Продолжение.
Начало в предыдущих публикациях
ЛЕНИНГРАД
«Кресты», Ухти́нско-Печо́рскийисправительно-трудовой лагерь
I
Из молодого парня с колючими глазами, Рудь превратился в матерого чекиста и по виду, и по манере держать себя, и даже в голосе появились другие тональности. Сергей Аркадьевич возмужал, стал шире в плечах и набрал дополнительную массу. Шрам, проходил через половину лба, рассекая бровь пополам, обезображивал верхнюю часть скулы, прерывался на пару сантиметров и заканчивался маленьким хвостиком.
- Если бы я не был атеистом, то сказал бы, что Божий промысел толкнул тебя в мои руки -, продолжал он,
- Давай начнем сначала. Кто вас предупредил и куда вы с отцом сбежали -.
Я понял, что ему наверняка известно многое, поскольку было понятно, что нас с отцом искали и искали серьезно. Поэтому я рассказал ему, что посреди ночи отец поднял меня с постели, и мы ушли из села. Рассказал ему, что мы ходили из села в село и искали работу. Рассказал, что отец умер от заворота кишок. Рудь настоял, что бы я в точности рассказал, где я схоронил отца. Я, как мог, рассказал, где это произошло.
Затем я рассказал, что добрался до Юзовки и там, почти год прожил с такими же беспризорниками, как я. Рассказал, как на товарняках добрался до Ленинграда, и поселился у тетки, по материнской линии.
На вопрос НКВДшника, как я нашел тетку, я рассказал, что перед смертью отец передал мне поздравительную открытку с ленинградским адресом тетки.
Еще до первых обысков у нас в квартире, по настоянию все того же Магериджа, мы с Елизаветой разработали легенду моего появления в Ленинграде. И сейчас я в точности рассказывал то, о чем мы с тетей договорились.
- Ладно. На первый раз достаточно. Посидишь пока у нас в изоляторе, а я проверю все то, что ты тут начирикал, сказал Рудь, и вызвал конвоира.
На следующем допросе, Рудь пытался выяснить у меня, какие инструкции давал нам, директор УНХУ, Жак. На что я ответил, что Жак вообще с нами не разговаривал, а перепоручил инструктаж сотрудникам его организации. Кстати Дмитрия Константиновича то же арестовали, но вскоре, за отсутствием состава преступления, освободили и он продолжал работу в той же организации и на той же должности. Впоследствии он был ответственным по Ленинграду и области за проведение переписи населения тридцать девятого года, которую с успехом провел.
Но уже на втором допросе все встало на свои места. Рудь интересовало совсем другое.
Его рвение имело под собой конкретную подоплеку, о чем я вскоре узнал. Рудь преследовал свои, шкурные интересы. Его интересовали места схронов награбленного армией Махно, золота.
Начну по порядку. Во времена гражданской войны, как я уже рассказывал, мой отец воевал в рядах повстанческой армии Нестора Махно и являлся сотрудником контрразведки.
Он входил в специальное подразделение, именовавшееся «Чертова сотня», занимающееся «снабжением» армии, а фактически, это подразделение занималось сохранностью экспроприированных золота и драгоценностей.
А сохранять было что. В свое время к батьке перешло все золото атамана Григорьева, который специализировался на ограблениях банков. При ограблении Одесского банка, только золотых слитков было более ста двадцати килограмм, двести пудов серебра, полтора миллиона золотых рублей царской чеканки и прочие драгоценности, которые исчислялись десятками миллионов в пересчете на золото. Сам Батька, то же был не прочь, поживиться за счет буржуев, только после ограблений в Екатеринославле, даже рядовые бойцы ходили в золотых перстнях и цепочках. Возглавляли это подразделение братья Нестора Ивановича, Григорий и Степан. Туда же входили мой отец, казначей войска Чуб Иван Васильевич, дядька Никола Забудько и еще несколько особо приближенных бойцов. «Чертова сотня» выполняла поручения только Батьки, в том числе и организовывало схроны награбленных сокровищ (историки предполагают, что их было не меньше пяти).
