Епископу Епифанию в ночь перед рождественским Сочельником было видение.
Глубоко за полночь в его апартаменты без стука вошëл какой-то злой старик, отлупил его палкой, похожей на архиерейский посох и, обозвав Епифания собакой неблагодарной, велел поутру облачиться во все "простое и светское" и ехать в храм на окраину города, где владыка пресвятый ни разу не был.
- Так у меня же Часы Царские в соборе, - попробовал было отказаться от поездки архиерей.
Но получив ещë разок посохом по одеялу, попытки отказаться от поездки, оставил.
Грозный старикан выразительно посмотрел на архиерея, погрозил посохом, направился к двери.
- И запомни,Епифаний, я тебе не снюсь! Чтоб завтра, как штык был на Часах в этом храме!
Хлопнула дверь и дед исчез.
Трясущийся от страха владыка на негнущихся ногах подошел к двери, подергал ручку. Дверь была заперта.
- Господи, да что ж это такое было?! Кто же это ко мне приходил?!
Ночь прошла в раздумьях - ехать, не ехать в храм, куда заставил отправиться неведомый старик. Владыка даже прочëл три канона и акафист Божией Матери "Прибавление ума", но ясности не прибавилось.
Измучившись к утру от бессонницы и внутренних сомнений, епископ Епифаний решил, всë-таки, на всякий случай, отправиться в храм на окраину города, куда послал его сердитый бородач.
Отдав распоряжение служить Часы в соборе без него, нарядившись в светское платье, владыка велел секретарю узнать точный адрес храма и вызвать ему такси, чем спровоцировал нешуточный переполох в рядах епархиальной прислуги. Годами епископ был не стар, горячительным не увлекался и был человеком довольно предсказуемым для своих работников. И тут такое!
Через пол часа машина остановилась у длинного бетонного забора, украшенного ржавыми железными воротами, на которых берлинской лазурью была нарисована кривая стрела, указывающая невнятное направление и надпись: "Храм тут".
" Матерь Божия, зачем тут храм-то, кто в него ходит? И есть ли там кто? Зачем я сюда приехал? "- подумалось владыке, но вспомнив о своём ночном госте, решительно потянул на себя створку ворот.
Ржавая дверь неожиданно легко подалась, и владыка чуть не упал навзничь, но вовремя ухватился второй рукой за ледяное железо ворот и с ветерком прокатился почти до дороги, мелко перебирая ногами, чтобы не упасть.
Кое-как восстановив равновесие, изрядно замерзший епископ Епифаний боком-боком вошëл во двор и тут-же был сбит с ног огромным чëрным мохнатым чëртом, мгновенно завалившим его на спину.
- Матерь Божия, спаси! Пресвятая Троица, помоги! - прошептал владыка и приготовился умирать.
Огромная вонючая туша накрыла его от макушки до пят, дышать было решительно нечем, в открытый, в беззвучном крике рот набилась то-ли шерсть, то-ли владыкина борода и всё шло к тому, чтобы архиерею бесславно погибнуть во цвете лет в промзоне на окраине города, задавленным неведомым зверем.
- Бобёр! Бобёр! Отставить! Фу!!! Отставить!
Кто-то подбежал к поверженному телу владыки и не без усилий начал стаскивать с него лохматую тушу.
-Да как же ты сорвался-то, сволочь ты такая! Мужик! Мужик! Ты живой?!
- Живой – замогильным дискантом отозвался владыка
- Мужик, ты не вставай пока, я Бобра отведу, закрою. Ты не вставай, мужик, вдруг ты чего сломал, я проверю, не вставай только.
Неожиданный спаситель поволок огромного молчаливого пса за обрывок верёвки вглубь двора, оставив владыку лежать на снегу. Епифаний, боясь пошевелиться, лежал, раскинув руки крестом и не мигая смотрел в небо. В голове разрозненно перекатывались какие-то обрывки мыслей про ночного дядьку, про маму и почему-то про прапорщика Водопьянова, о котором он не вспоминал со времен службы в армии.
- Мужик, ну ты как? Руки-ноги чувствуешь? Пальцами шевели. Чувствуешь? Теперь на ногах шевели. Шевелятся? Не укусил он тебя? Нет? Ну давай тогда вставать будем потихоньку. Воооот так. Молодец. – крепкий мужчина в грязной камуфляжной куртке ловко поднял владычье тело и поставил на ноги.
- Как же вы такого здоровенного пса так плохо привязываете? Здесь же храм у вас, а если на кого из людей нападёт? - всё ещё дрожащим голосом спросил епископ.
- Я вам больше скажу – он в вольере у нас, днями, живёт. Мы его выпускаем только по ночам и засов у вольера крепкий. Как он вырвался, ума не приложу. Ты радуйся, что живой остался. Иди вон, молебен у отца Петра закажи, благодарственный, за то, что я покурить вовремя вышел.
- Обязательно закажу. Спасибо вам. Как пройти в храм-то? Кроме стрелы на воротах никаких опознавательных знаков нет.
- Да как же нет. Смотри какая дверь знатная.
И правда, в бетонной стене, похожего на бойлерную здания, как одинокий золотой зуб сияла, играя на солнце дверь, напоминающая цыганский рай с парадного входа.
Имитация колонн по обе стороны этой сногсшибательной двери, увитой чугунными розами и виноградными гроздьями, вопияла о том, что создатель этого шедевра когда-то ознакомился с бессмертным трактатом Джакомо да Виньола «Правило пяти ордеров архитектуры» и применил все свои умения и знания одновременно, смешав тосканский, римско-дорический, римско-ионический, коринфский и композитный ордеры в произвольно-хаотичном порядке во славу Господа и на радость людям. (Додумались же такую помпезную дверь на такое страхолюдное здание прилепить – мелькнуло в голове у владыки-эстета).
Обобрав немного с пальто собачью шерсть, пригладив бороду и размашисто, от души, перекрестясь (Господи, спаси, сохрани и убереги от новых напастей!), владыка схватил за золотые власы пышнощёкого амура, глава которого больше всего напоминала ручку и потянул дверь на себя.
Дверь тяжело подалась и нехотя пустила владыку в длинный тёмный коридор, который только слегка подсвечивался дешёвенькой ёлочной гирляндой.
- Да что ж такое-то, денег у них, что ли на лампочки нет. Что за темень? Господи, спаси и сохрани меня грешного!
Коридор никак не заканчивался, владыкина молитва становилась всё крепче, в виду страха и неизвестности, как вдруг нога насмерть перепуганного архиерея вступила во что-то мягкое и живое. Душа Епифания, а в миру – Сергея Белохвостикова сжалась до размеров мышки-полёвки и начала метаться между ключицами не находя выхода из давно нетренированного бренного тела.
- Миоооуоуоуоуо – завопило мягкое из-под владыкиного ботинка, вывернулось.
- Котик! Кота задавил! – завопил котолюбивый архиерей.
- Да что вы тут орёте-то, как скаженные?! Тихо! Служба же идёт!
Резко вспыхнул свет, перед носом Епифания открылась дверь, в которую мгновенно шмыгнул недодавленный кот, а на смену ему высунулось лицо, при виде которого владыка схватился за сердце и начал сползать по стене. Лицо ночного бородача с любопытством взирало на опешившего архиерея.
-Эеей, ты чего? Плохо тебе? – дедок подхватил сомлевшего владыку под локоть.
- Нет. Мне хорошо. – мёртвым голосом отозвался архиерей
- Заходи, заходи потихоньку. Я тебе сейчас водички свячёной принесу, тебе полегчает.
- Не надо водички. Сочельник. Нельзя.
- Можно. Если для жизни нужно, то можно, не артачься.
Старик под руки ввёл Епифания в храм, где кроме лампад и свечей тоже не было никакого освещения, усадил на стул и немедленно исчез. Владыка закрыл глаза, не понимая, где он находится, на том свете или на этом. Но уши не глаза, их не зажмуришь.
- Господи, услышах слух Твой и убояхся, Господи, разумех дела Твоя и ужасохся. – кто-то возгласил мягким баритоном.
И пошло своим чередом чинопоследование часов, да так хорошо пошло, так всё гладко и ладно служилось, что владыка за многие-многие годы расслабился и начал молиться. Глаз он не открывал, из боязни, чтобы опять чего не вышло с ним неладного.
- На водички, болезный. Ты старообрядец, что-ли? – старик поднес к губам владыки пластиковый стакан с тёплой водой и почти насильно заставил его попить.
- С чего ты взял?
- Так борода лопатой до колен почти. Только старообрядцы такие нонеча носят, да наш благочестивый владыка, дай бог ему здоровья.
- Так может я и есть владыка? – шёпотом ответил Епифаний.
- Ты?! – ухмыльнулся старик – Да не смеши. Какой ты владыка? Встопорщенный весь и псиной собачьей от тебя, прости, за версту несёт… От владыки ладаном и хорошим одеколоном пахнет.
- Да и то правда – ответил старику Епифаний – можно я здесь до конца службы посижу, тяжко мне сегодня стоять.
- Сиди, мой хороший, молись, отдыхай – разрешил дед.
Владыка закрыл глаза и … уснул. Где-то вдалеке пели и читали ангелы светлыми своими голосами, пахло тем, старым ещё кусковым ладаном и пару раз он слышал голос мамы, поющей «Верую», а возглас «Твоя от твоих, тебе приносящих», почему-то звучал голосом старшего сержанта Водопьянова.
- Человек! Человек! Просыпайся уже, служба заканчивается! – старик тряс владыку за плечо – Пойдём ко кресту, поспал и будет.
Епифаний открыл глаза. Тьмы как не было. Горел яркий свет, настолько ослепительный, что сначала пришлось опять зажмурить глаза, а потом потихоньку их открывать, чтобы привыкнуть к сиянию, коее лилось с просто сногсшибательной люстры, которая служила паникадилом.
Такую люстру владыка однажды видел в дорогущем магазине «Свет и полусвет». На ней красовалась цена, длинная, как дорога в дюнах. И величественные кристаллы Сваровски, размером со страусиные яйца, огромными гроздьями по шесть штук, свисали почти до пола, сверкая сотнями отполированный граней, символизируя невероятное богатство и открывая двери в мир дорогущих особняков, яхт и молодых длинноногих и губастых жён с ухоженной зоной бикини.
