Литературные мистификации
Литературные мистификации (2)
Литературные мистификации (3)
Литературные мистификации (4)
Литературные мистификации(5)
Литературные мистификации (6): Литературные негры. Часть1
Литературные мистификации (6): Литературные негры. Часть2
Литературные мистификации(6): Литературные негры. Часть3
Литературные мистификации 7: Поэт звёздных гор
В последнее время вошло в моду обсуждать возможное авторство или соавторство Булгакова в романах Ильфа и Петрова. Тему задала некая Ирина Амлински, которая методом текстологического анализа нашла явно булгаковский материал в романах «двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Вслед за ней бросились разного рода патриотические литературоведы в штатском доказывать, что только истинно русский Булгаков, а не жиды Ильф и Петров могли написать такой текст.
Кстати, непонятно, почему Булгаков выбран на роль истинно русского, а Петров, он же в миру Евгений Петрович Катаев – жидовской морды? У обоих евреев среди предков одинаково мало, и оба из православных семей одного социального слоя. Может, потому, что Петров-Катаев много работал вместе с евреями? Так Булгаков тоже – и с теми же самыми…
«Открытие», сделанное уважаемой литературоведчицей, является типичным примером дилетантского подхода. Впрочем, такой подход неизбежен всегда, если ты не инсайдер. Раньше я это отмечал в отношении биржи и политики, а теперь вот ещё и в литературных кругах. Старушенция открыла секрет полишинеля.
Дело в том, что в нашем кругу история участия Булгакова в написании этих романов никогда не была чем-то тайным. Впервые я её услышал лет в 17 или 18 от брата Евгения Петрова – Валентина Петровича Катаева, и рассказывал он её не в тайне, а в довольно широкой тусовке в Ленинградском Доме Писателей.
Как рассказывал Катаев, Булгаков был автором идеи сюжета «Двенадцати стульев». Он предложил Катаеву выступить соавтором, и написать роман о приключениях старорежимного предводителя в современной России «в четыре руки». Катаеву идея понравилась, но он был крайне занят в то время. Катаев и подтянул к сочинительству своего младшего брата-журналиста, а Булгаков – искромётного фельетониста Илью Ильфа, общего знакомого по редакции газеты «Гудок», которого считал своим учеником.
«Литературные негры», как их обозвали мэтры, взялись за текст с огоньком. Почти сразу Евгений Петров ввёл нового героя – Остапа Бендера, авантюриста с манерами милицейского провокатора. Герой этот вырос из опыта работы Петрова в одесской ЧК и милиции, где на таких типов он насмотрелся (да и сам, что уж греха таить, был таким же авантюристом – так что Остап вполне годился на роль его субличности). Ильф внёс в текст острый перец чисто еврейских фразочек, сделав язык романа сочным – позже он разойдётся на цитаты, и этому стилю будут подражать. Многие афоризмы перекочевали в текст прямо из «записных книжек» Ильфа.
Роман всё дальше уходил от изначального булгаковского замысла, а главный герой оказался отодвинут на второй план яркой фигурой героя нового времени и нового поколения. Через некоторое время Булгаков сказал Катаеву: «давай снимем наши имена: это уже их роман, надо бы дать дорогу молодым». Катаев согласился, тем более, что в написании романа он участия почти не принимал, и лишь предполагал потом править его «рукой мэтра». Мнение Булгакова, что ребята вполне уже могут обойтись без «руки мэтра», стало для него определяющим.
***
У Булгакова были свои мотивы. Для рабочее-крестьянско-уголовной власти он был классово чуждым. От участи прочих старорежимных его спасала только не слишком надёжная крыша в верхах: Сталин был театралом, и ему нравились булгаковские пьесы, о чём было осведомлено руководство НКВД. Нарываться на непредсказуемую реакцию начальства не хотелось никому, и имя Булгакова каждый раз исчезало из очередных проскрипционных списков в процессе их согласования в инстанциях. Но низовые НКВДшники видели в буржуйской морде законную добычу.
В силу такого своего положения, Булгаков стремился высмеивать окружающую жизнь эзоповым языком, понятными лишь образованным господам намёками, недоступными пониманию пролетарских палачей. Ильф и Петров не имели подобных ограничений, и поэтому роман наполнился весьма острыми инвективами, допустимыми для классово близких фельетонистов, но не для чужака. Булгаков предвидел, что ближе к предстоящей войне режим будет ужесточаться, и эти шуточки могут в новых условиях быть прочитаны совсем по-другому. А в этом случае первым, кому прилетит, оказывался самый классово чуждый из соавторов. Поэтому ставить свою подпись на ставшем слишком острым тексте он не захотел, хотя и договорился с соавторами о разделе гонораров.
