бухарина вновь были выдвинуты обвинения в заговорщической деятельности, и ему была устроена очная ставка с арестованным Радеком. В прессе и на партийных собраниях началась активная критика и травля Бухарина. В феврале 1937 года Бухарин объявил голодовку в знак протеста против предъявленных ему обвинений, что, согласно воспоминаниям его жены, было жестом отчаяния и попыткой под угрозой голодной смерти доказать свою невиновность.
Сам Бухарин, в своей речи 23 февраля на пленуме ЦК говорил:
"Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии; а если я умру, как от болезни, то что вы от этого теряете?"
Однако в кулуарах пленума к нему подошёл Сталин и сказал: «Кому ты выдвигаешь ультиматум, ЦК?».
Бухарин прекратил голодовку.
Пленуме ЦК в феврале 1937 года он был исключён из партии и 27 февраля арестован.
Дальнейшие события подробнее всего описаны в книге Орлова.
«Так же, как это делалось со всеми арестованными, они заверили Бухарина от имени Сталина, что если он исполнит все «требования Политбюро», его семью не станут преследовать, а сам он отделается тюрьмой».
…
«Сталину была известна привязанность Бухарина к Ленину. Он знал, как высоко Бухарин ценит те несколько тёплых слов, которые Ленин продиктовал о нём в последние месяцы своей жизни. Именно этим чувствам Бухарина предстояло выдержать сокрушительный удар: на суде планировалось обставить дело так, будто Бухарин вовсе не был близок к Ленину, а, напротив, являлся его злейшим врагом. Сталин дал следователям указание: добиваться бухаринского признания в том, что в 1918 году, в период заключения Брестского мира, Бухарин замышлял убийство Ленина.
В связи с таким предписанием пришлось арестовать несколько бывших "левых коммунистов" и "левых эсеров" , и вытянуть из них признание, будто уже тогда Бухарин говорил им, что он дескать считает необходимым убить Ленина и сформировать новое правительство. Некоторые из этих свидетелей должны были дать показания, что эсерка Каплан, которая совершила покушение на Ленина летом 1918 года, действовала с ведома и одобрения Бухарина.
Обвиняемый категорически отрицал это. Но методы следствия и, главное, страх за жизнь жены и ребёнка делали это сопротивление с самого начала безнадёжным. Наконец как-то после долгих часов ночной обработки, в которой принимали участие Ежов и личный представитель Сталина Ворошилов, удалось выжать из Бухарина согласие признать эту вину: пусть считается, что в 1918 году он действительно намеревался убить Ленина. Сталин опять одержал решительную победу.
Правда, когда дня два спустя Бухарину был предъявлен окончательный вариант этих "признаний", просмотренный и исправленный лично Сталиным, он опять наотрез отказался ставить под этим документом подпись. Там оказывается было сказано, что с самого начала, когда немецкое правительство предоставило Ленину железнодорожный вагон, разрешив ему в условиях войны проезд через Германию, он, Бухарин, начал подозревать, что у Ленина имеется секретное соглашение с немцами. В дальнейшем, после захвата большевиками власти, Ленин, как известно, настаивал на заключении унизительного сепаратного мира с немцами. Тогда-то дескать бухаринские подозрения и возросли до такой степени, что ему пришло в голову убить Ленина и сформировать новое правительство с участием левых эсеров, противников соглашения с Германией. Прочитав эти "признания", которые теперь ему предлагалось подписать, Бухарин вне себя от негодования, воскликнул: «Сталин хочет и мёртвого Ленина тоже посадить на скамью подсудимых!».
Вторично настоять на его сотрудничестве было труднее. Теперь с Бухариным "работали" под непосредственным руководством Ежова уже две группы следователей, изматывая его непрерывными допросами, длившимися день и ночь. Вдобавок обработку Бухарина продолжал представитель Политбюро Ворошилов. Главным козырем в этой беспроигрышной для Сталина игре были по-прежнему жена и ребёнок подследственного.