Когда глаза окончательно открылись и смогли вместить в себя всё великолепие сваровского света, перед изумлённым взором владыки поплыли стены храма, украшенные дивной росписью в стиле, который он видел только раз на стенах храма Георгия Победносца в Юрьев-Польском.
Тут были и огнегривый лев и вол, исполненный очей, всё, как завещал великий БГ.
- Где я, старче?! – молвил владыка, - обращаясь к уже успевшему стать родным с прошлой ночи, старику.
- Как где? В Божьем дому. Да ты ногами-то пошибче перебирай, иди ко кресту.
- А кто ж это вам так храм дивно расписал? И что за паникадило такое..гм…необычное?
- Расписывала матушка Ольга, жена отца Петра, а паникадило нам директор кладбища привёз. Ремонт делал у себя в особняке, это сюда привёз, а себе новое купил, ещё богаче.
Ко кресту стояла небольшая очередь (откуда тут прихожане-то, в таком месте? – изумился владыка, но промолчал, не стал больше терзать старика вопросами).
Всё ему было странно и неловко. За годы священнического и епископского служения он настолько отвык от обычного богослужения и от роли простого прихожанина, что каждый шаг в незнакомом храме, где ему ни исполати не спели, ни орлецов под ноги не положили, давался с трудом. Да еще и не узнавал никто. Совсем никто. И под благословение никто не подошёл…
- За какие же грехи, Господи, ты меня сюда призвал? И собака меня изваляла, и чуть инфаркт я не получил из-за кота какого-то и не узнаёт никто, как будто я в другой мир попал? С чем и зачем ты меня сюда направил? – взмолился про себя Епифаний.
И тотчас взгляд его упал на небольшой образ, который висел справа от клироса. На образе был изображён старик. Тот самый, который приходил к нему ночью, а потом встретил в храме. Правда борода и волосы были куда богаче и длиннее, чем у того, кто встречал, но это абсолютно точно был он.
Оглянувшись пару раз в поисках своего сопровождающего и не найдя его, владыка положился на волю Господа и смело шагнул к амвону.
Тотчас же ему под нос была протянута рука с крестом. Вид этой руки, сжатой почти в кулак, вверг Епифания в такой ступор, что он опять чуть не лишился чувств, но на ногах устоял, ловко подхваченный кем-то под локоть. Кулак этот принадлежал старшему сержанту Водопьянову и перепутать его ни с чьим другим кулаком не было никакой возможности.
- Товарищ старший сержант…- прошептал епископ.
Рука с крестом дрогнула и опустилась. После весьма внушительной мхатовской паузы из-за клиросной иконы выглянуло встревоженное женское лицо неземной красоты.
- Отец Пётр, что случилось? Ты в порядке? Петя! Ты живой?
- Олюшка… Пой исполлу… Гости у нас… Владыка приехал…
Женщина несколько раз быстро-быстро перекрестилась, скрылась за иконой, раза три нервически задала тон, на клиросе что-то два раза упало тяжёлое (Минею уронила – пронеслось в голове у владыки) но, видимо, собралась, и мощным контральто, которое никак не вязалось с её ангельской внешностью затянула «Исполла эти деспота». Кто-то невидимый с клироса подхватил сильно вибрирующим сопрано мелодию и под конец, тревожным баритоном, вступил батюшка.
Зрелище облачённого в иерейские одежды старшего сержанта Водопьянова не так поразило Епифания, как его пение. Что-то громко свистнуло в груди, резко дало в голову, раздулось там в большой горячий шар, владыка всхлипнул и разрыдался, чего не случалось с ним с того страшного дня на пограничной заставе в Таджикистане, где его молодую и никому не нужную, кроме мамы жизнь, спас Пётр Сергеевич Водопьянов.
Владыка попытался взять себя в руки и прекратить рыдать, но слезы никак не заканчивались. Рука потянулась к карману пальто, чтобы достать носовой платок и… Владыка проснулся.
Проснулся в своей постели с мокрыми от слёз лицом и бородой.
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, буди милостив ко мне грешному! Что за напасть-то такая сегодня! – Владыка встал, включил свет, зажёг потухшую у образов лампаду, взял молитвослов, немного подумав, отложил его и открыл, наугад, Библию. Открылась книга Иеремии: «Воззови ко Мне — и Я отвечу тебе, покажу тебе великое и недоступное, чего ты не знаешь». Владыка несколько раз прочёл слова «плачущего» пророка (Ещё одно совпадение!) и решительно закрыл Книгу книг.
-Что я, в самом деле, как экзальтированная монашка тут сны разбираю, да на Библии гадаю, в своём ли я уме?!
В своём уме владыка надеялся оставаться долго, поэтому он, по мужски «всякое ныне отложил попечение», взял в руки телефон и, не смотря на то, что на часах было только четыре утра, набрал номер телефона матери Олимпиады – заведующей пресс-службой их небольшой епархии. (Нечего монахиням разлёживаться, трудиться надо!)
- Олимпиада, доброе утро! Спишь? Просыпайся и поднимайся ко мне. Нет, ничего не случилось. Нет, не плохо, не надо врача. Много текста, мать, придешь всё объясню. Срочно!
Мать Олимпиада, в миру - Вера Григорьевна Дэйс, всю свою жизнь отдала журналистике, пройдя нелёгкий свой трудовой путь от корреспондента до главного редактора в местной газете «Свистопляскинская правда». В шестьдесят её, не без труда, пышно отправили на пенсию. Помыкавшись без дела пол года, активная, но, увы, не востребованная женщина, с подачи своей лучшей подруги врача-гомеопата Изольды Ноевны, которая лечила Веру от головных болей неясного происхождения, отправилась в паломническую поездку к старцу Маврикию из соседней епархии, куда каждый день свозили толпы жадных до чуда людей.
Старец с ходу диагностировал ей последнюю стадию рака и сообщил, что, если Вера Григорьевна не примет монашества, жить ей осталось всего-ничего. Потрясённая женщина, не подумав и не пройдя никаких медицинских обследований, сходу поверила и в старца, и в диагноз. Постриг был совершён по ускоренному чину, как над умирающей. Потом, когда морок прошёл и выяснилось, что и старец, и рак были «не настоящие», отступать было поздно. Новонареченная Олимпиада уже свыклась и с монашескими одеждами и образом жизни.
Когда уже официально, епархиальной комиссией было признано, что старец и иже с ним занимаются в монастыре созданием деструктивной секты, всю обитель быстренько разогнали, а Олимпиаду и других монахинь распустили «до особого распоряжения», которое так и не поступило.
Олимпиада вернулась домой, где в новом статусе её долго не принимали ни близкие, ни друзья, но потом, пообвыклись и посоветовали обратиться к новоназначенному владыке, который искал грамотного пресс-секретаря в новообразованную епархию.
При первом же знакомстве владыка потряс мать Олимпиаду тем, что категорически запретил «строить из себя святошу» и без конца кидаться в земные поклоны с криками «прости, владыка святый, благослови, владыка святый».
- Мать Олимпиада, вы же образованная женщина, что вы ведёте себя, как ненормальная?
- Владыка святый, у нас в монастыре так было заведено, старец Маврикий нас так научил.
- Во-первых я не «святый», во-вторых, я не Маврикий, в-третьих у нас тут не монастырь, а епархиальное управление и я вас пригласил не «неусыпаемую псалтирь читать», а вести наш новостной сайт, страницы в соцсетях и наладить жизнь епархиальной редакции. Готовы? Я, слышал, что вы зубр, мать Олимпиада, а не просто журналист.
- Да, помилуйте, владыка, какой зубр? Зубры все в Москве работают, а мы тут так…
- Уничижение паче гордости, слыхали про такое? Вот и славно. Благословляю на труды, матушка.
И мать Олимпиада не подвела. Сайт епархии считался одним из лучших за Уралом, подписчики в инстаграме росли, как на дрожжах и даже не совсем понятный Тик-ток покорился упорной и дотошной монахине-журналисту.
Никто и не догадывался, что всю эту весёлую церковную жизнь, восхищающую тысячи подписчиков, генерирует женщина на седьмом десятке, перерывая все паблики Вконтакте, в поисках смешных мемов о православии, а многое придумывая сама.
Владыке не всё, правды ради, нравилось, но когда в Родительскую субботу через инстаграм было собрано пожертвований больше, чем на записках в кафедральном соборе, решил не вмешиваться в бурную сетевую жизнь и замечания делать Олимпиаде перестал.
Помимо этих мощных достижений мать Олимпиада обладала ещё одним достоинством - знала всегда всё обо всех, но знания свои, как и язык, в отличие от многих своих соплеменниц-черноризниц, держала за зубами и довериться ей было можно, что и собирался сделать владыка.
Когда слегка помятая со сна монахиня вошла в кабинет архиерея, он спешно её благословил и без всяких предисловий задал вопрос.
- Мать, скажи мне, есть ли в городе храм, который находится в промышленной зоне и служит ли у нас где-то священник Пётр Водопьянов? Я, увы, недавно здесь служу, не всё и не всех знаю.
Опустив встречный вопрос: «А зачем это нужно срочно узнавать именно в четыре утра?», Олимпиада призадумалась, поворошила гигабайты памяти под апостольником (женский головной убор у монахинь), но ничего в них не нашла. Ни храма в промзоне, ни Водопьянова.
- Нет, владыка, не припомню. Мы раньше много писали об открывающихся в городе приходах, их тогда где только не было, но про промзону не припомню ничего, хотя…Постойте-ка. На старом кожзаводе когда-то открывали молельную комнату. Там посёлочек небольшой был, все жители и работали на этом заводе. Потом и кожзавод обанкротился и посёлок снесли, а жителей расселили. Но я не слышала, чтобы там кто-то служил постоянно. По череде ездили батьки туда, а как людей не стало, так и служить не для кого там. Наверно закрыто всё на замок. Упразднено.
- А Водопьянов?
- Водопьянова точно не знаю. Такую фамилию я бы запомнила. Хотя и я тоже не всех знаю. Епархия-то большая.
