Капитан первого ранга Виктор Владимирович Старожицкий прошел всю войну, сражался на Карельском фронте и на Балтике. После увольнения в запас в 1961 году работал в Государственном научно-исследовательском навигационно-гидрографическом институте. Участвовал в создании технических средств для подводных исследовательских аппаратов. Такие приборы используются, в частности, для изучения Мирового океана.
Текст и фото: Марина Круглякова
– Виктор Владимирович, расскажите о своей семье и детстве.
– Я родился в разгар Гражданской войны в Саратове. Был неурожай, голод. Мой дед по отцу, генерал железнодорожных войск, и отец были ведущими инженерами управления Рязанско-Уральской железной дороги. Дед по матери – тоже путеец, мастеровой. После революции дорожных служащих не трогали, советская власть понимала, что специалисты нужны. В Саратове отец обслуживал огромную паромную переправу через Волгу.
У нас дома была очень большая библиотека. Я сам научился читать и часами просиживал за книгами. Учился хорошо и после школы поступил в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде.
– Почему вы решили связать свою жизнь с морем?
– Я волжанин, был гребцом, пловцом, яхтсменом. Среди моих наставников были те, кто прошел морскую службу и много рассказывал о ней. К тому же, когда я оканчивал школу, в воздухе уже пахло порохом.
В 1937 году я после девятого класса вместе с другими ребятами был мобилизован на месяц в осоавиахимовские лагеря для подготовки к военной службе. Тогда Осоавиахим был мощной организацией. И мы понимали, что отправили нас на сборы не случайно. Формировался резерв для вооруженных сил. В Саратове и по всей стране действовали аэроклубы, где тренировались будущие летчики.
Нам внушали, что Советский Союз окружают враги, которые препятствуют становлению и развитию нашей страны. Об этом говорилось в печати, по радио, даже в кино. В фильме «Если завтра война» изображалось, как мы победоносно окружаем некоего агрессора. И мы многому верили.
– Ваши друзья, знакомые думали так же?
– Между собой на эту тему мы старались не рассуждать. В марте 1937 года мне было 18 лет, и я впервые участвовал в выборах депутатов Верховного Совета СССР. Тогда, помню, избрали первого секретаря Саратовского обкома партии Криницкого и почетного чекиста, соратника Дзержинского Стромина. А летом, когда мы вернулись из лагеря, узнали, что оба они – враги народа. Несколько наших преподавателей тоже были репрессированы. Директора школы Марию Александровну, годом ранее награжденную орденом, уволили за связь с врагом народа – тем самым Криницким. Его дочь училась в нашей школе, Мария Александровна однажды была у них в гостях. Учитель физкультуры Адольф Адольфович и его жена, преподаватель немецкого языка, разделили ту же судьбу. За что их наказали? Никто этого не знал. Долго не могли решить, кому вести физкультуру в старших классах, и предложили занять это место мне. Я занимался не только водными видами спорта, был еще лыжником, конькобежцем, гимнастом. Так что в десятом классе я учился, как все, и при этом вел уроки физкультуры.
– Вы были курсантом, когда началась война с Финляндией. Помните то время?
– Ленинград перевели на осадное положение, ввели затемнение, в нашем училище отменили все увольнения. В городе начались грабежи. Преподавательниц, которые по вечерам вели дополнительные консультации, курсанты провожали до дома. С собой брали винтовки с боевыми патронами. В марте 1940 года наши войска взяли Выборг, наступило перемирие, постепенно все вернулось к нормальной жизни.
Я был очень увлечен гидрографией. Училище вспоминаю с благодарностью. Кстати, более половины наших преподавателей были в прошлом царскими офицерами. Они передали нам традиции русского флота. Мы подражали им, перенимали их военную выправку, ответственность, интеллигентность, культуру речи и поведения.
– Когда и как вы оказались на фронте?
– В июне 1941-го я приехал домой в Саратов, где намеревался провести отпуск. Прощаясь с нами в училище перед отъездом, командир пожелал всем хорошо отдохнуть. Только вышло, как вы понимаете, по-другому.
В Москве, когда я садился в поезд до Саратова, обратил внимание на скопление военных. Наш вагон практически весь был ими заполнен. Это были командиры разного звания из приграничных войсковых частей – от Молдавии до Белоруссии. Когда поезд тронулся, они достали водку, пиво, закуску. Захмелев, говорили, что на границе сосредоточено колоссальное количество немецких войск, а германские самолеты нарушают наше воздушное пространство, ведут аэрофотосъемку и визуальную разведку, а нашим средствам ПВО запрещено их сбивать. Командиров, что бьют тревогу, обвиняют в паникерстве. Как тогда я понял, всех моих попутчиков, вопреки графикам, в приказном порядке отправили в отпуск, запретив брать с собой жен и детей.
