В книге Скотта Стоссела «Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя» интересный исторический экскурс на тему восприятия тревожности.
«В апреле 1869 г. молодой нью-йоркский врач Джордж Миллер Бирд в статье для Boston Medical and Journal вывел термин для нового и, по его мнению, специфически американского заболевания, обнаруженного у 30 его пациентов. Заболевание это он назвал неврастенией — от греческого neuro (“нерв”) и astheneia (“слабость”).
Бирд доказывал, что неврастения (иногда он использовал синоним — “нервное истощение”) поражает преимущественно амбициозных, социально мобильных представителей городского среднего и высшего класса, особенно “работников умственного труда почти в каждой семье северных и восточных штатов”, нервная система которых не выдерживает стремительных темпов американской модернизации.
“В прежние времена человек шел по стопам отца, поколение за поколением, почти не имея возможности, а значит, и не теша себя мыслью повысить свой социальный статус, — писал в 1893 г. коллега Бирда А. Рокуэлл в New York Medical Journal. — Теперь же, напротив, человеку не дает покоя возможность подняться выше, и жизнь превращается в гонку, суету и волнение. Таким образом, очевидно, что основная причина неврастении в нашей стране — сама цивилизация и все ее атрибуты — железные дороги, телеграф, телефон, периодическая печать, мириадами способов усиливающие бурление мысли и беспокойство“».
Но, если обратить внимание на историческую статистику к настоящему времени, даже учитывая то, что неврастения заменена на целый список разного вида тревожностей, а диагностика сильно изменилась, то выходит, что мы живем в самом тревожном веке за всю историю. Как так получается, если сейчас, несмотря на экономические срывы и мировые кризисы, — эпоха беспрецедентного материального благополучия?
«Уровень жизни индустриализованного Запада в среднем выше, чем когда-либо, вероятность ранней смерти у нас гораздо ниже, чем у предков; нам почти не грозят такие напасти, как оспа, цинга, пеллагра, полиомиелит, туберкулез, рахит и стаи голодных волков, не говоря уже о трудностях существования без антибиотиков, электричества и канализации. Жизнь стала легче во многих отношениях. Значит, и тревожность должна уменьшаться? Видимо, рост средних показателей тревожности стал ценой — отчасти и условием — прогресса и улучшения материального благосостояния».
Не менее интересный ответ по поводу роста тревожности, который мне напомнил лекцию TED о парадоксе выбора — чем шире выбор, тем сильнее страхи:
«Нам, сегодняшним, особенно в западных государствах капиталистической демократии, предоставлен, возможно, самый широкий за всю историю выбор: мы вольны выбирать место жительства, партнеров и спутника жизни, профессию и род деятельности, личный стиль. “Главная проблема американца — выбор, — писал в 1970 г. покойный социолог Флип Слейтер. — Каждый день американцы вынуждены принимать больше решений — при меньшем количестве “данностей”, более расплывчатых критериях, меньшей стабильности окружающего мира, меньшей опоре на общественное устройство, чем любой другой народ за всю историю”».
«Возможно, Средние века были относительно свободны от невротической тревоги, поскольку такую роскошь в этой короткой и тяжелой жизни никто не мог себе позволить. Личность отождествлялась с ее ролью в обществе; это был крестьянин, ремесленник или рыцарь, но не индивид, который по своему выбору занимается тем или иным делом».
Предполагаю, что восприятие тревожности и депрессии, как того, от чего человек запросто может отказаться — «вот раньше-то ничего такого не было, а сейчас людям просто заняться нечем, они и страдают», основано на том самом поверхностном историческом экскурсе, только углубляясь в который начинаешь понимать гораздо больше о том, что именно происходило с человеком, обществом, и почему в настоящее время о психических расстройствах стоит знать гораздо больше.