- Собирайся, мать Липа. Поехали.
- Владыка, да времени пол-пятого утра, куда мы в такую рань?
- На кожзавод этот ваш. Проверить кое-что нужно.
- Владыка…
- Это благословение, мать. Не обсуждается. Иди какую-нибудь попонку на себя накинь и поедем. Очень важное дело. Очень. И такси вызови, только скажи, чтобы он нас там ждал, не уезжал. – приказным тоном отчеканил Епифаний.
Женское любопытство, помноженное на профессиональный журналистский зуд выкинули мать Олимпиаду из кресла и не прошло и пяти минут, как она, в жакете «плюшевая безнадёжность», подаренном ей в монастыре приснопамятного старца, уже топталась во дворе, поджидая менее расторопного владыку.
Вскоре епископ спустился, и они вышли за ворота. Долго ждать не пришлось, машина подъехала почти сразу и через пол часа Епифаний с Олимпиадой уже стояли у ржавых железных ворот, на которых берлинской лазурью была нарисована кривая стрела, указывающая невнятное направление и надпись: "Храм тут".
Владыка крепко ущипнул себя за руку, наложил три эпических крестных знамения от главы до колен и потянул на себя створку ворот.
Ворота оказались запертыми. Разочарованный владыка дёрнул их раза три и сокрушённо воззрился на Олимпиаду. Он ожидал, что всё случится всё ровно так же, как было во сне, но что-то пошло не так. Разочарование такой силы накрыло Епифания, что он, чуть было не расплакался, как обиженный мальчишка. Олимпиада с жалостью посмотрела на владыку, не понимая, однако, что могло вызвать такую бурю чувств. Ей захотелось погладить его по голове, со словами: «Ну полно, полно тебе плакать, маленький!», но кто же из нормальных людей будет гладить по голове епископа, да ещё и называть его маленьким?
Чтобы как-то утешить расстроенного донельзя епископа, Олимпиада взялась обеими руками за створку и, что было сил, рванула её на себя. Ворота, не поддавшиеся епископу, с лёгкостью, радостно взвизгнув, распахнулись для Олимпиады. От мощного скольжения «по-бобслейски» с последующим падением матушку спасли войлочные боты на резине «прощай молодость» и твердая рука владыки, вовремя подхватившая падающее монашеское тело.
- Мощна ты, матушка – восхищённо выдохнул Епифаний – мощнааа!
Олимпиада хотела процитировать бессмертное про коней и избы, но не успела потому, что владыка, с невиданной для степенного человека прытью подскочил к только что с таким трудом открывшимся створке воротам, упёрся в них обеими руками и незнакомым голосом рявкнул:
- Мать, навались! Наваливайся! Держи!
Хорошо, что мать Олимпиада проходила жёсткий курс молодого бойца в монастырских условиях, под предводительством психопатического старца, раздающего противоречивые благословения. В послушании мать поднаторела так, что волю свою и работу мозга отсекала мгновенно, в одну секунду превращаясь в машину для исполнения Божьей и начальственной воли. Это-то их с епископом и спасло.
Только они навалились, как со стороны двора по воротам вдарило что-то мощное и страшное. Раз, другой, третий! И каждый удар был сильнее предыдущего. Металлические створки за ночь заледенели так, что голые, без рукавиц, руки Олимпиады сразу потеряли чувствительность. То, что бесновалось по ту сторону ворот сначала молчало, но удара с пятого начало хрипеть и демонически урчать.
- Господи, что это?! Господи, помоги нам грешным – возопила испуганная монахиня – Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! И да бежат от лица Его вси ненавидящие Его!
- Бобёр это!
-Кто?!!!
- Бобёр! – закричал владыка – Прости, мать, я совсем забыл про Бобра!
Раздумывать над тем, когда и в связи с чем владыка тронулся умом Олимпиаде было некогда. В момент, когда сатанинская сила по ту сторону ворот отступила перед новым ударом она, сгруппировавшись всем своим немолодым телом, совершила резкий полуоборот вокруг оси и уперлась в ворота уже спиной, чтобы спасти от окончательного обморожения руки, которые потеряли всякую чувствительность.
- Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога! – с удвоенной силой возопила мать Олимпиада.
Тем не менее неведомая страшная сила сокрушала ворота всё сильней и сильней. Огромный сказочный зверь-бобёр вот-вот был готов вырваться наружу и изгрызть в щепки и владыку и его помощницу.
Вдруг всё резко стихло, удары прекратились и из-за ворот раздался недовольный мужской голос.
- Фу, Бобёр! На кого ты тут кИдаешься? Эй! Кто там! Чего ломитесь?!
- Простите, Бога ради! Мы в храм хотим попасть! Тут на воротах написано – храм тут! – отозвался Епифаний – Вы не пугайтесь, мы не лиходеи, мы верующие!
- Что он несёт? – про себя ахнула Олимпиада – Какие верующие ночью в пятом часу утра пойдут в это страшное место? Господи, только бы не пристрелили нас тут! – и начала про себя творить Иисусову молитву.
После небольшой паузы из – за ворот отозвались:
- А что за верующие такие, которых Бобёр не знает? Своих он всех пропускает, а из-за вас чуть ворота не разнёс.
- Мы… Мы.. – владыка замешкался – Мы к отцу Петру Водопьянову, сослуживец я его.
Мать Олимпиада наконец-то поняла, что она ничего не поняла. Всё смешалось. Бобры-убийцы, сослуживцы Водопьяновы, прихожане, которые невесть откуда взялись в заброшенной промзоне в пять утра.
Женщина есть женщина, не важно, черноризница или светская, если ей стало понятно, что ничего не понятно – она тут же успокаивается и начинает действовать по обстоятельствам.
- Да, сослуживцы мы его! – выпалила ни к селу ни к городу Олимпиада.
За воротами опять помолчали.
- А у него в части и бабы служили, чтоль?
Епифаний с немым укором погрозил Олимпиаде кулаком.
-Да, в санчасти – не растерялся владыка – Пустите нас, пожалуйста, нам очень нужно к отцу Петру попасть, давно не виделись, сюрприз хотели сделать.
- Хороший был бы сюрприз, если бы вас Бобёр тут растерзал – хохтнули за воротами – проходите, я его подержу – Бобёр, свои, не трогай!
Епископ с Олимпиадой не без опаски вошли во двор. Огромного пса, породы русский терьер держал за ошейник мужчина небольшого роста, аккурат с сидячую собаку.
Благочестивая, до пояса, борода Епифания и сиротский наряд Олимпиады произвели на сторожа и пса благоприятное впечатление. Пес не подавал никаких признаков агрессии, сторож с интересом разглядывал взъерошенных ранних молитвенников.
- Простите, вы нам не подскажете, где сам храм находится? – тихим трясущимся голосом спросил владыка - Как нам пройти? Кроме стрелы на воротах никаких опознавательных знаков нет.
- Да как же нет. Смотри какая дверь знатная. – куда-то в темноту ткнул пальцем сторож.
И правда, в бетонной стене, похожего на бойлерную здания, как одинокий золотой зуб тускло поблескивала под сочельниковской луной роскошная дверь, напоминающая цыганский рай с парадного входа.
Владыка нетвёрдыми ногами зашагал к двери, увлекая за собой заворожённую происходящим Олимпиаду.
- Мать, послушай… Я должен тебе кое-что рассказать.
Олимпиада послушно замерла, боясь поднять глаза на епископа, чтобы вдруг не разглядеть в его взоре полыхающий костёр безумия. В том, что Епифаний заскорбел умом она уже ни минуточки не сомневалась.
- Ты глаза на меня подними, Олимпиада, чего ты согнулась в три погибели?
- Простите, владыка – смиренно отозвалась монахиня, но глаз не подняла.
- Ты не простикай попусту, посмотри на меня. Олимпиада! Благословляю смотреть мне в глаза! – настойчиво потребовал владыка.
Нарушить святительское благословение мать Липа никак не могла. Посмотрела. Никакого бесовского шевеления в глазах Епифания не разглядела. Вздохнула тихонько.
- Рассказывайте, владыка.
Епископ хотел поскору рассказать историю своих пышных сновидений, но поскору не получилось, важна была каждая деталь. Олимпиаду настолько захватило повествование, что она даже пару раз всплакнула. Там, где епископ вспоминал маму и старшего сержанта Водопьянова. И, кажется, даже там, где владыка чуть не задавил котика.
- И ты понимаешь… Хотя, что тут можно понять… Когда мы приехали, и я увидел на воротах эту надпись… Потом Бобёр… Теперь эта дверь… Я вообще не знаю, что и думать.
- Да что ж тут думать, владыка – Олимпиада всхлипнула – идти надо в эту дверь и спасать…
- Кого спасать?..
- Ну как кого? Водопьянова, который вас от смерти спас. Это же из-за него весь сон! И старец вас сюда погнал тоже из-за него! Не просто же так!
- Да понятно, что не из-за Бобра мы сюда приехали. Только вот в чём подвох, матушка… В армии-то я никогда не служил, да тем более на границе с Таджикистаном. И никакого Петра Водопьянова я не знаю и никогда не знал…
Олимпиада медленно-медленно перекрестилась сама, перекреститла владыку.
- В миру это называется фантасмагория, владыка. У нас в монастыре это называли бесовским искушением. Ещё такой эффект бывает при приеме некоторых веществ… Простите, Бога ради.
- Да правильно ты всё говоришь, я бы то же самое сказал, если бы от кого-то услышал. Но что делать-то будем, мать? Все же, вроде бы, на месте – и собака, и ворота, и дверь храмовая.
Помолчали.
- Вот что, Олимпиада, давай-ка прочтем Трисвятое по Отче наш, да тропарь рождественский, Господь нам и откроет, что дальше делать – владыка снял шапку, перекрестился на цыганскую дверь – Святый Боже, Святый Крепкий…
И не успел Епифаний перекреститься во второй раз, как кованая дверь легко, без скрипа отворилась и из неё вышел …кот.
- Открыл Господь… - благоговейно прошептала Олимпиада – через кота открыл… Чудеса какие.
Кот внимательно посмотрел на опешивших монасей и, муркнув, скрылся за дверью. Епифаний с Олимпиадой, как заворожённые отправились за ним.