***
Вообще говоря, передача своих текстов «классово приемлемым» авторам для обхода цензуры была скорее правилом в совковом мире, нежели исключением. Типичным тут можно считать пример «государственного поэта» Лебедева-Кумача, на которого записывали авторство текстов, авторы которых были либо классово чуждые, либо репрессированные, либо дореволюционные. Скажем, гимн «Вставай, страна огромная», написанный Александровым ещё в 1914 и вытащенный им в 1941 с заменой «тевтонской орды» на фашистскую, нельзя было метить именем автора-интеллигента с «нерусской» фамилией, и приписали Лебедеву-Кумачу. Под маркой «Лебедев –Кумач» Утёсову приходилось исполнять песни авторов, находящихся за границей – Анджея Власта, Фани Гордон и др. 90% гонораров Кумач добровольно отдавал кураторам из НКВД.
Справедливости ради надо заметить, что при всей низости поведения «государственного поэта» его плагиат был в значительной степени вынужденным. Слабохарактерный интеллигент не мог отказать власти, и превратился в её литературную мистификацию, презираемую коллегами и даже Первым секретарём Союза Писателей Фадеевым. Кумач писал в своём дневнике: «Рабство, подхалимаж, подсиживание, нечистые методы работы, неправда — всё рано или поздно вскроется…» «Болею от бездарности, от серости жизни своей. Перестал видеть главную задачу - все мелко, все потускнело. Ну, еще 12 костюмов, три автомобиля, 10 сервизов... и глупо, и пошло, и недостойно, и не интересно...»
***
Но если Лебедев-Кумач мучался своей неприглядной ролью, то Михаил Шолохов, которого А.Проханов метко назвал «Государственным писателем», извлекал из этой роли все выгоды. В отличие от Кумача, он был не мятущимся интеллигентом, а вполне себе крепким заплечным дел мастером ОГПУ. Поэтому сильно не рефлексировал, привычно заливая больную совесть непомерными дозами спиртного.
Всё началось с того, что юному палачу-отморозку несказанно повезло. Одна из его жертв, пытаясь сохранить себе жизнь, соблазнила юного живодёра возможностью получить гонорар за издание хранившейся у него рукописи покойного депутата Государственной Думы, известного русского писателя Фёдора Крюкова. Правда, когда новый правообладатель принёс сию рукопись для публикации, руководители издательства побоялись ставить на книге его имя. Было бы трудно объяснить публике, как малограмотный станичник-двадцатилетка мог описать манеру изъясняться, принятую в дореволюционные времена у высших классов петербуржского общества. Пока привлекли литературных негров чистить политически неправильные места текста, стали искать кого-нибудь из известных писателей с дореволюционным стажем для приписывания им авторства. Серафимович брать на свою душу грех отказался, а другие писатели…
Редакторы явно недооценили прыткость юного станичника. Он был не из тех, кто готов упустить шанс. Все, к кому обращались с предложением взять на себя авторство, очень скоро узнавали, что им придётся столкнуться с юным следователем ОГПУ, который найдёт за что уконтрапупить классово сомнительного интеллигентишку. Роман вышел за подписью Шолохова, и это вызвало бурю негодования со стороны общественности, а особенно казаков, для которых авторство романа тайной не было. Но парень оказался бойцом, и сумел использовать свои комиссарские полномочия, чтобы не только заткнуть критиков, но и вынудить ряд известных лиц, на которых имел компромат, подтвердить его авторство.
В дальнейшем Шолохов попытался поставить на поток дойку классово сомнительных авторов. Официально уйдя из ОГПУ-НКВД, он всё же сохранил там связи и подписал кое-кого из братвы подгонять ему «литературных негров» за часть гонорара (часть получали, разумеется, следаки, а автор удовлетворялся меньшим количеством поломанных конечностей). Иногда перепадали рукописи от расстрелянных врагов народа.
