Эта женщина подошла ко мне за автографом последней. Она загадочно улыбалась и спокойно смотрела на меня, без малейшего заискивания или умиления. Светлые прямые волосы по плечи, пробор точно посередине высокого скошенного назад лба. Очки в черной оправе и тонкие, насмехающиеся губы. Она походила на ящерицу и была не молода (лет на двадцать, а может и тридцать меня старше), но в тоже время ее лицо не было лишено благородства и некоторой заносчивости.
— Подпишите для Славы, — попросила она, протягивая мне раскрытую на форзаце книгу.
Мой дебютный и, как выразились критики, глубокий, структурно выдержанный, но и не лишённый новаторства, роман. Я, снова испытывая непонятную стыдливость, от которой, мне казалось, уже избавился, написал на форзаце несколько приевшихся мне слов: «Для Славы от автора! На долгую память. Желаю приятного чтения!»
— Ваш успех ошеломителен, — сказала она.
Я не мог понять, с какой интонацией это прозвучало. Вопросительной? Утвердительной? Почему-то показалось — с издевкой. Я быстро посмотрел на нее. Тонкие губы улыбались, глаза окружали лучи морщин.
— Да ну, бросьте! Какой в наше время успех может быть у романа? Я, к сожалению, или к счастью не Джоан Роулинг, — попытался я шуткой снизить пафос комплимента, но, признаюсь, мне было приятно.
— Не скромничайте. Такой молодой автор, первое крупное произведение и сразу столько внимания. Это дорогого стоит.
— Честно сказать, не знаю, как это произошло. Само собой как-то.
— Тем не менее, я давно за вами наблюдаю. Вы — необычный молодой человек. У вас есть дар. Может быть, даже гений. Я такое чувствую.
— Интересно, как?
— Я влюбляюсь в таких.
Она таинственно и несколько театрально сощурилась, по-прежнему непроницаемо улыбаясь. Мне показалось, что она чего-то ждет в ответ. Промелькнула мысль, что она маньячка. Мне рассказывали, что у некоторых женщин едет крыша на знаменитостях.
— Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая? — вдруг спросила она.
— Нет, с чего вы взяли, — я засуетился, как пацан, которого застали за непристойным. — Мне пора. Издатель, наверное, ищет.
— Понимаю. Книжная выставка — это такая суета. Может быть увидимся в более спокойном месте?
Навязчивые женщины — одна из моих фобий. Их я боюсь даже больше, чем оказаться раздетым в публичном месте. Каждый раз, когда женщина слишком откровенно делает первый шаг, я испытываю удушающее ощущение, будто меня заманивают в ловушку.
— Не думайте лишнего. Это деловая встреча, — она успокаивающе дотронулась до моего плеча, и меня обдало жаром.
— Я сейчас очень загружен.
— Может, выкроите пять минут? Выпьем кофе.
— Деловая, говорите, встреча? А какие у нас дела?
Она склонила набок голову, и в зрачках ее проскочили синеватые искры, как у вспыхнувшей газовой конфорки.
— Хорошо, — согласился я, подозревая что обрекаю себя на унылое свидание, во время которого буду выслушивать скучнейшие истории из серии «вот в мое время» и краснеть от назойливого и бездарного флирта пожилой дамы. И все же что-то заставило меня кивнуть.
— Тогда, до встречи!
Закончилась выставка и снова началась обычная рутина. Мне казалось, что популярность изменит мою жизнь, но все осталось как прежде. Я также просыпался, завтракал, садился за работу, старался побыстрее ее закончить, чтобы хоть что-то написать. Пора было браться за новое, я просматривал и дописывал всякие наброски, увлечённо вживался в текст, который вполне мог стать сюжетом романа. Он уже начинал выстраиваться в моей голове, но увидеть целиком роман пока не удавалось. Мешало что-то беспокоящее, какой-то эмоциональный зуд. Неприятная вибрация на периферии ощущений. Что-то было не так, я чувствовал, но не мог осознать. Нужен был новый подход, иная точка зрения. Я не находил, ждал толчок, новое впечатление. Пока же, как многие, прокрастинировал: скролил ленту, писал комментарии, лайкал фотки симпатичных девушек в сети.
«Михаил, помните, мы договаривались о встреча? Я устала ждать вашего приглашения и пишу сама. Давайте выпьем кофе. Гарантирую вам яркие впечатления для вашего нового романа». Сообщение пришло в мессенджер.
Откуда она узнала про роман? Хотя, понятно же. Все писатели постоянно пишут новый роман. Но как она узнала, что мне не хватает впечатлений?
Кофейню выбирала она. Это оказался невообразимо дорогой ресторан под названием «Сад». На вывеске красовалось откусанное яблоко. Оригинально!