Не подчинялось это подразделение, даже знаменитому Леве Задову, начальнику всей контрразведки повстанческой армии Махно.
Он то и был виновником, в том числе и моих, неприятностей. В двадцать первом году, он вместе с Нестором Ивановичем и его женой Галиной, сбежали за границу, в Румынию.
Батька переплыл Днестр вплавь в сопровождении супруги Галины и семидесяти «штыков». При переправе, поддерживал Батьку, раненного в ногу, контуженый Лева Задов. Можно только представить, какого страху натерпелся не умевший плавать Лева.
В Румынии, власти поместили махновцев в лагере для интернированных. Только верхушке, Нестору, Галине и Леве Задову, разрешили вольно проживать в Бухаресте.
Через какое-то время, оставшись без средств, к существованию, Махно, Галина и Задов задумались: а нельзя ли откопать клады и взять из них хоть какие-то драгоценности? Но как это сделать? И тут им подвернулись бывшие петлюровцы, связанные с Сигуранцей, Румынской контрразведкой. Предложение сколотить диверсионный отряд на территории Советского Союза, оказалось как нельзя более кстати. Под этим прикрытием можно было попасть в Гуляйполе и вернуться обратно. Нестору Махно, обладавшему звериной интуицией, эта затея не понравилась.
Так и вышло, все пошло не так. На территории СССР их уже ждали сотрудники НКВД, во главе с известным чекистом Медведевым, с которым судьба уже сводила Леву Задова.
Попав в засаду, Лева Задов с ужасом понял, что его миссия провалена. Тертый калач, он наверняка предвидел и такое развитие событий, поэтому без колебаний согласился сотрудничать с чекистами. А история о его хрустальной мечте вернуться на Родину, покаяться и выпросить у советской власти прощение была сочинена руководством ГПУ при пере вербовке Левы.
Став сотрудником ОГПУ, Задов написал в Румынию, что для поиска тайника нужна помощь, и Махно прислал ему своего адъютанта Александра Лепетченко.
Вместе они отправились в Гуляйполе. Чекисты под командованием Медведева скрытно следовали за ними по пятам. В селе Туркеновка недалеко от Гуляйполя они нашли нужный им, заброшенный колодец.
«Одну за другой поднял Лева из колодца две четырех вёдерные медные кастрюли. Только с его нечеловеческой силой можно было сделать это. Когда сняли крышки, драгоценные камни и золото, словно запотев, тускло заблестели перед глазами. Бесчисленное множество крестиков, монет, колец, сережек, браслетов, ожерелий...».
Через мгновение кладоискателей окружили чекисты. Лепетченко, поняв, что эта засада, схватился за пистолет, но застрелиться не успел. Ему скрутили руки. Впоследствии, его расстреляли.
Понимая, что таких тайников должно быть много, от Левы потребовали координаты остальных схронов. Тут чекистов ждало разочарование. Дело в том, что хоть Лева и был начальником контрразведки, но ему не были известны места захоронения драгоценностей. Этот вопрос был известен только братьям Махно Григорию и Савелию, и членам «Чертовой сотни». Но Григория и Савелия, как известно, убили еще в гражданскую войну. Понимая это, в Главном политуправлении при НКВД РСФСР, всех бывших махновцев, кого удалось арестовать, допрашивали: что им известно о кладах Махно? Большинство ничего не знали. И это естественно, вряд ли те, кто копал землю, таскал драгоценности и маскировал схроны, остались в живых. Знать о том, где спрятаны сокровища, могли один-два человека.
По памяти Задов озвучил имена и фамилии членов группы Григория. В том числе он назвал и фамилию моего отца.
Свидетелем этого признания Левы Задова, стал, молодой еще тогда сотрудник ОГПУ, по фамилии Рудь.