Длинный холодный коридор очень скудно освещался и выглядел устрашающе - стены из бетонных блоков, кое-где осыпавшиеся с тут и там торчащей арматурой, сплошь покрыты изморозью.
- Слышь, Олимпиада, читают….
- Слышу…
Глухо, как из-под земли доносился монотонный мужской голос.
- Ну, с Богом! – владыка аккуратно перекрестил старую, обитую коричневым дермантином дверь, которая большим тёмным пятном выползла из заморожённых стен.
В храме, а за дверью оказался именно храм, тот самый, где так сладко спал в своём сне Епифаний, с дивно расписанными стенами и удивительным паникадилом. Шла служба.
_________________________________________________________
- Он не бесноватый, часом, не порченый?
- Да вы Бога-то побойтесь такое говорить, это ж владыка. Епископ.
- И что? Не может владыка взбеситься? Не человек он?
- Тссс… Очнулся..
Епифаний нехотя открыл глаза.
Бедный человек, измотанный сюрреалистической ночной историей, до полного морального и физического истощения ожидал, что опять проснётся в своей келье, но нет. Лежал он на полу в окружении незнакомых ему людей.
- Матушка, пой исполлу! Владыка очнулся! – взвизгнул голос, предположивший, что на владыке порча.
- Не надо исполлу.. Подняться помогите… Почему службу остановили? Где батюшка ваш? Олимпиада где?
Владыку аккуратно подняли, усадили на лавку, подали воды.
- В Рио нынче олимпиада. В Бразилии. А батюшка наш с вашей монашкой на улицу убежали скорую помощь встречать. Напугались очень. Вы же к иконе подошли, перекрестились и упали замертво. – ответила бодрая старуха-прихожанка.
- К какой иконе, покажите.
- Да вот же она.
Владыка аккуратно повернул голову и столкнулся с пронзительным взглядом старика, лупившего его ночью посохом. На иконе был изображён он и в этом не было никаких сомнений.
- Господи, да прости же ты меня грешного, - всхлипнул владыка – да когда эта ночь-то закончится?
Ответа на свой вопрос Епифаний так и не получил. В храм ворвалась реанимационная группа во главе с Олимпиадой.
- Свет включите срочно - скомандовал доктор - я при свечах не работаю.
Незамедлительно зажглось сваровское паникадило. Немногочисленный народ деликатно разошелся по углам.
- Что с вами случилось, владыка? Врач внимательно посмотрел в глаза Епифанию и ловко надел ему на плечо манжету тонометра.
- Я не помню...
- Так, понятно... Улыбнитесь
- Не могу.
- Голова кружится? Видите хорошо?
- Да, всё хорошо, только слабость.
Тут у Епифания в глазах потемнело и он неловко начал заваливаться на лавку.
- Носилки! Срочно!
И напоследок уже, как из-под водяной толщи владыка услышал пронзительный детский крик.
- Папа! Папочка, прости, это я убил владыку! Простиии... (а всего-то и было, что мальчик подошёл к епископу со спины, дёрнул его за полу пальто и сказал : «Наконец-то ты пришёл!»).
_________________________________________________________
- Сергей Владимирович! Сергей Владимировиииич! Вы меня слышите? Сергей Владимирович, моргните, если вы меня слышите…
Сергей Владимирович, он же епископ Епифаний слышал всё, но откликнуться не то, чтобы не мог, наверное-мог. Скорее - не хотел. Ему было хорошо и покойно. Сначала было просто темно и тихо. Потом появился свет, который охарактеризовать можно было как «свет невечерний». Он существовал сам по себе, без видимых источников и где-то по краю этого неотмирного света безмолвно перемещались невесомые фигуры.
Сергею Владимировичу было хо-ро-шо и он втайне надеялся, что, наконец-то вязкая воронка предрождественских событий утянула его туда, где ни печали, ни воздыхания, а только жизнь бесконечная. На райские кущи, конечно, это место не тянуло, но и, слава Богу, на дьявольский притон тоже. В этом ленивом желе из тишины и покоя владыка был согласен находиться вечно. Только бы его не тревожили.
Кто-то кроме медсестры был ещё рядом. Этот кто-то громко, со свистом сопел, шуршал и чем-то звенел.
- Отец благочинный – подумалось владыке – только он у нас так сопит, когда волнуется, а волнуется он всегда. Видимо причащать или соборовать меня пришли, отхожу – и владыка заплакал.
Заплакал не от страха, а от облегчения, что вся суета мира для него заканчивается и остается только вот этот прекрасный покой.
Вдруг что-то со звоном упало на пол и покатилось по полу. Только что умиравший и мечтавший о вечном блаженстве Епифаний резво подскочил на кровати.
- Да что ж ты, отец Никон, косорукий-то такой! Дары? Дары уронил?!!!
Медсестра, благочинный и мать Олимпиада в изумлении замерли в различных позах, как в детской игре «Море волнуется раз», глядя на то, как «умирающий» бодро соскакивает с кровати и под эту же кровать залезает.
Под кровать, к счастью, улетела не дароносица, а небольшой требный металлический крест и большого греха не случилось, обошлось малым.
Владыка на четвереньках выполз из-под кровати, держа в руках крест. Медсестра, благочинный и мать Олимпиада позы так и не поменяли.
- Ну… Что замерли? Видите, что крест животворящий делает? – попытался пошутить Епифаний.
- Видим – громко глотнул кадыком, из которого рост куст рыжей тощей бороды, благочинный.
Мать Олимпиада, не меняя позы, как-то странно закатила глаза, и только привыкшая к человеческой наготе в палатах интенсивной терапии медсестра осталась с прежним лицом.
- Мать, чего ты закатилась, как жертва вечерняя? Плохо тебе?
- Сергей Владимирович, вы не волнуйтесь – шустрая медсестра подскочила к владыке, ласково, но крепко взяла его одной рукой под локоть, второй за талию – не волнуйтесь так, вам нельзя, вам сейчас лежать нужно. Давайте я помогу.
Ощутив у себя на теле, (на голом теле!) руку молодой женщины, пусть и медработника, владыка попытался вырваться, но не смог. С ужасом он опустил глаза вниз и от души сразу отлегло – исподнее на нем оставили. Пошарил по груди… Парамана не было. Неприятное предчувствие кольнуло где-то в области сердца. Епифаний медленно поднес руку к лицу. Бороды, роскошной бороды до пояса, которая скрывала его вечную моложавость и которую он холили и лелеял не один год, и которой втайне даже немного гордился - не было тоже.
И сразу же, как Самсон, оставшийся без волос, владыка ослаб и уже не сопротивляясь позволил медсестре уложить себя на кровать.
Обескураженные неожиданным возвращением деспоты из мира зыбких иллюзий и его неуставным видом Олимпиада с отцом Никоном напряжённо молчали.
- Ну… Чего стоите? Вы зачем пришли? Соборовать? Причащать? Отходную читать?
- Соборовать, владыка – прошелестел благочинный – отходную, сказали, ещё рано…
- За что люблю тебя, отец Никон, так это за правдивость и нелукавство. Ещё… Рано… - владыка попытался улыбнуться, но вспомнил про бороду и снова приуныл – Начинайте, благословляю – и закрыл глаза.
Отец благочинный сначала робко, потом чуть увереннее начал читать молитвы из требника. Владыка попытался, было, тоже начать молиться, но все мысли его оказались поглощены бородой. Точнее её отсутствием. Уж он и так и эдак пытался перестроить течение мыслей на нужный молитвенный лад, но никак не получалось. Бороды было жалко до слёз. «Как служить? Как к людям на проповедь выходить с голым ликом? А как батькИ втайне осмеивать начнут, с них сбудется…Господи, дай же мне сил на молитву, что я о волосах этих так распереживался, как баба худая?» - с этими мыслями владыка и задремал.
Очнулся уже затемно, попытался встать.
- Не вставай, рано тебе ещё. – знакомый до жути голос прозвучал где-то у ног.
- Господи помилуй… Опять ты?
- Опять я. Да. – старик из ночного видения тяжело встал со стула и подошёл к изголовью, сухой и тёплой рукой погладил владыку по голове – Эх, если бы я знал, что ты такой слабак, Серёжа…
- Да не слабак я… Просто всё уж очень странно для простого человека.
- Ну какой же ты простой? Целый епископ Русской Православной Церкви. А в обмороки, как девица падаешь при виде чего-то необычного. Ты же, как никто другой должен понимать, что все мы рядом, все – и живые и мёртвые. У Бога все живы, сам вспомни сколько раз ты это на проповедях говорил. Я твои проповеди слышал. Хорошо говоришь. Красиво. Грамотно.
- Стараюсь…
- Плохо ты стараешься. Говорить красиво – не велика заслуга. По делам судить будут, сам знаешь. А с делами у тебя – так себе. На троечку.
- Старик… Ты кто? Кто ты? Скажи ты уже мне зачем пришёл и гоняешь меня, как собаку по церкви уже больше суток.
- Две недели…
- Что – две недели?
- Две недели ты тут прохлаждаешься. Уже и Богоявление отслужили без тебя. Из реанимации только сегодня в палату перевели.
Сил на глубокие переживания у Епифания еще не было и информацию о столь затянувшейся своей болезни он воспринял спокойно.
- Так ты и не ответил мне кто ты. Святой? Я помню… В том странном храме тебя на иконе видел. Только не успел имя прочесть.
- Родители меня Иаковом назвали. В постриге – Иосифом, а уж в схиме – Амфилохием нарекли.
- Бил-то ты меня за что? Я ни тебя, ни батюшку этого не знаю.
- А за то и бил, что не знаешь и знать не хочешь.