В Саратов я приехал подавленный тем, что услышал в дороге. 14 июня вышло заявление ТАСС с предупреждением: мол, ходят слухи, что немцы собираются напасть на СССР, но это провокация, у нас с Германией заключен мирный договор. Через неделю немцы на нас напали. Я услышал слова Молотова из репродуктора на улице. На следующий день я уехал в Ленинград. Когда поезд приближался к Татищеву, до нас донесся странный звук, напоминающий звериный вой. Оказалось, на перроне в ожидании нашего состава стояла группа новобранцев, которых провожали близкие – жены, дети, родители, сестры и младшие братья. Все понимали, что сейчас расстанутся, и, возможно, навсегда. Был общий плач, смешанный со стонами и причитаниями. Этот звук долго стоял у меня в ушах и навсегда стал одним из образов войны.
В училище сформировали курсантский батальон. Нам выдали обмундирование сухопутных полевых войск, вооружили винтовками, гранатами, двумя пулеметами и направили оборонять ближние подступы к Ленинграду. Немцы тогда еще были далеко от города. Мы занимались охраной аэродромов от диверсантов. Искали ракетчиков, которые сигнализировали гитлеровским летчикам и направляли их огонь. Такие случаи были, но нашему подразделению ни одного вредителя поймать не удалось.
В августе, незадолго до блокады, ленинградские военно-морские училища эвакуировали в Астрахань. Там мы занимались до октября, затем нас досрочно выпустили и направили в морские стрелковые бригады. Я оказался на Карельском фронте.
– Многие тогда думали, что война быстро закончится...
– Эти представления быстро развеялись. С фронта стали приходить сведения, что дела там обстоят очень плохо. Армия была фактически разоружена, перед войной танки и самолеты стояли по приказу Сталина без горючего; так мы демонстрировали немцам наше миролюбие. Слухи об этом быстро просочились, и я понимал, что война будет длительной. Потом пошли сводки Совинформбюро. Нельзя было скрыть, что такой-то город, район или объект сдан, и становилось ясно – мы отступаем.
– Сколько времени вы воевали на Карельском фронте?
– Почти два года. Прошел в составе истребительно-противотанкового артиллерийского дивизиона 85-й морской стрелковой бригады от Медвежьегорска до Мурманска. В курсантском батальоне я был пулеметчиком, а на фронте стал артиллеристом – истребителем танков.
Во время боев мы главным образом стремились ликвидировать огневые точки противника. Наши разведчики находили цели, командование сообщало нам координаты, и мы их уничтожали. «Расчихвосчивали», как мы выражались тогда, то есть громили немцев, освобождая дорогу нашим автоматчикам и пулеметчикам. Конечно, я, как и мои товарищи, боялся, что убьют, но никто этого чувства не показывал. Лично я был сосредоточен на боевой задаче и в такие минуты забывал обо всем, не видел, что рядом творится. Бывало, нас накрывало артиллерийским огнем, вокруг рвались мины, а я продолжал наводить орудие и стрелять. И только потом, когда пушки откатывали в укрытие, становилось не по себе – понимал, что чудом уцелел.
– Помогал ли уцелеть накапливаемый на фронте опыт?
– Вероятно, опыт отчасти помогал. Но, боюсь, от него далеко не все зависело. Смерть была делом случая. На войне все люди ходили по лезвию бритвы. Некоторые искали какие-то закономерности. Но во многих отношениях это все же было везение, вроде рулетки.
Среди моих товарищей-курсантов был Володя Ремённый из Хабаровска. Высокий стройный красавец. Мы вместе воевали на Карельском фронте. Раз, когда начался обстрел, Володя находился в блиндаже. В укрытии было маленькое световое окошко, 20 на 10 сантиметров, с треснувшим стеклом. И, подумать только, крошечный осколок снаряда пролетел именно в узкую щель в стекле. Володя сидел за столом, почему-то привстал, и осколок пробил ему сердце. Он мгновенно погиб.
