Я – мертвец. Им ощущаю уже как четвёртые сутки (или месяцы?). Я лежу в какой-то московской канаве (или канале?). Убил кто-то прямо в сердце метким, но трусливым выстрелом. Я ощущаю входное отверстие в спине и в протухшем сердце пулю калибра 7,62/39мм.
Сверхъестественное сознание ко мне приходит, но всё же я не помню, кто мог убить меня. Кому же мог помешать человек?
Я чуть шевелю головой, осматриваясь. Левый глаз вытек, оставив лишь скользкий след на щеке изъеденной крысами, но взгляд не стал неполноценным – как и сознание, был он сверхъестественным.
Нет, ни канал это был и не канава, а под прошлогодней листвой в большой траве на склоне котлована строительной площадки «МО́РТОН» (судя по старому паспорту) мой смердящий труп валяется, точно мусор, выброшенный воспитанными на обмане людьми, не человеком, а приматами. В стороне разбросана пожелтевшая проектная документация, искажённая от долгой влаги и быстрого высыхания под солнышком. Стеклотара давит ребро сбоку, куча банок из-под недешёвого пива у ног лежит. Я продолжаю шевелить головой, листва постепенно сползает с омертвелого лица. Подходит местный бомж. Он не боится моего трупа сейчас, ибо труп завален листвой дикого кустарника, а шевеления спрессованной листвы тяжким снегом кажутся ему обычным от понимания, что на это способна мышь-добытчик, как и он сам. Снег, что прессовал листву, давно как оттаял, впитавшись частично в почву, и, частью просочившись через прогнившую плоть, тух внутри меня; но большей частью всё же снег истёк пресной жидкостью к низу котлована, где создал водоёмчик среди упрямо вбитых свай, даруя временное прибежище древним животным.
Бомж в место шевеления листвы взгляд не бросает, а продолжает собирать в один мешок стеклотару, в другой - алюминиевые банки, заранее усердно сплющивая. Он кашляет сухим кашлем, он заросший, весь нечёсаный. Мне его жалко, я сочувствую, что когда-то его человеческую жизнь отняло государство штатов.
Одна бутылка закатилась мне под бок, и, когда снег стаивал, она опустилась ниже остальных стеклотар стороной донышка под меня. Заросший человек, схватив цепко за горлышко, тянет ту злосчастную стеклотару, не обращая внимания на движения в листве, ибо я пытаюсь уже шевелить ступнями. Бутылка не поддаётся, видимо без еды силы его иссякли, так иссякает без дождей лесной источник. (Я помог – мне так жаль, так жаль!) Я подаю корпус трупа вбок, освободив тяжесть сдавливания. Человек, потеряв равновесие, падает на пятую точку. Его шапка одним краем сползает на потухшие глаза. Я шевелю всеми конечностями трупа и встаю на ноги. Тухлая жидкость вытекает из разорванного живота и течёт по почти истлевшим брюкам. Сверхъестественным способом быстро собрав вокруг стеклотару, я молча стал подле него, в наклоне поднеся её.
Человек поправляет замызганную вязаную шапку и смотрит с беззубой улыбкой на бутылку в руке. Мой труп заслоняет солнечный путь, бросив большую тень на человека, который в тени ещё более начинает кашлять. Он, содрогаясь от кашля, поднимает голову, и во взгляде я вижу быстро нарастающий испуг наравне с ужасом. Он молниеносно разворачивается, опираясь левой рукой о землю, и с пробуксовкой убегает прочь, швырнув подошвой ботинка липкую глину в лицо. Он быстро добегает до тротуарного асфальта, где на краю спотыкается о какой-то мусор оставленный людьми, не человеком, падает. Падая, бутылка разбивается первой, и на остриё изогнутого тёмного стекла падает вторым он. Стекло пронзает легко горло и человек, захлебнувшись собственной кровью, умирает быстро.