- Да как не хочу, я впервые о нем от тебя услышал…
- А так, что без палки, да без святых до тебя ни один человек не может достучаться. Ты письмо его читал, которое он тебе написал? Нет, не читал. А то письмо, которое его прихожане тебе написали, читал? Нет. А письмо директора кладбища, благодаря которому семье отца Петра ещё есть на что кормиться, читал? Нет. Ты их в глаза не видел. До Господа Бога проще докричаться, чем до тебя. Усадил вокруг себя церберов из секретарей и благочинных и видишь только то, что тебе подсунут уже после того, как сами всё прочтут и слышишь только то, что они тебе в уши надуют… Ты когда последний раз с людьми общался по-человечески? Ты хоть с одним клириком просто разговаривал? – старик, разволновавшись, встал и подошёл вплотную к кровати, - Интересовался – как живёт, как приход существует, какие радости, какие горести, какие проблемы? Нет. Всё отчёты читаешь. Проверял хоть раз, что там в этих отчётах правда, а что – вымысел? О бороде своей вон переживал так, как будто она тебе мать родная, аж молиться не мог. А тут люди! Жизни их ломаются у тебя под носом, а ты и в ус не дуешь. Эх ты… Пастырь. Всё Евангелие криком кричит о любви и милосердию к че-ло-ве-ку. Позабыл за жизнью своей начальственной?
Бесшумно открылась дверь и в палату вошла медсестра, подошла к архиерейскому больному ложу, пройдя сквозь старика.
- Сергей Владимирович…- позвала шёпотом – Сергей Владимирович, вы спите?
- Нет…- также шёпотом ей ответил Епифаний - я не сплю, пить очень хочется, можно мне воды?
- Я слышу, что у вас в палате кто-то разговаривает, подумала, что вы меня зовёте. Показалось, видимо. Смотрите, вот здесь, сбоку, на стене есть кнопка вызова. Если вам что-то нужно или плохо, вдруг станет – жмите, не стесняйтесь, тут-же подойду. Вода у вас есть, вот на тумбочке стоит, налить?
Епифаний кивнул, бросил взгляд туда, где был старик. Тот по-прежнему стоял на месте. Медсестра помогла болезному напиться и ушла на пост, снова пройдя сквозь неподвижно стоящего у кровати деда.
- Я думал ты опять пропадёшь – владыка чуть приподнялся на кровати – не уходи, ответь мне на один вопрос. То, что я плохой пастырь я уже понял.
- Понял ли? – прервал старик Епифания.
- Понял, Амфилохий… Скажи мне на милость, что я в первом своём сне видел, это откуда? Я про Таджикскую границу и про «спасшего» меня там старшего сержанта. Я же в армии не служил, и никто меня от смерти не спасал. А чувствовал всё так, как будто я и впрямь там был, в бою на границе и получается то было ложное обольщение… Бесовское… Как мне тебе верить?
Старик перекрестился. Глубоко вздохнул.
- Что вы за люди такие… Верите, что бесы к вам запросто ходить могут, а святые – нет.
Епифаний попытался было что-то ответить, но старик растворился в темноте, как и не было его.
Владыка хотел уснуть, но никак не получалось. Рождественские приключения из сна в явь и обратно крутились в голове парковой каруселью. Он пытался хоть как-то их систематизировать, но выходило плохо. Измаявшись, начал на память читать утреннее правило и на девятой молитве, той, что Ангелу-хранителю, сон таки пришёл. Обычный человеческий сон без сновидений.
Когда Епифаний проснулся в очередной раз было ещё темно. Он немного полежал с закрытыми глазами, сотворил сто раз Иисусову молитву и решил попробовать встать с постели. Открыл не без усилий глаза и немедленно впал в ступор.
Глаза уперлись в потолок. Но не в больничный. Перед владычним взором распростёрся потолок его личных апартаментов. Перепутать с больничным его никак было нельзя. Массивная гипсовая лепнина, доставшаяся в наследство от предыдущего деспоты, так густо украшала всё потолочное пространство, что перепутать его с аскетическим потолком больничной палаты было ну никак нельзя.
Медленно поднёс руку к лицу. Борода была на месте. Вся, до последнего волоска.
- Всё… Я сошёл с ума, Господи, я сошёл с ума.. – молвил сам себе владыка.
Он очень осторожно встал с постели, включил свет и посмотрел на часы. Четыре утра. Взял телефон, открыл в нем календарь. Шестое января. Сочельник Рождества. На всякий случай глянул в журнал звонков. Ни во входящих, ни в исходящих контакта Олимпиады не было.
Епифаний вышел в кабинет, сел за стол и до шести утра просидел уставившись в одну точку, прокручивая в голове события из сна. За тридцать лет (это если считать от пострига в чтецы) церковной жизни владыка ни разу не переживал такого сильного мистического опыта, да и слабого тоже не переживал, что уж там говорить. И что делать с этим опытом он не знал.
С кем поделиться и с кем обсудить это всё он не знал тоже. Засмеют же. Или просто не поймут. А если и сейчас то, что он видит и чувствует, это тоже сон, из которого он ещё не выбрался?
В начале седьмого, на счастье, в кабинет постучал секретарь.
- Владыка, благословите. Водитель уже приехал, спрашивает, во сколько выезжать будете.
- Доброе утро, Миша, Бог благословит. У нас часы в семь начинают?
- В семь, владыка.
- Ну вот к семи и поедем. Я скоро спущусь.
Приехав в собор, владыка немного успокоился. С невероятным чувством и на большом подъёме служил, был мягок со всеми сослужащими, чем удивил их безмерно. Нет, лютовать Епифаний никогда не лютовал на службах из-за не вовремя поданного кадила, но строг был. Любил чёткость и порядок во всём. Поэтому все, от иподиаконов до митрофорных протоиереев всегда в алтаре были начеку и не расслаблялись.
А после владыкиной проповеди вообще весь собор утонул в слезах. Он впервые говорил просто и так сердечно о любви, о прощении, о том, о чём, впрочем, без конца и края говорят на всех проповедях все священники и епископы. Но именно в этот день, наверно впервые, слова шли у Епифания не от ума, а от сердца и к концу проповеди он расстрогался до такой степени, что чуть не заплакал. Дрогнувшим голосом, немного запнувшись, он попросил прощения у всех и сделал земной поклон.
В соборе воцарилась звенящая тишина.
- Господи… Как на прощёное воскресенье – кто-то из женщин выдохнул в толпе – и вы нас простите, владыка, окаянных, простите!
Людское море колыхнулось и мощным потоком полилось к амвону, где стоял епископ с крестом в руках. Хор, очнувшись , грянул сначала многолетие, потом тропарь праздника, самый пышный из всех имеющихся в репертуаре, и в Сочельник Рождества Христова по храму разлилась самая настоящая пасхальная благодать.
Люди, со слезами подходили к кресту, просили прощения у владыки, а он у них, прощали друг друга, и так всё было хорошо и божественно, что даже не верилось, что так бывает, пока кто-то в толпе диким голосом не крикнул: «Пожаааар! Горим!».
- Вот! Вот сейчас я опять проснусь! – промелькнуло в голове у Епифания – Началось!
И пока он столбом стоял на амвоне в ожидании очередного своего пробуждения в храме началась паника. Едко запахло горелым пластиком и из правого придела повалили клубы чёрного дыма.
Толпа людей инстинктивно подалась назад, к выходу, где уже образовался затор. Двустворчатые двери, как обычно бывает зимой, открывались только наполовину. Одна из створок накрепко была закрыта на две щеколды – сверху и снизу и в узкий проход рванули все разом. Естественно, сразу же там образовалась куча мала из причитающих бабусек с сумками, визжащих детей и кричащих мамочек.
Из алтаря на шум выбежали недоразоблачённые отцы. Паника нарастала, у выхода уже вообще творилось что-то невообразимое, уже кто-то кричал: «Задавили! Задавииили!». Дым заволок уже почти пол храма, всё происходило настолько быстро, что никто не успел сориентироваться и вызвать пожарных.
Вдруг из середины толпы, стремящейся к выходу, раздался зычный по-протодьяконски мужской голос.
- Ааааатставить! Ааааатставить панику! Ааааастанавиться всем! Прекратить крик! Всем слушать мои команды и безропотно им подчиняться! В центральные двери выходят женщины и дети! Отцы! Мужчин выводите через алтарь, через южные двери, там у вас прямой выход на улицу! Миша! Алтарник Миша, ко мне, сюда, быстро! Ещё раз повторяю – через центральную дверь выходят женщины и дети! Через алтарь – все мужчины! Все! Владыка! Открывайте врата, регулируйте проход! Без паники! Все выйдем.
Владыка очнулся от морока. Сон-не сон, явь- не явь, огонь уже вовсю полыхал в правом приделе, целиком охватив кивот иконы Николая Чудотворца и уже перекинулся на иконостас, который лет пять назад заменили на новый, щедро украшенный не деревянной классической резьбой, а дешёвыми пластиковыми «под золото» вензелями, которые воспламенились мгновенно и нещадно чадили.
Громовой голос само-назначенного командующего эвакуацией звучал настолько уверенно, что толпа остановилась и подчинилась, разбившись на два потока. Мужчины и юноши начали выходить через алтарные двери. Вторую створку центральных храмовых дверей, не без труда, правда, открыл алтарник Миша, встав на плечи главнокомандующему и рванув, что было сил щеколду, что держала её сверху и женщины, и дети, почти без паники, подбадриваемые чёткими командами командующего, вышли из горящего храма. Последним за ними вышел владыка.
Кто-то вызвал пожарных, милицию и скорую помощь, экипажи молниеносно прибыли, быстро потушили огонь, который успел сожрать одну треть иконостаса. Скорой помощи, слава Богу, работы не нашлось, все остались живы и здоровы.
Оказалось, что большой подсвечник кто-то придвинул очень близко к иконе и пластиковое золочёное обрамление полыхнуло вмиг. Несоблюдение техники противопожарной безопасности, человеческий фактор, как это обычно бывает. Да с перепугу ещё свечница перепутала бутылки и вместо святой воды схватила лампадное масло, которое от воды не отличить и натурально подлила масла в огонь, плеснув им на загоревшийся кивот.
Тут уже поднялась суета совершенно другого порядка. Ночью-то Рождественская служба. Ёлок полон двор для украшения (слава Богу их не поставили в соборе заранее, быть бы беде, если бы полыхнули), а что украшать, если в храме черным-черно от копоти и воды по колено?
Из ступора, стоявшего посреди двора, в закопчёном белом облачении архиерея, который не мог прийти в себя, решая вопрос сон это или явь, вывела мать Олимпиада, выросшая как из-под земли.