И таких ситуаций, о которых знаю лично я, было немало. Зимой 1941/42 года мы занимали участок обороны, на котором осенью шли жестокие бои. Там обеими сторонами было заложено много противопехотных мин. Потом их засыпало снегом, который превратился в плотный наст. Мы протоптали по нему дорожки, не подозревая, что внизу скрыты мины. И они под толстым слоем снега не срабатывали. Но вот снег начал таять, и подорвалось несколько наших бойцов. Только тогда мы опомнились и начали разыскивать мины. Потом уже стали осторожнее. Так мы набирались смекалки, вырабатывали интуицию, учились воевать.
Пехоте приходилось тяжелее всего, огонь был направлен прежде всего против нее, пехотинцы несли больше всего потерь. Морякам свойственна некоторая флотская фанаберия: нас мало, но мы в тельняшках. Но я после службы в бригаде на всю жизнь проникся величайшим уважением к пехоте – это исполнительный, скромный народ, на который всегда можно положиться. У нас в дивизионе к поздней осени 41-го немало солдат успели повоевать на западных границах, это уже были опытные боевые старшины и рядовые, а я пришел «зеленым» лейтенантом. Правда, в училище я артиллерию изучал и противотанковой техникой овладел сразу же. Я был командиром батареи. Большинство подчиненных были опытнее и старше меня. Но не было ни одного случая, когда бы они подчеркивали свою компетентность и превосходство передо мной.
У меня есть орден Красной Звезды, орден Отечественной войны и другие, а самый дорогой для меня – нагрудный знак «Фронтовик». Потому что им награждают за участие в боях.
– Каким был ваш фронтовой быт?
– Как только мы занимали боевые позиции, оборудовали землянки. Благо в Карелии деревьев и камней навалом. Среди солдат было много настоящих умельцев. Они обустраивали наше жилье, где-то доставали буржуйки. Даже бани строили. Нередко, когда нас поднимали по тревоге и перебрасывали для поддержания других частей на новый участок фронта, мы занимали там уже построенные до нас землянки, а свои оставляли для следующих подразделений. Я был молодым и крепким, к тому же сказывалась спортивная закалка. Особых тягот в быту не ощущал.
Первые месяцы на фронте из продуктов была одна крупа. Потом нас выручали полярные конвои: из Америки, Канады пошли корабли с военными грузами и продовольствием. Нам начали поставлять тушенку и прочие консервы. Наладили и снабжение из колхозов, появились картофель, капуста, свекла. К 1942 году разрешили индивидуальные посылки на фронт. Почта работала исключительно четко, ничего не пропадало. Один из моих бойцов был до войны механизатором в колхозе, за несколько дней до мобилизации он женился. Очень переживал за жену, она ждала ребенка, а колхозникам приходилось несладко. И вот он получает из дома ящик ржаных сухарей. Над ним стали подшучивать, а он отвечал: «Мне эти сухари дороже всяких тортов, потому что я знаю, что они отняты от себя». Я тоже получил небольшой ящичек, который мама сама сколотила. Он был забит чесноком. И ребята сказали: «Виктор, какая у тебя мудрая мама!» Она еще по Первой мировой войне знала, что головка чеснока на фронте – самое нужное средство от недугов.
Карельский лес щедр на ягоды и грибы. У местных жителей в погребах оставалось много заготовок. Поскольку деревни стояли пустые, население эвакуировалось, мы использовали запасы. В свободное время охотились на рябчиков, тетеревов, куропаток, ловили рыбу. Когда я вернулся на Балтийский флот, рыба и там была ощутимой прибавкой к пайку. Балтийское море, кстати, было так начинено минами, что мы его называли «супом с клецками». Когда взрывается мина, артиллерийский снаряд или торпеда, рядом глушится много рыбы. Она всплывает на поверхность. На всех кораблях и судах водились большие самодельные сачки на длинных деревянных шестах, чтобы даже на ходу можно было с борта подхватывать оглушенную рыбу. Некоторые из моих товарищей утверждали, что выловленная таким образом треска, а особенно пикша, обладает замечательным вкусом.
Всех моряков отозвали с сухопутных фронтов в августе 1943 года по приказу Сталина. И мы вернулись во флот. Мне тогда пришла телеграмма из Главного штаба ВМФ, что меня откомандировывают в Ленинград в распоряжение главного совета КБФ (Краснознаменного Балтийского флота). Блокаду к тому времени уже сняли.
– Какое впечатление на вас произвел Ленинград?