Ко мне подошли сразу три безжалостно красивые девушки. Одна предложила взять зонт (на улице шел дождь). Вторая попыталась снять с меня льняной пиджак, давно принявший форму моего тела. Третья спросила, ожидают ли меня и есть ли бронь. Этот массированный прием практически парализовал мою способность внятно изъясняться. Отвоевав пиджак и пожертвовав зонтом, я, запинаясь и потея, объяснил, что у меня встреча с женщиной по имени Слава. Это было все, что я о ней знал. Но девушки похоже что-то поняли и присмирели. Одна из них махнула рукой и повела по залам, заросшим лианами, пальмами и папоротниками. Мы куда-то несколько раз повернули, спустились по лестнице, прошли коридор, в котором была череда распахнутых дверей, ведущих в кухню. Я почему-то подумал, что в случае чего, не выберусь сам. Наконец, мы юркнули в черную низкую дверь и оказались в отдельном, дорого отделанном кабинете. Круглый столик на замысловато растопыренных ножках стоял напротив массивного камина, в котором горел настоящий огонь. В одном из кресел, вытянув ноги на небольшой подставке, сидела Слава. Она потягивала через соломинку коктейль.
Услышав нас, она обернулась.
– А, Миша! Мишенька, присаживайтесь! Девушка, принесите меню.
— Честно сказать, не ожидал, — я обвел взглядом кабинет, представляя себе ту суму, которую придется заплатить за ужин. — Я думал, мы просто попьем кофе.
— Я тоже не планировала есть. Потребление пищи— процесс интимный. Но, может быть, вы голодны?
— Нет, спасибо. Я тоже предпочитаю есть дома.
— Здесь делают лучший кофе, в джезве на горячем песке. Я не признаю все эти капучино, фрапучинно…
— Мы с вами похожи.
— Может, перейдем на ты?
Я кивнул и присел в соседнее кресло, ощутив на лице жар огня. Кабинет, несмотря на дорогое убранство, производил гнетущее впечатление. Возможно, из-за отсутствия окон. Языки пламени – единственное, что оживляло интерьер. В остальном же он казался тяжеловесным и мертвенным.
— В моем возрасте у людей начинается ревматизм, — кивнула она в сторону вытянутых к огню ног.
— Ты… Вы превосходно выглядите, — полумрак делал ее лицо почти девичьим, впрочем, оставляя по-прежнему некрасивым.
— Если будет жарко… можно раздеться, — сказала она с паузой, будто у нее перехватило дыхание.
Я забеспокоился. Это намек? В груди что-то сдавило, и воздуха стало меньше. Тихо, тихо, надо успокоиться. Никакой это не намек, а простая констатация факта. Если я не хочу – раздевать меня никто не будет.
Она одной рукой медленно развязала шейный платок. Шелковая ткань, похожая на кожу змеи, тонко зашуршала, вызывая у меня мурашки. Неужели она соблазняет меня?
— Что вы… ты хотела от нашей встречи?
— Выразить свое восхищение. Ты талант.
По внутренностям прошел ток удовольствия, но голос разума констатировал: «Да ты, дружок, падок на лесть».
— Спасибо. Приятно слышать. Моя мать никогда про меня так не думала, — я сказал это, чтобы увеличить дистанцию, напомнить Славе про возраст, намекнуть, что она напоминает мне мать.
— Правда? — она искренне удивилась. — Как поживает твоя мама?
— Умерла.
— Ммм, — она жалостливо покачала головой и обняла себя за плечи. — Прости.
— Если бы она не умерла, я не написал бы свой роман. Так что, наверное, к лучшему. Мама считала, что я ни на что не гожусь, — я зачем-то продолжал свою спонтанную откровенность.
— Моя мать тоже упрекала меня. Она хотела, чтобы я стала писательницей, как Улицкая или Толстая. Но у меня нет писательского дара, разве что самую малость, достаточную для того, чтобы отличать хорошего автора от графомана. Ты — хороший автор. Я могу тебе помочь.
— Спасибо! Приятно. Как же?
— Давай об этом позже, после кофе. Ты, кстати, опять перешел на вы. От этого «вы» я чувствую себя старухой.
— Прости, я … Не в этом дело. Ты правда очень привлекательна.
— Я нравлюсь тебе? — она перегнулась через стол и приблизилась. Я ощутил ее дыхание и приторный мускусный аромат, которым маскируют запах стареющие люди.
— Как тебе мой парфюм?
— Я не слишком разбираюсь в запахах, — я попытался улыбнулся, но получилось вымученно. По ее лицу скользнуло разочарование, но потом она словно одернула себя.
— Ладно, не буду мучать тебя флиртом, вижу, тебе это неприятно!