И тем не менее, Бухарин решительно отказывался подписать признания, которые требовались Сталину. Тому пришлось уступить по двум важным пунктам: на суде не будет упоминаться о сотрудничестве, Ленина с немцами и о подозрениях Бухарина в этой области. Кроме того, Бухарину не придется говорить, что он планировал убийство Ленина, он скажет только, что для того, чтобы предупредить заключение Брестского договора, намечалось арестовать Ленина на одни сутки. Наконец, Бухарин отказался признавать, что он был немецким шпионом, а сверх того принимал участие в убийстве Кирова и Горького.
Зато Сталину удалось включить в легенду замыслы Бухарина относительно собственной персоны. Поскольку он сфабриковал себе биографию ближайшего сотрудника Ленина во время Октябрьской революции и гражданской войны, ему казалось вполне естественным, что, замышляя в 1918 году свержение советского правительства, Бухарин должен был арестовать не только Ленина, но и Сталина, - как же иначе? В соответствии с таким оборотом дела бухаринские показания пришлось переписать ещё раз, и Бухарин их подписал.
Однако Сталин недолго довольствовался тем, что он будет изображён лишь как ближайший сотрудник Ленина. Имея возможность вложить в уста запуганных "свидетелей" всё, что пожелает, он был не в состоянии противиться искушению отодвинуть Ленина на второй план и выставить себя главным оплотом ЦК и главным членом советского правительства. Для этого "свидетелю" Манцеву, бывшему председателю украинского ОГПУ, участвующему в процессе в порядке партийной дисциплины, было предписано выступить на судебном заседании с басней, автором которой был сам Сталин.
«Троцкий сказал, - так звучало свидетельство Манцева, - что во время одной из своих поездок на фронт он хочет арестовать Сталина... Я вспоминаю его слова: в таком случае дескать Ленин и ЦК будут вынуждены капитулировать!»
- Я хочу сказать, - говорил Бухарин, - что я был не только одним из винтиков в механизме контрреволюции, но и одним из руководителей контрреволюции, и как один из руководителей... я несу гораздо большую ответственность, чем любой из участников. Поэтому я не могу ожидать снисхождения".
Шансы самого Бухарина на спасение определялись исключительно тем, насколько он будет следовать сталинским инструкциям. Но Бухарин уже поставил крест на своей личной судьбе и стремился по крайней мере сделать всё для спасения жены и ребёнка. На суде он не только клеймил себя как "презренного фашиста" и "предателя социалистического отечества", но даже защищал московские процессы от критики в иностранной прессе.
В отличие от Радека и других обвиняемых он не воспользовался своим блестящим красноречием, чтобы, сбив с толку прокурора и судей, исподволь разоблачить сталинский судебный спектакль. Он полностью заплатил выкуп за жену и маленького сына и, перестраховываясь, не уставал воздавать хвалу своему палачу:
- В действительности вся страна следует за Сталиным, он - надежда мира, он - творец нового. Каждый убедился в мудром сталинском руководстве страной...».
В милость Сталина Бухарин, вероятнее всего, не верил, но «надежда умирает последней», и 14 марта 1938 г. он обратился в Президиум Верховного Совета СССР с прошением о помиловании.
«Прошу Президиум Верховного Совета СССР о помиловании. Я считаю приговор суда справедливым возмездием за совершенные мною тягчайшие преступления против социалистической родины, ее народа, партии, правительства. У меня в душе нет ни единого слова протеста. За мои преступления меня нужно было бы расстрелять десять раз. Пролетарский суд вынес решение, которое я заслужил своей преступной деятельностью, и я готов понести заслуженную мною кару и умереть, окруженный справедливым негодованием, ненавистью и презрением великого героического народа СССР, которому я так подло изменил».
«Однако сталинскую жажду мщения было не так-то просто удовлетворить. – Рассказывает Орлов. - Сладость самой жизни заключалась для него в возможности мстить, и он не хотел упустить ни капли этого удовольствия...».
Параллельно этому прошению о помиловании Бухарин написал открытое письмо к партии, записанное его женой по памяти и опубликованное в конце 1980-х годов.
Чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я 1) ничего не собираюсь брать назад из того, что я понаписал; 2) я ничего в этом смысле (и по связи с этим) не намерен у тебя ни просить, ни о чём не хочу умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу. Я не могу уйти из жизни, не написав тебе этих последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать.