Когда его командировали во главе отряда, к нам в Лютеньку, он и не подозревал, что судьба сведет его с моим отцом. Задачи у него были другого характера. Обратил он внимания на отца, только тогда, когда отец пришел за справкой о смерти матери. Молодой, натренированный ум, вспомнил разговор о членах специального подразделения Махно, где прозвучала фамилия моего отца. И Рудь начал наводить справки. В области, отца идентифицировали, как родственника Махно и члена повстанческой армии. Срочно был отослан приказ о его задержании.
Ну а дальше вы уже знаете.
«В архивах ГПУ не нашлось дела о кладе, хотя Медведев не раз говорил, что все сокровища были сданы государству по акту.
Но где этот акт и куда подевались сокровища батьки Махно?
Не исключено, что протоколы допросов 37-38-го годов, где Лев Задов рассказывал, какой ценой выкупил свою жизнь и получил чекистскую работу, из дела просто-напросто изъяли и уничтожили.»
Не исключено, что к этому приложил руку Рудь, или кто-то из его сообщников. Уверенности в моих суждениях, мне придает и тот факт, что допросы, которые со мной проводил в течение почти шести месяцев Рудь, изобиловали и запугиваниями, и хитрыми уловками, и «спец средствами» при проведении допросов, а по-простому мордобитием. Не было случая, что бы при очередном допросе, я хоть раз не получал кулаком в челюсть или глаз. Сокамерники, то ли в шутку, толи всерьез делали ставки. Приду я после допроса с очередным синяком под глазом, или разбитой губой. За эти месяцы мое лицо как будто окаменело, и побои приносили мне больше моральную боль, чем физическую.
Мое счастье, что Рудь не догадывался о существовании карты, которую передал мне отец, и тем более не знал о тайнике с полковой казной Махно в доме Юзов. Если бы я выдал себя хоть намеком, то думаю, что он нашел бы методы и способы разговорить меня. А так все закончилось тем, что кроме сына врага народа, мне еще был инкриминирован саботаж в проведении переписи населения.
Известная фраза «Сын за отца не отвечает» была произнесена Сталиным в декабре 1935 года, на совещании в Москве передовых колхозников с партийным руководством
В 1936 году вышло постановление, по которому было предписано, всех оставшихся после осуждения родителей детей-сирот до 15-летнего возраста взять на государственное обеспечение, что же касается детей старше 15-летнего возраста, о них следовало решать вопрос индивидуально.
Чуть позже я узнал, что на отца, еще в тридцать четвертом году было заведено уголовное дело, как на врага народа, по которому он был заочно признан виновным и приговорен к длительному сроку. А я, согласно принятого Решения Политбюро ЦК ВКП(б), был членом семьи изменника родины и попадал под репрессии.
Во исполнение этого приказа 15 августа 1937 года последовала соответствующая директива НКВД, уже содержащая ряд уточнений: регламентированы тотальные репрессии только против жён и детей, а не вообще любых членов семьи. Это и спасло Елизавету от ареста.
В отношении детей старше 15 лет предписано арестовывать только в случае, если они будут признаны «социально-опасными». В дальнейшем подобная политика несколько раз корректировалась. В октябре 1937 года директивой НКВД репрессии в отношении ЧСИР расширены, однако уже в ноябре такие аресты прекращены. Но я попал под первую волну репрессий, чему с ярым остервенением способствовал Рудь.
К описываемому периоду, мне уже исполнилось пятнадцать лет, и из ребенка я преобразился в юношу – подростка. Роста я был не высокого, где-то под сто шестьдесят пять сантиметров. Черные волосы я носил на косой пробор. Уже тогда у меня появилась привычка смотреть с прищуром, отчего не у всех это вызывало положительные эмоции. Особенно это раздражало конвоиров и Сергея Аркадьевича. От пережитого голода начала тридцатых, я был довольно худощав и весил всего сорок два килограмма. Был я подвижен и находился в хорошей спортивной форме.
Первые два месяца меня держали в подвалах «дома на Литейном», про который говорили: «Войдешь туда ребенком, а выйдешь стариком».