– Это был почти безлюдный город. По Невскому ходил трамвай, я ехал в нем от Московского вокзала. При этом улицы были чистые, поврежденные дома замаскированы разрисованной фанерой. Въезд в город эвакуированным еще был запрещен, первые семьи стали возвращаться только летом 1944 года. Конечно, город очень пострадал и изменился после блокады и войны. Я же застал практически еще дореволюционный Питер. С первого дня учебы я, да и все мои товарищи-курсанты, были в него влюблены. Помню, как я первый раз прибыл сюда: с деревянным чемоданчиком вышел из поезда, стою, не знаю, куда идти. Ко мне подошел пожилой гражданин, в пенсне, с усиками, довольно нелепо одетый, и участливо спросил: «Молодой человек, вы первый раз в Ленинграде? И, наверное, приехали учиться? Куда, если не секрет?» – «В военно-морское училище». – «Если вы мне немного заплатите, я провожу вас до самых дверей вашего прославленного училища и по дороге буду рассказывать обо всех достопримечательностях города». И он подробно рассказал мне тогда о каждом доме на Невском проспекте и его бывших владельцах. Такие люди служили, если хотите, культурным мостиком от Петербурга к новой, советской реальности. Во время войны многие из них умерли. В Северной столице поменялся социальный состав. Вероятно, это неизбежно, но мне жаль ушедшей неповторимой атмосферы.
– Вернемся к 1943 году. В чем в этот период заключалась ваша служба?
– В Адмиралтействе меня назначили главным гидрографом отдельного маневренного гидрографического отряда. Как только началась летняя кампания, я включился в работу. Участвовал в боевом тралении Нарвского залива и Нарген-Порккалаудской минной позиции. В составе специальной гидрографической разведгруппы прошел от Клайпеды до Щецина.
В январе 1945 года началось наступление наших войск в Восточной Пруссии и Померании, вдоль побережья Балтийского моря. А там же везде порты, гавани, базы, о которых мы ничего не знали. Мы собирали информацию об их состоянии и готовности принять наш флот.
– Какое у вас самое страшное воспоминание о войне?
– Это было на Карельском фронте. Никогда не забуду то озеро... На противоположном от нас берегу – немцы. С нашей стороны – небольшой мыс. Мы заняли огневые позиции. Меня назначили старшим группы, в которую вошли мои артиллеристы, подразделения пулеметчиков, минометчиков, рота сухопутчиков. Мыс был соединен с материком узким перешейком, на котором стояла разлапистая столетняя сосна – единственное дерево среди мелкого кустарника. И на ее вершине повис синий морской китель с распростертыми рукавами. Словно человек-невидимка в вышине раскинул руки. Как он туда попал? Под этой сосной ранней весной 1942 года на противотанковой мине подорвался лейтенант Жеребёнков, тоже из курсантов нашего училища. Взрыв был очень сильный, вероятно, с лейтенанта сорвало китель и забросило на сосну. Представляете наши ощущения, когда мы каждый день ходили под этой сосной и видели этот китель? Это было пронзительное чувство – будто душа его парила над нами. Никому не пришло в голову китель снять. Это был памятник погибшему товарищу.
Страшно находить могилы людей, с которыми ты недавно вместе воевал. Помню, мы сменили бригаду, которая понесла большие потери. Я увидел вокруг небольшие холмики свеженасыпанной земли, на каждом палочка с фанеркой и надпись. «Лейтенант Петр Грязнев», «Лейтенант Михаил Кашаев»... Все, что осталось от молодых, полных жизни ребят. Я смотрел и думал, что и эти могилки сохранятся год от силы, потом дождями и снегами холмик сровняется с землей, и следов не найти...
– Что главное на войне?
– Победа. В песне поют: «Мы за ценой не постоим...» Но это глупость. Почему многие историки из всего командного состава Великой Отечественной войны особо выделяют Рокоссовского? Потому что у него в войсках было меньше всего потерь. Я был свидетелем, как Рокоссовский воевал в Прибалтике. Он умел заботиться о бойцах, и они платили ему большим уважением. Не забуду, как над Гдыней и Данцигом тучей летали листовки за подписью Рокоссовского, в которых он ставил немецким генералам условия капитуляции. Каждый захваченный с оружием в руках будет уничтожен, а если сдадитесь, гарантирую то-то и то-то. И они сдавались, понимая, что если Рокоссовский сказал, то так и будет. Я очень корю себя за то, что не сохранил ни одной такой листовки, сейчас это был бы документ большой ценности. Так вот, главное в войне – победа. И надо сказать, в основном Красная армия воевала хорошо, особенно после Сталинградской битвы. Когда вспоминаю, как мы били нацистов, меня наполняет чувство гордости.