- Владыка, благословите меня в соцсетях клич кинуть, чтобы люди помогли с уборкой храма! Своими силами тут не справиться.
- Да, конечно. Благословляю. – ответил Епифаний, пристально рассматривая соучастницу своих ночных приключений - Пора за дело браться.
Не прошло и часа, как церковный двор наполнился людьми. И люди всё прибывали и прибывали. Кто со стремянкой, кто с рулоном тряпок для уборки, кто со шваброй, кто с ящиком моющих средств. Из мечети на помощь приехал целый десант мужчин с инструментами, военная часть отправила полевую кухню, и работа закипела.
Владыка, разоблачившись, вернулся в храм и вместе с отцами, засучив рукава, принялся отмывать алтарь, чем поверг всех в шок и даже немного смутил поначалу. Видано ли дело, чтобы архиерей свои белые руки, созданные для целований-благословений и держания трикирия с дикирием, в ведро с грязной водой опускал? Но ничего, пообвыклись вскорости и даже перестали обращать на него внимание, каждый занявшись своим делом. А дел было много.
Отмыв и и переоблачив престол, Епифаний вышел из алтаря и буквально споткнулся об отца благочинного, который с ночи тоже стал ему не совсем чужим человеком в самом широком смысле этого слова.
- Владыка, кивот сильно пострадал, отмыть его невозможно, всё оплавилось и икона вся чёрная, может мы её временно вообще снимем. Отдадим реставраторам, вдруг возможно её как-то спасти?
Епифаний кивнул и вместе с благочинным подошёл к обезображенной огнём иконе.
-Да, конечно, снимайте. Скажите, отец благочинный, а в запаснике нет никакой подходящей по размеру иконы, чтобы поменять на время?
Благочинный замялся и не успел ответить, как из-за его спины появилась Олимпиада.
- Есть, владыка, есть таких размеров иконы. Они в старом складе стоят. Там не одна и не две, я с ключарём нашим там как-то раз была, видела.
Благочинный смерил Олимпиаду сердитым взглядом (вечно эти бабы свой нос суют, куда не просят).
- Да, припоминаю, кажется, были.
- Так ведите меня на этот склад, будем подбирать.
Через пять минут ключи нашлись, расторопная Олимпиада разыскала их в два счета.
Старый склад оказался действительно старым. Очень старым. Строили его ещё чуть ли не во время первого пришествия. И с того же пришествия там не убирали. Всё пространство было загромождено старой, ставшей ненужной утварью, покрытой вековым слоем пыли.
В углу, на дощатых стеллажах лежали большие храмовые иконы, наспех, как попало завёрнутые в старые простыни и пододеяльники.
Оглядев это безобразие, Епифаний коротко бросил благочинному:
- Ключаря и завхоза найдите, отец. Срочно. А ты, мать – обращаясь уже к Олимпиаде – помоги-ка мне пока.
Благочинный, проклявший уже сто раз, вездесущую монахиню отправился на поиски провинившихся.
Епископ, подобрав полы подрясника, широко шагая через бесчисленные коробки с неясным содержимым и запинаясь о звенящие пустыми кагорными бутылками ящики, не без труда пробрался к стеллажам, где лежали иконы.
- Нет, ну как же так можно? Как можно было так иконы просто кучей свалить в неотапливаемом сыром помещении? Да от перепада температур только всё уже обшелушилось, наверное. Что за люди?!
Мать Олимпиада, кряхтя и постанывая, пыталась пробраться поближе к стеллажам. Но монахиня не монах, под юбкой брюк у неё нет, не подхватишь подол вот так запросто для удобства, да ещё при мужчине, да при владыке и не перешагнёшь легко препятствия и ловушки, расставленные нерадивым завхозом.
Перешагивая очередную помеху из стопки, перевязанных верёвкой книг, Олимпиада потеряла равновесие и чуть было не упала, но вовремя ухватилась рукой за край большой картонной коробки, содержимое которой стеклянно звякнуло от толчка.
- Боже мой! – раздражённо воскликнул Епифаний- неужто и там бутылки пустые до краёв?!
Он ловко пробрался к коробу, открыл его рывком, присмотрелся к содержимому и замер.
Увидев реакцию владыки и, предположив, что в коробке лежит не больше ни меньше кто-то невинно убиенный (а что ещё подумаешь, видя этот дикий остановившийся взгляд?!), Олимпиада, забыв про приличия и свою возрастную неповоротливость с один скачок приблизилась к коробке и немедля заглянула в неё.
- Олимпиада – мёртвым голосом произнёс Епифаний – скажи мне честно, как на духу, что ты видишь? И видела ли ты это когда-нибудь до сегодняшнего дня?
Олимпиада, как заворожённая смотрела вглубь коробки и, казалось, не слышала вопроса. Чуть оживший владыка повторил свой вопрос, но ответа не удостоился.
- Мааать, маааать -прошептал он – очнись, мать. Скажи мне просто – ты это уже где-то видела?
Олимпиада медленно подняла голову и глядя прямо на стену, с потрескавшейся штукатуркой, затянутой старой, ещё летней паутиной чётко произнесла.
- Бобёр. Точно. Бобёр. Его звали Бобёр.
Мурашки, выскочив из-под ремня на спине у епископа, толпой пробежали по позвоночнику, добрались до головы и оттуда уже рассыпались по всему телу.
- Да. Пса звали Бобёр, Липа..
Одновременно, не сговариваясь, владыка и руководитель епархиальной пресс-службы перекрестились и ещё раз засунули голову в коробку, чтобы удостовериться, что им ничего не почудилось и содержимое её не исчезло.
Всё было на месте. Вся в пыли и тенётах в коробке лежала сногсшибательная люстра из магазина «Свет и полусвет», заменявшая в том странном храме из ночного морока паникадило.
Хлопнула входная дверь и в склад буквально влетели запыхавшиеся и до невозможности испуганные ключарь собора, завхоз и отец благочинный.
- Владыка, вы звали.
- Звал. Объясните мне всечестные отцы и ты, Пётр Анисимович, почему иконы храмовые здесь лежат в таком запустении и беспорядке? Кстати, откуда они? Соборные? Или из какого другого храма?
Ключарь и благочинный разом заиграли лицами, не зная, какое из выражений на них пристроить. Переглянулись.
- Не молчим отцы, рассказываем.
- С кожзавода они – подал голос Пётр Анисимович, шмыгнув вечно красненьким, независимо от погодных условий носом – года три они тут лежат, при вашем предшественнике их сюда определили.
- С кожзавода значит… С кож-за-во-да. Понятно. Понятно, что ничего не понятно. Отец Евгений – владыка обратился к ключарю – скажи мне на милость, как ты допустил такой бардак? Утварь храмовая, иконы, вперемешку с пустыми бутылками. Всё в грязи и паутине. Да, кстати, а вот этот шик и блеск – Епифаний показал на коробку с люстрой – тоже с кожзавода?
- Так благословение мне было. Владыка Онисим, что до вас был, благословил всё сюда свалить и закрыть.
- С кожзавода она – подал голос завхоз – люстра эта.
Епифаний перевёл взгляд на прозрачного, как картофельная моль, благочинного.
- Отец Никон. Не трясись ты так. Замерз? Нечего тут стоять, пойдёмте в трапезную, там поговорим. Да, кстати, никто из вас не знает человека, который во время пожара так чётко команды отдавал? Хорошо бы его найти, отблагодарить.
- А чего искать? – отозвался словоохотливый завхоз – Отец Пётр это, с кожзавода, откуда иконы и люстра. Правда он в запрете, не служит давно, но на праздники в собор приезжает с семьёй.
- Владыка, посмотрите! – прошуршала за спиной Олимпиада.
Епифаний обернулся. Монахиня стояла у стеллажа с иконами, держа одну из них в руках, совсем небольшую. И владыка уже знал, кто изображён на этой иконе.
- Господи, я не чокнулся, я не сошёл с ума, спасибо тебе, Господи! – пронеслось в голове.
- Чуть позже, Олимпиада, чуть позже посмотрю. Бери икону с собой и пойдёмте уже все в тепло, зуб на зуб не попадает. Пётр Анисимович, срочно займитесь иконами, только сразу в тепло не заносите, постепенно, а то ещё больше навредите, а лучше всего позвоните реставраторам, пусть подъедут и всё сделают, как надо.
В теплой трапезной все немного успокоились и пришли в себя. Ключаря владыка отправил руководить храмовыми работами по устранению последствий пожара, благочинного же и Олимпиаду оставил. Долго рассматривал икону, на которой был изображён знакомый до боли дед-старец, перекрестившись и приложившись, поставил её на стол и обратился к ожидающему своей участи благочинному, на которого было уже страшно смотреть.
- Рассказывай, отец Никон, всё по порядку рассказывай. Кто такой этот отец Пётр? Почему сан с него сняли? Где и как сейчас трудится? Почему ни его письмо, ни матушкино, ни письмо директора кладбища до меня так и не дошли? Почему иконы и утварь из его храма в таком диком виде хранятся? Как на исповеди выкладывай, Христом Богом тебя прошу.
Отец благочинный бросил было взгляд на Олимпиаду, но встретившись глазами с епископом понял, что лучше ничего сейчас, кроме правды не говорить. Раз оставил владыка монашку при этом разговоре, так, значит и надо. И, положившись, на Божью волю и всю кротость царя Давида, начал, запинаясь, что-то говорить, невнятное, перескакивая с одного на другое.
Олимпиада, глядя на муки отца Никона, подняла руку, как школьница.
- Владыка, простите, отец Никон, извини, что перебиваю, благословите меня эту историю рассказать, я её хорошо знаю, в то время я ещё в редакции «Свистопляскинской правды» работала, мы несколько материалов писали об отце Петре и сегодня, когда я его увидела во …., в храме, сразу вспомнила эту историю.
- Хорошо, расскажи сначала ты – кивнул владыка.