Затем перевели в «Кресты». В СИЗО меня и еще десять человек, привезли под вечер. Меня определили в камеру на третьем этаже. Когда конвоир открыл дверь в камеру, оттуда пахнуло, нет оттуда вылетел комок воздуха, наполненный запахами человеческого пота, смрада, вонючих портянок, горелых тряпок и еще чего-то не понятного, но противного.
И не мудрено, в камере находилось человек двадцать, хотя предназначена она была на трех человек. Заключенные стояли плотной массой, заполняя все пространство камеры. Свободным был небольшой пятачок возле «параши», а если быть точнее, то только «параша» и была свободной. Меня впихнули в камеру, и я оказался прямехонько на «параше».
Как правило, новый человек в хате, всегда вызывает интерес сидельцев. Но здесь этого интереса не наблюдалось. Я поздоровался, как меня учили опытные сидельцы, представился кто и по какой статье. В ответ последовал только один вопрос:
- На какое «погоняло» откликаешься? -.
Я ответил, что у меня нет никакого погоняла. Камера немного оживилась. Начали выдавать «шедевры каторжанского юмора». Немного повеселившись, угомонились, и послышался суровый голос,
- Быть тебе «Малым».
Я сначала удивился, а потом сказал,
- Моего дядьку так друзья звали -.
- А кто у нас дядька? - , прозвучал тот же голос.
- Махно. Нестор Иванович Махно -, сказал я.
На мгновение воцарилось молчание, а потом камера загудела. Кто-то с интересом, кто-то с презрением, а кому-то это было вообще безразлично, но тем не менее какое-то разнообразие в жизнь заключенных это известие привнесло.
Простоял я возле «параши» два дня. Затем, двух сокамерников с вещами «попросили» на выход. На их место вскоре привели других арестантов, но я уже не стоял возле отхожего места.
На допрос меня водили чуть не каждый день. Но через месяц, издевательства Рудя, «прервал» приговор, вынесенный мне Особой тройкой, по которому мне «впаяли» семь лет лагерей по ст. 58 УК РСФСР.
Дело в том, что главным инструментом "Большого террора" в Ленинграде тридцать седьмого, тридцать восьмого годов, стала «Особая тройка»
«Особая тройка Управления НКВД по Ленинградской области, в которую вошли второй секретарь обкома ВКП(б) П.К.Смородин, прокурор П.Б.Позерн и начальник УНКВД ЛО Л.М.Заковский. Создана тройка была приказом НКВД СССР от 31 июля 1937. За короткий промежуток времени ею осуждено более тридцати тысяч человек. Всего в ходе "Большого террора" в Ленинграде и области с 5 августа 1937 по 16 ноября 1938 органами НКВД осуждены по политическим обвинениям пятьдесят тысяч человек, из них сорок пять тысяч человек приговорены к расстрелу. Кроме того, по приговорам Особой тройки Управления НКВД по Ленинградской области расстреляны две тысячи двести заключенных лагерей, а по приговорам "двойки" (Комиссия в составе наркома внутренних дел и прокурора СССР) расстреляны еще восемнадцать тысяч жителей Ленинграда.»
Я привожу эти данные подробно и пофамильно, для того, чтобы народ знал своих «героев», и не забывал о тех, кто погиб от их рук.
После вынесения приговора, я просидел в «Крестах», еще три месяца.
За это время мне предоставили два свидания с родными. Первый раз пришла Елизавета. Она изо всех сил держалась, что бы не разрыдаться. Я, как мог, успокаивал ее. Она принесла мне еду и теплые вещи. На второе свидание она пришла вместе с Агашей. Лица их сияли. Новостью поделилась Гася, которая рассказала, что Елизавета и Дмитрий Константинович, официально находившиеся в браке, удочерили ее. Теперь она носит фамилию Жак и живет у Елизаветы. Это была действительно замечательная новость. В конце свидания, Агата задержалась, и глядя мне в глаза, сказала,
- Я буду ждать тебя -.
Я не знал, что ответить, но сказанное Агашей, было мне приятно, и глубоко запало мне в душу.
Знала бы она, сколько ей придется ждать меня, и что нам всем придется пережить.