Правда, со временем поток старорежимных и репрессированных литературных негров иссяк, тексты приходилось публиковать всё менее талантливые, но гонорары шли. После бериевской реабилитации жертв репрессий в 1953-54 годах и ХХ съезда поток жертв иссяк, а в руководстве КГБ оказались товарищи типа Шурика Шелепина, которые могли бы и упечь в кутузку, если бы узнали и расследовали эту историю. Поэтому тексты было уже взять неоткуда, и пришлось страстно вылизывать властное отверстие Хрущёва, чтобы никто не мог помыслить разоблачить эту историю. Особенно помогли английские кураторы покровителя Шолохова товарища «Суслова» - они подогнали под сборную солянку брэнда «Шолохов» нобелевскую премию по литературе.
У Суслова был свои причины выпрашивать у хозяев нобелевку для «государственного писателя». Он очень боялся позора в случае вскрытия всей этой НКВДшной афёры, а аргументы для хозяев у него были (там тоже была серия литературных мистификаций вовсе не безобидного свойства). Нобелевская премия блокировала обсуждение этой афёры на Западе, а уж с обсуждением на подведомственной территорией можно было разобраться подручными средствами.
Шолохов прожил несколько десятилетий, больше не выпустив ни одного текста, выпивая по-чёрному, презрительно хамя идиотам, наивно считавшим его писателем и лезущим брать интервью. Малограмотность и безкультурье спасали от осознания омерзительности своей жизни и роли, а значит – и от сумасшествия и самоубийства. Да, злился, да, пил, да, бесился в адрес молодых дураков, прибегавших к нему учиться писать книги, но был твёрд во грехе. Злился только, что прибыльный бизнес кончился, но гонорары за переиздание старых текстов умученных сраных интеллигентиков жирно кормили до конца жизни. Жить с этим в Москве, где все презирали, было бы тяжело, но в Вешенской и ближайших крайкомах и райкомах все радостно прихлебательствовали местному барину.
Шостакович как-то написал ораторию по «Поднятой целине» и по наивности притащился в Вешенскую. Войдя в залу, где шла традиционная попойка, он вежливо и тихо сел за стол, чтобы подождать конца вечеринки, когда можно будет поговорить с уважаемым литератором. Шолохов узнал его, но разговаривать побоялся. Он громогласно произнёс «а что это там за очкастая жыдовская морда в углу пристроилась? На казачий круг жыдов не приглашали!»
Оскорблённый Шостакович выскочил из-за стола, уехал и сжёг рукопись оратории. Бедняга воспринял сказанное в личном плане. Он не понимал, что это самозащита человека, которого принимают за другого. Шолоховым двигал страх, что в случае близкого знакомства Шостакович увидит, кто перед ним. Зато реакцию гнилого интеллигентика Шолохов просчитал хорошо и грамотно им сманипулировал.
А вот Проханов без мыла вполз в «казачий круг». Во-первых, он знал, с кем имеет дело. Во-вторых, знал, как подольститься к человеку ничтожному. В-третьих, всегда умел представить из себя «такое же говно, как и Вы».
Для режима Путина-КГБ Шолохов остаётся иконой, советским классиком, «государственным писателем». В 1999 пиарное ведомство Кремля даже организовало «чудесное обретение» «рукописей Шолохова» в сундуке покойной бабушки-вдовушки по всем христианским канонам. Но для Русских Шолохов является символом омерзительности «советского литературного процесса». С этим он и останется в истории.
***
Впрочем, не все истории мистификаций пахли кровью и воняли падалью, как в 20-е-30-е годы. Как писал последний Русский поэт, «у каждого времени свои ордена».
Ещё в 1930 году Л. В. Соловьёв осуществил озорную мистификацию — представил в издательство собственноручно написанные песни о В. И. Ленине, которые выдал за переводы узбекских, таджикских и киргизских народных песен и сказаний. Все они вошли в сборник «Ленин в творчестве народов Востока». Дополнительный комизм этой затее придавали результаты спешно организованной экспедиции Ташкентского Института языка и литературы, которая в 1933 году подтвердила фольклорный источник песен и даже представила их «оригиналы» на узбекском и таджикском.
В годы позднего совка большинство мистификаций было связано с невозможностью опубликоваться. Редакторам нельзя было публиковать не-членов Союза писателей, а в Союз писателей не брали без опубликованных произведений. Десять тысяч советских писателей – целая армия – состояла из номенклатурных работников, национальных кадров и отставных КГБшников. Среди этих тысяч умеющих что-то писать было не более 1%, остальные изо всех сил искали «литературных негров». И находили их среди пробующих перо студентов.