1. Стоя на краю пропасти, из которой нет возврата, я даю тебе предсмертное честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые я подтвердил на следствии…
…Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему. Страховочным моментом является и то, что люди неизбежно говорят друг о друге и навсегда поселяют друг к другу недоверие (сужу по себе: как я озлился на Радека, который на меня натрепал! а потом и сам пошел по этому пути…). Таким образом, у руководства создается полная гарантия.
Ради Бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю, даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пелёнок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают всё, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.
Но тут-то у меня и главная мука, и главный мучительный парадокс.
5) Если бы я был абсолютно уверен, что ты именно так и думаешь, то у меня на душе было бы много спокойнее. Ну, что же! Нужно, так нужно. Но поверь, у меня сердце обливается горячей струёю крови, когда я подумаю, что ты можешь верить в мои преступления и в глубине души сам думаешь, что я во всех ужасах действительно виновен. Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишаться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ничем не оправдано. И всё путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головою о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать? Что делать?…
…8) Позволь, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:
а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю сам с собой — ты знаешь мою природу; я не враг ни партии, ни СССР, и я всё сделаю, что в моих силах, но силы эти в такой обстановке минимальны, и тяжкие чувства подымаются в душе; я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы, чтобы не было этого. Но это, вероятно, уже невозможно, я бы просил, если возможно, дать мне возможность умереть до суда, хотя я знаю, как ты сурово смотришь на такие вопросы;
в) если меня ждёт смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь! Ты, зная меня хорошо, поймёшь. Я иногда смотрю ясными глазами в лицо смерти, точно так же, как — знаю хорошо — что способен на храбрые поступки. А иногда тот же я бываю так смятён, что ничего во мне не остаётся. Так если мне суждена смерть, прошу о морфийной чаше. Молю об этом…
с) прошу дать проститься с женой и сыном. Дочери не нужно: жаль её слишком будет, тяжело, так же, как Наде и отцу. А Анюта — молодая, переживёт, да и мне хочется сказать ей последние слова. Я просил бы дать мне с ней свидание до суда. Аргументы таковы: если мои домашние увидят, в чём я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить к этому. Мне кажется, что это в интересах дела и в его официальной интерпретации…
«Однако сталинскую жажду мщения было не так-то просто удовлетворить. – Рассказывает Орлов. - Сладость самой жизни заключалась для него в возможности мстить, и он не хотел упустить ни капли этого удовольствия...».
13 марта 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР признала Бухарина виновным и приговорила его к смертной казни.
Незадолго до расстрела Бухарин составил краткое послание, адресованное будущему поколению руководителей партии, которое заучила наизусть его третья жена А. М. Ларина:
«Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно.
Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми её действиями, оправдывала жестокость к врагам, охраняла государство от всяческой контрреволюции. Поэтому органы ЧК заслужили особое доверие, особый почёт, авторитет и уважение. В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД — это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя — история не терпит свидетелей грязных дел!».
Церемонией расстрела руководили пьяный Ежов, Фриновский, Дагин и Литвин.
В день казни Бухарина усадили возле стены на один из двух заранее приготовленных стульев; ему предстояло в ожидании казни смотреть, как убивают остальных осужденных.
Кто в компании Бухарина сидел на втором стуле Вы узнаете в следующей статье, которую не пропустите, если не забудете подписаться на канал.
Напомню читателю фрагмент письма Бухарина.
«…если меня ждёт смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь! Ты, зная меня хорошо, поймёшь. Я иногда смотрю ясными глазами в лицо смерти, точно так же, как — знаю хорошо — что способен на храбрые поступки. А иногда тот же я бываю так смятён, что ничего во мне не остаётся. Так если мне суждена смерть, прошу о морфийной чаше. Молю об этом…».
Бухарин смотрел, как одного за другим в помещение вводят и расстреливают его «подельников». Самого Бухарина расстреляли только предпоследним.
Не забудьте кликнуть на иконку с оттопыренным вверх большим пальцем и подписаться на канал. Тогда увлекательное разноплановое «чтиво» будет Вам доступно всегда.