Ранней весной для меня прозвучала команда конвоира: «Мехненко, с вещами на выход». Конвоир провел меня на первый этаж здания и впихнул в камеру, в которой уже находилось человек тридцать арестантов. Все были определены на этап, по этому, были с пожитками, отчего в камере было еще теснее. В течение часа, в камеру запихнули еще человек десять. От такой давки и духоты люди начали терять сознание. Опытные сидельцы знали, что делать в таких случаях. Сначала рассказывали анекдоты, как правило, политические, потому что всем терять было уже нечего. Затем, начали читать стихи. Читали свои стихи, стихи известных поэтов и не очень. Кто-то продекламировал Ахматову:
« Перед этим горем гнуться горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат…»
Не скажу, что это была панацея от давки и духоты, но дало возможность пережить те пятнадцать часов, что мы находились в этой камере.
Из камеры, нас вывели во двор тюрьмы, погрузили в «воронки» и повезли в порт, где пересадили на баржи. Только там я узнал, что нас отправляют в Ухтпечла́г (Ухти́нско-Печо́рский исправительно-трудовой лагерь, УПИТЛа́г) - подразделение, входившее в структуру ГУЛАГ НКВД СССР. Про этот лагерь среди заключенных ходили дурные слухи.
Мы прибыли в лагерь в середине апреля. За время этапа от болезней и голода, умерло пятьдесят заключенных, но это никого не интересовало. С барж нас высадили прямо в ледяную воду, где мы стояли почти по пояс в воде, вытянувшись вдоль берега.
А по берегу прогулочной походкой шел начальника II отделения III отдела ГУЛАГа лейтенант Кашкетин. В руке его был маузер, которым он, как дирижер палочкой, помахивал перед лицами заключенных, и монотонным голосом, гнусаво вещал,
- Вы, враги народа, и прибыли в лагерь не для отбывания назначенного вам срока, а для того, что бы полностью перевоспитаться. Всю вашу дурь и гниль я лично буду вышибать из ваших тупых голов своей пролетарской рукой при помощи моего верного друга «товарища маузера». Для примера -, и он произвел выстрел в голову, находящегося прямо перед ним заключенного, - Так будет с каждым, кто просто подумает, что его осудили ни за что. Все вы преступники, которым не место в Советском государстве -, прозвучал следующий выстрел, и очередной заключенный с дырой в голове упал в прозрачную, холодную воду, выпуская из отверстия в голове алую ленту крови, тут же подхваченную течением реки.
- Любая попытка неповиновения или саботажа будет пресечена на месте -, прогнусавил он и прозвучал еще один выстрел.
А вдоль строя стояли конвоиры с винтовками наперевес. С поводков, беснуясь и дико лая, пытались вырваться натасканные псы. Изображая из себя оратора, лейтенант продолжал свой кровавый «спич», не забывая периодически стрелять в заключенных.
Недалеко от нас стояли рядом отец и сын Мартыновы. Отец попытался задвинуть сына себе за спину. Лейтенант заметил это движение, но первоначально не подал вид, а продолжал движение в их направлении. Дойдя до Мартыновых, он остановился, повернулся в их сторону, и со зловещим выражением лица произнес,
- Круговой поруки здесь не будет -, и прицельно выстрелил в грудь отца, за спиной которого, прижавшись к отцу, держась за него, и дрожа всем телом, стоял сын Саша, мой одногодок.
Убойная сила пули, выпущенной из маузера, была такова, что одной пули хватило на два незащищенных человеческих тела. Отец и сын одновременно погрузились в воду.
Когда этот изверг закончил свой «проникновенный» доклад обойма его маузера была пуста, а в воде плавали пятнадцать трупов вновь прибывших заключенных.
То, что даже бывалые сидельцы были в шоке, можно было бы не говорить, потому что все стояли не просто молча и опустив головы. Все боялись даже дышать. Кровь, реально застыла в наших жилах, но не от холода, а от мысли: что же ждет нас дальше, если не успели мы прибыть в лагерь, а уже полтора десятка зэков расстреляли ни за что.