- В собор Пётр Водопьянов начал ходить давно, демобилизовавшись из армии после контузии, которую получил, служа в погранотряде. Заметил его тогдашний, старый ещё настоятель собора и благочинный всех Свистопляскинских земель, отец Никифор. Пригласил на чашку чая и, узнав историю жизни молодого мужчины, предложил ему послушание в храме. Алтарничать в свободное от работы время. А работал Пётр в школе. Вёл уроки начальной военной подготовки, там же открыл небольшую секцию боевых искусств, куда с удовольствием ходили не только ученики школы, но и ребята со всей округи. Умел с молодежью работать.
Алтарничал с удовольствием. Ответственный очень и что такое настоящее послушание понимал. У военных-то тоже самое, в принципе, по приказу живут, старшим по званию подчиняются беспрекословно и сами приказы отдавать умеют, если потребуется, так что вписался в церковную жизнь Пётр очень гармонично.
Отец Никифор посмотрел-посмотрел на него, нагрузил книгами, благословил всё прочесть и отправил из алтаря на клирос, набираться ума-разума у псаломщицы и великого знатока церковного устава Валентины Терентьевны, которой в ту пору было уже за восемьдесят, голову она имела ясную, была строга и обучала даже самых бесперспективных и никчемных премудростям богослужения.
За год на клиросе Пётр научился великолепно читать, неплохо разбираться в уставе, а самое главное – открылся у него певческий талант. Голос проснулся. Красивый, богатый. Хотели, было, Петра в праздничный хор сманить, да отец Никифор не благословил. Не в певчие его готовил.
В школе Пётр познакомился с молодой учительницей рисования и черчения Ольгой, которая сначала изредка, а потом всё чаще и чаще стала приходить с ним в храм. Зоркая Валентина Терентьевна и её пригласила на клирос, учила понемногу петь. А вскорости и свадьбу сыграли, повенчались Пётр с Ольгой.
Ещё через год отец Никифор вызвал молодожёнов и заговорил о хиротонии. Да и рукоположили Петра вскорости. Сначала диаконом в соборе он служил, а потом отправили в райцентр, недалеко от Свистоплясинска, километров сорок всего, служить и храм строить.
Ольга сразу же устроилась работать в местную школу.ьДомик им дали небольшой и под храм выделили помещение и землю для строительства нормальной церкви. Ну и пошло дело потихоньку. Люди сначала присматривались к священнику, а потом видят – трудяга, добряк, дети к нему тянутся (он и там секцию для ребятишек открыл и денег ни с кого ни рубля не брал), служит с чувством, не откажет никому в требах, хоть днём, хоть ночью, потянулись к нему. И начали всем миром храм возводить. И за пять лет такой отгрохали – любо дорого посмотреть. Школу воскресную построили со спортивным залом и художественной студией, где матушка начала детей рисованию обучать. Одним словом, всё хорошо и по-божески устроилось, а самое главное – община крепкая сложилась и не только из жителей райцентра, а и городские стали туда ездить.
Отец Никифор очень радовался за отца Петра, что тот таким хорошим пастырем стал. Не просто крепким хозяйственником, а именно пастырем. Редкий дар, когда это совмещается.
А тут большую епархию, в состав которой наше благочиние входило, а это, почитай весь Свистопляскинский край, разбили на три и прислали нам архиерея. Ну и началось… Приехал он к нам сюда с большущей поповской свитой, издалека. Всех старослужащих настоятелей поснимали. Кого вторыми священниками в их же храмах оставили, кого по селам растолкали, на их место варягов, на всё готовое. Много шума тогда было. Отца Никифора по возрасту на покой отправили, хотя он и крепкий старик, не больной, в разуме и служил отлично, но …
Отца Петра до поры не трогали. И как-то приехал архиерей к нему на престольный праздник со всей своей камарильей, а у него, у архиерея, в диаконах племянник служил. Вот он и положил глаз на храм. Вынь да положь. А родная кровиночка от родненькой сестры это вам не чужой дядька. Сестра-то бухгалтер и кассир епархиальный и доступ в архиерейские покои имеет постоянный, всю плешь проела братику-владыченьке: «Рукополагай Васеньку и настоятелем его в храм отца Петра поставь. Зря, что ли, Васенька в семинарии учился? Ведь сплошной аксиос, а не сынок! Не до старости же ему тебе Евангелие подносить!».
Кровь не водица, своих всегда жальче, чем чужих. Не отправлять же родственника в голом поле храм строить, да самому себе картошку на пропитание выращивать. Проще готовое взять. Васеньку быстро рукоположили, да сразу после сорокоуста назначили настоятелем в этот храм.
Что тут началось… Прихожане такой бунт устроили, не приведи Господь. За отца Петра вся администрация райцентра горой встала. Ведь с голимого нуля всё поднял. Целыми делегациями к архиерею ездили, челобитные писали, подписи собирали, да толку-то? И в храм люди нового настоятеля не пускали, с казаками разгоняли бунтовщиков. Газеты и местное телевидение разрывались от репортажей с места событий. Война-войной началась.
Отца Петра поначалу хотели вторым священником оставить, да видя эти народные волнения, передумали и, в наказание за доставленные неудобства, отправили в промзону городскую, на старый Кожзавод, там ещё в начале девяностых помещение для храма выделили небольшое и обещали участок дать для строительства. Хотя кому нужен храм в промзоне - непонятно. Бараки все расселили, где рабочие жили, осталось пара десятков частных домов, завод обанкротился. Умер завод.
Отец Пётр человек с армейским прошлым, что такое приказ понимает. И как верующий человек знает, что все в руках Господа, ни один волос с головы не упадет, без воли Божией, смирился. Ушёл. И общину свою просил не строить препятствий новому настоятелю, да людей разве уймёшь так просто? Но они ему больше навредили таким своим яростным заступлением, конечно.
Из дома, который районная администрация в свое время выделила для Церкви Петра тоже выселили – на все про всё дали три дня. Жильё ведь, получается, ведомственное, епархиальное и новому настоятелю надо где-то жить, не из города же мотаться через день. Когда Пётр приехал за вещами – прощаться вся деревня пришла. Рыдали, как по покойнику, страшно было смотреть.
Начал Петр на Кожзаводе служить, куда деваться. Многие из прежней общины стали туда к нему ездить. Помогали. Матушка сама взялась за росписи, иконы написала, сама стала на клиросе петь. Школу там не для кого было делать, так отец Пётр с местными мужиками столярный цех организовал, ему директор городского кладбища в этом помог. Сын этого директора рановато не на ту дорожку свернул, от рук отбился совсем. И наркотики и алкоголь со школьной скамьи, отца с матерью ни в грош не ставил. А потом как-то случайно прибился к отцу Петру, тот ему мозги на место поставил и изменился парень, за ум взялся. А какой отец не будет благодарен за такое?
И местным работа и заработок, там много что изготавливали в цеху, и для храма, который всё-таки собрался строить отец Пётр – копейка, поди плохо? Начали стройку. Где на свои, где люди помогали. Опять община собралась. Поменьше, чем в райцентре, но для такой, Богом забытой окраины – слава Богу. Хоть и убогое совсем место для служения было.
Да люди не дураки, они не к стенам ходят. А отец Пётр личность притягательная, сильная, справедливая и при этом смиренный человек, он ведь ни дня против своего перевода не воевал и людей просил этого не делать. Молитвенник. Таких мало, на вес золота. Его хоть в тайгу загони и туда за ним пойдут и поедут.
А где такая любовь людская и дело спорится, там и завистники и ненавистники нашлись тут же. И ведь ладно бы просто сплетничали и языками чесали, так нет, начали кляузы строчить в епархию. Так, мол и так, батюшка Пётр зарабатывает огромные миллионы на столярах, а взносы в епархию платит как все, у кого таких цехов нет. Свои же и писали. Отцы и братия. И плевать, что у него стройка и служит, чуть ли не в сарае. Значит тайный миллионер, всё в кубышку складывает. А матушка его в школе работает для прикрытия.
Приехала из епархии комиссия во главе с той самой сестрой владыкиной, бухгалтером, Васенькиной мамой, затеяли какую-то проверку, да директор кладбища им такой шиш показал, вступился за Петра, что летела эта комиссия и свистела не солоно хлебавши.
Но всё равно управу нашли на «тайного миллионера». Подлость она настойчива. Такие ежемесячные взносы начислили, что и кафедральному собору не снились. Месяца два отец Пётр их платил, всё, что на строительство было заработано отдал, а дальше как быть? Раз приехал в епархию с прошением уменьшить сумму, не пустили к владыке, часа три в приёмной просидел. Второй раз приехал – опять архиерею некогда с ним встречаться, а долг-то растёт. В третий – не принимает его архиерей. Много дел. Секретарь руками разводит, благочинный советует поднапрячься и платить, а напрягаться с чего? Кредиты брать? Чем отдавать? Замкнутый круг.
Может быть, всё как-то и рассосалось бы потихоньку и деньги бы нашлись, и архиерей поостыл немного в своей непрязни, но тут вмешался дурацкий случай, да такой, что и не придумаешь. Как говорят: «Беды не ищут, она сама тебя сыщет».
В Сочельник это как раз и случилось. Бухгалтер, Васенькина мама, то ли по своей инициативе, то ли архиерей её послал, поехала в храм к отцу Петру «на разговор», а заодно и присмотреться – сколько людей в храм ходит, работает ли столярка и строится ли новый храм, вездесущая женщина, власти поболее архиерея в епархии имела. Дура, правда, беспросветная (прости меня, Господи!) была и истеричка, но где при власти очень умных держат? Сватов, да братов про ум не спрашивают, когда на должности ставят. Там преданность нужна, всё остальное-так, по остаточному принципу, если приложится.
Так вот приехала она к середине службы, всё обошла, посмотрела хозяйским глазом и решила остаться до конца богослужения, чтобы лично с настоятелем побеседовать. Молилась. И ведь угораздило её встать аккурат под ту люстру, которую мы с вами в складе сегодня обнаружили. Она паникадилом в храме служила, директор кладбища пожертвовал от щедрот своих. И, не поверите, прямо на «Тебе поем» эта люстра ни с того, ни с сего обрывается и падает прямо на владычицу-повелительницу поповских судеб. Да слава Богу, что штанга, на которой все эти шары держались, не в голову ей воткнулась, а по касательной прошла, по затылку и по спине и кристаллами Сваровски её завалила, а так бы схоронили тётку.