Вежливость требовала от меня какого-то возражения, но я не мог ничего выдумать, и, как идиот, молчал.
— Не волнуйся, я позвала тебя не за этим.
Вошел официант в белой рубашке и в длинном, черном фартуке.
— Нам, пожалуйста, два кофе. Ваш фирменный, — Она подмигнула, официант строго кивнул. — Миша, может выпьете чего-нибудь алкогольное? Виски? Коктейль?
— Я не пью.
— Так непривычно, что современные писатели не пьют. Это что-то новое в русской литературе.
Я по-прежнему молчал, мысленно проклиная себя за то, что приперся на эту встречу. Действительно, что кроме скуки и творческого бессилия толкнуло меня на такой поступок? Я же мог сказать, что занят, претвориться больным. Если бы на моем месте был не я, а мой герой, мне пришлось бы придумать ему мотивацию поубедительнее. Когда у героя нет желания, он не будет действовать — это вам скажет даже начинающий сценарист.
— Расскажите о вашей матери, — попросила она голосом доброго психотерапевта. И я обрадовался тому, что можно хоть о чем-то говорить, потому что молчание становилось невыносимым.
— Она была тяжелый человек. Таких сейчас называют токсичный.
— Понимаю. У меня был токсичный отец. Она вас строго наказывала?
— Наказание — не проблема. Всех детей наказывают. Моя мать всегда знала, что и как надо делать. И не прощала, если я делал что-то по своему.
— Например?
— Ну вот, к примеру, история. В саду, это был, кажется, последний год перед школой, мы готовили ко дню матери концерт. Я должен был танцевать яблочко. Дурацкий танец. Эх, яблочко, куда ты котишься, ко мне в рот попадешь, не воротишься. Мать погладила мне для выступления брюки. Что-то вроде форменных, со стрелками. Но я хотел надеть другие, вельветовые, с карманами. Они были на два размера велики, но мне казалось, что так я буду похож на брейкера. Мать сказала, что они не подходят и, кроме того, не будут держаться. Я же уперся, решил, что надену только их. Мать в конце концов уступила, но пригрозила, мол, если что, пеняй на себя. И вот выходим мы плясать, человек десять мальчиков. Во время первой же проходки мои штаны соскальзывают до колен. Дети, естественно, хохочут. Мамы делают вид, что все в порядке. Я тяну штаны наверх. А моя мать кричит — не сметь! Так танцуй. Будет тебе уроком. Я попытался сбежать из актового зала, она за руку меня схватила, — пляши. И я плясал. Слёзы по щекам, в штанах путаюсь, и пляшу.
— Какой ужас.
— Я потому так подробно запомнил, что мать это часто гостям пересказывала. Любила посмаковать, как я вприсядку со спущенными портками ходил. А если мы с ней о чем-то спорили, всегда говорила: давай, опять будешь без штанов плясать. Думаю, от этого у меня и развилась гимнофобия.
— Гимнофобия?
— Да. Это боязнь наготы.
— Бедный мальчик. Я так тебе сочувствую.
Я посмотрел на нее. Лицо ее действительно выражало жалость, но при этом оставалось надменным. Брови скорбно приподняты, губы едва заметно растянуты в улыбке, мелкие яркое зубы обнажены. Может, это эффект от косметических процедур. Я слышал, что они меняют мимику.
Нам принесли кофе. Небольшие, изогнутые, как женский стан, стеклянные чашечки. Аромат был не совсем кофейным, какой-то древесно-земляной, древний. Да и на вид напиток казался странным, на черной поверхности вспыхивали и гасли радужные, будто нефтяные разводы. Я неуклюже ухватился своими слоновьими пальцами за изысканную ручку, сделанную в виде древесной ветви, поднес чашку к губам и осторожно отпил. Кофе обжег язык, прокатился по нёбу и рот наполнился звуками, воспоминаниями и историями. Именно так — вкус этого кофе состоял из всего, что только можно вообразить. Он гудел, звенел, пел, куда-то нес меня, словно на небесной колеснице. Я еще раз глотнул. Мир прояснился. Он стал ясен, понятен и чист, но при этом остался сложен, многогранен и наполнен множеством связанных с друг другом смыслов и идей. И в любом направлении, куда бы не захотелось, я мог пустить свою мысль , как стрелу. Она бы полетела и достигла самого края познания, перелетела бы за него, осветила еще непознанное, расширяя границы доступной человечеству мысленной ойкумены. Я мог рассмотреть смыслы, которых не видел до меня никто. Я мог поведать о них человечеству, одаривая последующие поколения на много лет. Я…
Продолжение можно прочитать здесь
#литература #чтение #мистика #писатель