Последний раз набор умеющих писать (в том числе действительно крупных писателей типа Евтушенко, Вознесенского, Ахмадуллиной) случился в 50-е. После этого бесталанная масса встала стеной. Высоцкий запоздал на несколько лет, и дорога в Союз Писателей lzk него оказалась уже закрытой. Даже личное покровительство Симонова не помогало печататься талантливой молодёжи. Редкие талантливые писатели прорывались в печать с кровью через Союз журналистов.
В этих условиях было два варианта напечататься. Первый – выдать своё произведение за перевод с какого-нибудь малоизвестного языка. Впрочем, даже мистификации с «переводами» «малоизвестных латиноамериканских писателей-коммунистов» проходили. Особенно этим бизнесом развлекался журнал «Иностранная литература».
Второй – переводить нацменов. Когда я был студентом, хорошо относившийся ко мне редактор крупного литературного журнала подогнал мне одного нацмена. Под парня и его язык были выделены фонды.
Нацмен притащил мне подстрочники своих «стихотворений» и кучу подарков, а так же сводил меня в шикарный ресторан. За пару вечеров я сварганил тексты, которые имели отдалённое отношение к его подстрочникам, но публикация которых вызвала фурор у публики. «Великий национальный поэт» оказался парнем понятливым и благодарным – он хорошо понял, что я для него сделал, а потому как мог благодарил дарами своей родной земли и набивался в друзья (последнее у него не вышло, так как он был лет на 10 старше моего круга, да и относился к презираемой нашей неполиткорректной тусой категории). Но гонорары за публикацию сих переводов были в 20 раз больше, чем полагались начинающим поэтам за публикацию своих стихов. Так что я вошёл во вкус и не отказывал «советским писателям» в продаже им своих текстов. Учитывая, что они платили мне в десятки раз больше, чем я мог бы получить под своим именем, у меня так и не сложилась мотивация публиковать свои.
Я был лентяй, и поэтому продавал только стихи. Не в пример более трудолюбивый С.Г.Степаненко не мелочился - он продавал романы мегабайтами. Правда, основная часть его материалов вышла уже в 90-е и позже, когда «новые русские» платили за то, чтобы потешить своё самолюбие, выдавая себя за «русских писателей».
***
Кстати о 90-х. В помянутом выше журнале «Иностранная литература» трудился в должности главного редактора некий Григорий Шалвович Чхартишвили, который официально никогда не был офицером ПГУ-СВР, японист из семьи военных и со вполне гражданской официальной биографией. В 90-е мы узнали, что сей уважаемый редактор стоит за псевдонимом «Борис Акунин» и ещё несколькими псевдонимами.
Текстологическое исследование корпуса текстов, подписанных брэндом «Борис Акунин» позволяет утверждать следующее:
1. Количество текстов таково, что силами одного человека, даже параноика, оно предположительно не может быть сгенерировано.
2. Восемь текстов из этого корпуса представляют собой выдающееся явление Русской литературы, одну из вершин русской беллетристики. Они явно написаны очень крупным писателем.
3. Остальные тексты заметно слабее. Анализ стиля, частотности словоупотребления и построения сюжетов позволяют выдвинуть гипотезу (скажем вежливо, памятуя, что за г-ном Чхартишвили вовсе не стоит могущественная СВР), что они не могли принадлежать одному автору.
4. Тексты проекта «История государства российского», предположительно, представляют собой абсолютное графоманство, которое автор блестящих романов 90- не смог бы выдать даже после третьего инсульта. Безликое построение фраз, бездарное изложение сюжета, отсутствие литературного профессионализма позволяет предположить, что «хозяин» брэнда явно не сам выбирал в данном случае «литературных негров». Похоже, эти позорные тексты ему навязали.
5. СВР-овская версия истории, на мой взгляд, так же скучна, как и мединско-путинская.
6. Для будущих диссертантов-филологов, предположительно, может представлять интерес сравнение некоторых текстов «Бориса Акунина» с текстами других авторов, опубликованными ими под своим именем. К примеру, романами А.Г.Степаненко «Еретик», «Великий мёртвый», «Часовщик», «Лейтенанты», «День приказа». Ох, сколько нам открытий чудных способны принести методы современной матлингвистики…
(Продолжение следует)
8 авг, 2020