Она в крик, само-собой, больно и страшно же. Да свет везде погас. Паника. Матушка с клироса выскочила, да давай с прихожанами вызволять её из кристального плена. А батюшка служить продолжает – ему нельзя литургию останавливать на самом таинственном моменте.
Скорую помощь вызвали, шутка ли, люстра тяжеленная, могла покалечить серьёзно. Да ничего, слава Богу, обошлось. Синяками, шишками, да испугом отделалась. Правда в больницу её забрали, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Ну и всё. От малоумия своего она эту историю представила так, что отец Пётр специально подстроил падение «паникадила» на её дурную голову, да ещё и помощь не оказал, не подошёл даже к потерпевшей, хотя это неправда. И подошёл и причастить её хотел, но где там… Заявление написала на него в милицию, всё там в кучу собрала и технику безопасности (хотя какая техника безопасности в аварийном здании без отопления?) и неоказание помощи, и умысел какой-то выдумала.
И что вы думаете? Запретили отца Петра в служении. В один день, в один момент. До суда, конечно, дело не дошло, но штраф он заплатил и моральный ущерб у него тоже из горла вырвала Васенькина мама. С тех пор он и не служит. И прощения просил и у неё, и у архиерея, да не простили его. И люди опять за него вступались, да не помогло. Уж больно силы бесовские на него взъелись, ничем другим я эту дикость объяснить не могу, ваше преосвященство.
- Зря ты на бесов грешишь, Олимпиада, есть такие люди, что им и в подмётки бесы не годятся, сами у них учатся подлости – вздохнул Епифаний.
Тем временем отец благочинный, судя по виду, начал отдавать концы. Бледный, с трясущимися руками он сидел, не смея поднять головы.
- Отец Никон, тебе плохо? Воды? Матушка Олимпиада, будь добра, принеси ему воды стакан и сходи в храм, посмотри, как там работа движется.
- Владыка, простите, простите меня! – Никон упал на колени перед архиереем – Простите! Я не хотел!
- Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… - задумчиво произнёс архиерей – Ничего нового со времен апостола Павла не меняется… Ничего… Так за что тебя простить, отец Никон, рассказывай. Чего ты не хотел?
- Не хотел я, чтобы так с отцом Петром поступали, но что я мог сделать? Что? Вступись я за него, сам бы вылетел отовсюду, а у меня семья, жена больная, дети, учи всех, корми, лечи…
- А что с храмом тем, служит там кто-нибудь?
- Нет, что вы, закрыли, как аварийный.
- А со столярным цехом что? Работает там Пётр?
Вернулась с водой Олимпиада, Никон жадно припал к стакану.
- Не работает там Пётр, владыка, - ответила за благочинного монахиня – Столярный цех тот нынче принадлежит отцу нашему благочинному, выкупил за копейки и на жену свою оформил, когда на Петра ополчились все. Ему уже не до столярки было, отбили руки человеку, он год в себя прийти не мог. Теперь там гробовой цех, прибыльное дело, надо сказать.
Съёжившийся до размеров мучного червя отец Никон стоял по- прежнему на коленях перед Епифанием, даже не пытаясь встать. Владыка посмотрел на часы.
- Так, отцы и матери… Вы знаете адрес Петра? Где он сейчас живёт?
Никон скорбно кивнул головой в ответ. Олимпиада развела руками, показывая, что нет, адреса она не знает.
- Вставай, отец Никон с колен, и принимайся за дело. Найди с моим секретарем все до одного документы по Петру и мне на стол, сам выпей валидол и готовься к службе. Чин великого покаяния перенесём. После праздников про все свои чудеса и тайны Борджиа расскажешь. Скажи мне одно – как тебе кусок-то в горло лезет, который ты у человека отобрал, да не у одного, а у целой семьи? Эх ты… и-Эх я, что второй год служу с вами, а ничего не знаю. Прав был Амфилохий. Всё, иди с Богом. Времени мало, а дел много. А ты, мать, останься, мне твоя помощь нужна.
Никон не с первой, правда, попытки, встал с колен и боком-боком вышел из трапезной.
- Ну что, мать… Расскажешь про Бобра? – улыбнулся Олимпиаде архиерей.
- Расскажу, ваше преосвященство, непременно расскажу – разулыбалась в ответ Олимпиада.
- Только давай не здесь, а по дороге к отцу Петру поговорим, надо ехать к нему срочно. Просто срочно. Нужно будет вернуться к службе. Уточни адрес, я сам за рулём поеду, нам с тобой сегодня лишние уши не нужны.
И через десять минут они уже мчались по сверкающей заснеженной дороге в деревню, куда после запрета уехал жить Пётр Водопьянов.
Всю дорогу Епифаний с Олимпиадой, взахлеб, делились подробностями своих ночных видений-приключений, удивляясь совпадениям.
- Эх, так ведь я и не смог прочесть на иконе имя святого, который меня всю ночь гонял и откуда взялась эта история с границей, надеюсь отец Пётр нас просветит на этот счет.
- Да я, владыка, вам и без отца Петра расскажу. Я, давненько уже, когда ещё гонений на него не было, брала у него интервью. Расспрашивала как он к вере пришёл, кто послужил примером, какие события в жизни способствовали этому.
Епифаний даже подпрыгнул на водительском сиденье.
- Олимпиада! С этого нужно было и начинать! Не томи, рассказывай.
- Меня так в монастыре старец наш научил. Пока не спросят не говорить ничего. А и спросят – сто раз подумать, говорить или нет.
- Ну хорошо, хорошо, я уже спросил, выкладывай.
- Там длинная история, я вам дам потом то интервью почитать. В нём все детали. Вкратце расскажу, мы уже подъезжаем, кстати. Служил Пётр сверхсрочную на пограничной заставе и собирался служить Родине долго. Но… Не случилось. На заставу напали несколько отрядов моджахедов, их погранотряд обнаружил, да поздновато было. Завязался бой. Начальник заставы погиб в первые же минуты, командование принял один из заместителей. Больше десяти часов отбивались, потеряли две трети личного состава. Силы были настолько неравны, что непонятно было, как там вообще живые могли остаться. Было принято решение выходить из окружения оставшимся бойцам. Срочника одного ранило в живот, не жилец был, но живой. Пётр, уже сам раненый и контуженый взвалил парня на себя и вынес из окружения. Спас бойца. Выжил он, хотя и не должен был. Против всех законов физиологии и анатомии выжил. Врачи – боги. Ну и чудо, конечно, Божие чудо. Он когда поправился немного, боец, к нему мать приехала в госпиталь. Он ей рассказал про своего спасителя. Мать нашла Петра, благодарила, руки целовала и рассказала ему, что в то утро, когда случилось нападение на заставу, её, как будто толкнул кто-то и сказал: «Молись за сына». А как молиться? В доме ни одной иконы, сама в храмах только на экскурсиях была. Не атеистка, конечно, но совершенно нерелигиозный человек. Потом вспомнила, что давным-давно была как-то у студенческой подруги в гостях в Ровно и та предложила в Почаевский монастырь съездить. Отчего не съездить? Поехали. Там познакомились с женщиной, которая и Лавру показала и про все чудеса рассказала, а потом, они же на машине были, женщина та предложила на могилу к старичку-монаху поехать, он, вроде бы сам людей лечил, как костоправ и даже кого-то воскресил однажды. Побывали на его могиле, там паломницам дали фото старчика. Не икону. На фото сидит на земле у забора старичок с белоснежной бородой. А у него и в руках, и в ногах, и над ним – белые голуби. Забыла уже мать про это фото и где оно лежит не помнила и как имя того старика, а тут нашла всё вмиг даже имя вспомнила. Амфилохий. Амфилохий Почаевский. И впервые в своей жизни встала на молитву. Весь день молилась ему, просила за сына, поняла, что беда случилась. Вымолила. И Петра, сама того не ведая тоже вымолила, он ведь еле выжил после всего – ранения и контузии. Петру эту историю сама и рассказала и фото того старичка подарила на память.
Епифаний остановил машину. Повернулся к Олимпиаде.
- Как звали того парня не помнишь?
- Помню, владыка. Ваш полный тезка. Сергей Владимирович Белохвостиков..
- Жив он, не знаешь?
- Жив, владыка. Он, кажется, сегодня на службе был вместе с Петром, помогал людям выходить. Он всегда на Рождество и Пасху к нему в гости приезжает. Во всяком случае всегда приезжал, пока отец Пётр служил.
- Олимпиада… - владыка надолго замолчал – Олимпиада, я уже не могу понять сплю я или нет. Это фантасмагория какая-то. Так не бывает…
- Не знаю, владыка… Спим, не спим, а ехать-то надо. Поедем потихонечку? А Господь управит, тут уже не наша воля на всё.
Машина тронулась и следующие пол часа владыка и его пресс-секретарь ехали в молчании. Немного покружив по деревне, которую чуть не проскочили (с трассы её было плохо видно из-за лесополосы и указатель пропустили, погрузившись каждый в свои мысли), подъехали к дому Петра. Вошли во двор, калитка была не заперта и только направились к нему по узкой, меж двух высоких сугробов тропинке, как что-то огромное и чёрное выскочило из-за угла и обрушилось на Епифания, уронив его в снег.
- Бобёр, фу! Отставить, Бобёр! – закричала Олимпиада, откуда-то из-под владыки.
А Бобёр и не думал никого грызть. Большущий, с виду совершенно дикий пёс вместо того, чтобы вонзить клыки в белое тело епископа Свистопляскинского и Весёлодуборавинского, начал вылизывать ему лицо, радостно порыкивая и похрюкивая.
Придавленная одновременно и Епифанием и Бобром Олимпиада голосила, что было сил из сугроба так, что на ее крики кто-то выбежал из дома, громко хлопнув дверью, молча подбежал к поверженным чрезмерно ласковым псом, монахам и с трудом начал оттаскивать его от жертв нечаянной любви и радости.
Дверь хлопнула ещё раз.
- Петя, Пётр! Кто там?
- Пой исполлу, Олюшка, владыка к нам приехал…
КОНЕЦ.