Липкая глина от тяжести падает, увлекая на себе часть плоти, обнажив два или три коренных зуба. С этим падением возникает в моём сознании оглушительная боль за человека. И оно взывает до Бога. Я подбегаю, движения мои прерывистые, будто нахожусь не в своём мире. Протянув руки, хочу его я поднять. Душа человека, отделившись от бренного тела путём продолжения побега от моего смердящего трупа, отбегает на пару десятков метра, оборачивается и останавливается. Я смотрю на неё с грустью, и она уже без боязни смотрит на меня и безмерно радуется. Затем небо, постепенно открываясь, принимает её, окутав потоком белого света.
Я выпрямляю труп. В этот момент недалеко, на стоянке, у припаркованного автомобиля молодой папа объясняет четырёхлетней дочурке, что такое «хорошо», а что «плохо» по Маяковскому, перебирая в багажном отделении вещи жизнеобеспечения. Он примечает, как я стою, сочувственный над свежим трупом. Хватает биту, и, пряча её за спиной, говорит дочурки, чтоб она теперь послушала мамину лекцию о воспитанности людской. Подбегает ко мне, и, не говоря слов приветствия, с налёту вбивает биту мне в челюсть. Смердящий труп отскакивает, разбрызгивая слизь по весеннему ветру, и падает глухо на землю. От удара нижняя челюсть выскакивает. Я останками трупа не шевелю. Молодой папа, ногой потрогав труп заросшего человека, звонит кому-то, и затем, положив на плечо орудие боя, уходит, насвистывая унылую мелодию известной песни. Дружелюбная семья скрывается из виду. Я вновь поднимаю свой труп. Иду по тротуару, где наполненные нежным молоком мамы прогуливают начинённые младенцами коляски. Только сейчас я осматриваю свой труп со стороны. Он ужасен. Генеральский китель совсем истлел и свисает рваными краями тканей. Ветерок шевелит их. Челюсть, выбитая «добрым папой», покачивается при ходьбе. Жители Некра́совки вздрагивают от ужаса и, спрятав человеческие чувства глубоко в сердце, спешат прочь. У меня чувств никаких нет. Я даже не ощущаю под ногами земной шар – я инстинктивно бреду вперёд, по направлению к моему дому, размышляя о том, кто ж мог так бесчеловечно обойтись со мной. Неужели мой лучший друг Пу́плин мог застрелить? Не мог я разобраться, а время близится к завершению насущного дня. Я без чувств живого человека бреду по тротуарной дорожке, но затем в конце дорожного ограждения сворачиваю на пешеходный переход. Дойдя до середины автомобильной дороги, я почему-то останавливаюсь и поворачиваюсь навстречу автомобильному движению. В этот момент летит, ревя, точно зверь, нет, демон, не имеющий сознание, автомобиль гражданского производства из военных типов HMMWV. Мордатый водитель злорадно улыбается, зажав уголком рта наполовину истлевшую сигару. Мол, получай, чёртов ходячий!
Труп превращается в ошмётки и разлетается вперёд, в правый бок на тротуар, и, перелетев дорожное ограждение, на другой стороне проезжей части падает. Многие другие автомашины раскатывают останки по грубому асфальту, а часть разносят шинами по всей Москве.
Всё забылось. Ни кто не помнит, как труп человека шёл по тротуару.
Всё так же, как и раньше мамы гуляют с колясками, и пары влюблённых строят друг другу глазки.
Настала ночь – канун субботнего дня.
Тишина.
Вдруг планета чуть содрогается, вытолкнув сонную тишину за железобетонные борта МКА́Да. Стёкла на окнах содрогаются в это мгновение. Затем улицы трусит не на шутку. Эпицентром той дрожи оказывается то самое место, где не́когда американский внедорожник разорвал мой смердящий труп. Земля дрожит, и звёзды в глазах людских дрожат.
Частичка к частичке, кусочек к кусочку, косточка к косточке, член тела к туловищу - для создания новой плоти.
Земля дрожит под Богом, люди дрожат от страха. Идёт процесс восстания из мёртвых!
- Лазарь, Лазарь! - слышу я, будто громовой раскат, - иди вон!
Я - не мертвец. Я – Лазарь, погребальными пеленами обвитый, и предо мною Друг мой стоит.