Этап разделили на блатных и «каэровцев» (контрреволюционеров) и разными колоннами повели в жилую зону и разместили в бараках по отрядам.
Народ в лагере был крайне изможден. Мне сразу вспомнились года голодомора, когда люди ходили с такими же темными кругами вокруг глаз над впалыми щеками.
«Бугор», встретивший нас в бараке, без тени усмешки, глухо произнес,
- Добро пожаловать в ад. Располагайтесь на свободные нары. Сегодня отдыхать, а завтра в шесть утра подъем. Норма выработки для всех одинакова. Нет нормы, нет пайки. Все харчи на стол. Крысятничества не потерплю. Закон для всех один -, с этими словами он отвернулся и пошел вглубь барака.
Мы, вновь прибывшие, постарались разместиться вместе. Покидали «веревки» на нары, харчи, что осталось с этапа, выставили на стол. Стали подтягиваться и другие каторжане. Как обычно, стали искать земляков и знакомцев.
Весь барак работал на кирпичном заводе. Работали в три смены, круглосуточно. Норму выработки определяло начальство, а «бугор», звали его Николай Иванович, имевший погоняло «Весло», доводил эти нормы до нас и строго следил за их безоговорочным выполнением. Пайка была мизерная до невозможности и составляла чуть больше тысяч калорий, хотя нормальному мужику минимально необходимо в день две с половиной тысячи калорий. Но все безропотно трудились и выполняли норму выработки. Молчали от страха, потому что, буквально два месяца тому назад за невыполнение непосильного "урока" по лесозаготовкам, начальник опер части Финкельштейн поставил на ночь на лед реки Ухтарки при тридцати градусном морозе, тридцать четыре человека заключенных из седьмого барака. Всем тридцати четырем человекам пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них умерли уже в лазарете.
Терпение сидельцев лопнуло, когда начались массовые казни политических заключённых Ухтпечлага в районе реки Юн-Яга. Карательной операцией руководил помощник начальника ГУЛАГа, все тот же лейтенант Кашкетин.
Тогда, в посёлке Чибью, расстреляли восемьдесят шесть заключённых. Но бунт начался, когда стали известны события, прозванные среди заключённых как «кашкетинские расстрелы». Тогда в районе реки Ухтарки было расстреляно тысяча восемьсот заключенных. Такое большое число заключённых нельзя было быстро уничтожить «обычным способом», и поэтому пошли на хитрость - инсценировали пеший переход в другой лагерь, по дороге, из засады, открыли пулемётный огонь. Оставшихся в живых каторжан, НКВДшники, добивали из личного оружия.
Бунт подняли политические заключенные Водного промысла, в июле тридцать восьмого года. Это было самое большое подразделение, насчитывающее почти четыре тысячи человек. Узнав о событиях в Чибью и на реке Ухтарка, заключенные разоружили охрану и заперли ее в казармах. Лейтенанта Кашкетина линчевали, привязали его за ноги к двум лошадям, и пустили их в разные стороны. Убили еще пятерых конвоиров, участвовавших в массовых расстрелах. Начальника лагеря, старшего майора госбезопасности Иоссем-Мороз, посадили под арест в его же кабинете и вызвали руководство НКВД.
В августе прибыло начальство. Начальника лагеря арестовали и назначили на его место старшего майора госбезопасности Цесарского. Активистов бунта перевели в другие лагеря, а сам Ухтпечлаг расформировали и создали на его базе четыре отдельных ИТЛ. Всех каторжан то же поперебрасывали в разные лагеря.
Я волей случая попал в драматический театр Ухто-Печерского исправительно-трудового лагеря на должность художника-декоратора.
При расформировании лагеря в одном из бараков, я встретил профессора Ленинградской художественной академии Савицкого Якова Михайловича, к которому на летних каникулах я ходил на занятия по живописи, еще в Ленинграде. Он меня сразу узнал и очень обрадовался. Он рассказал мне, что его перевели в драматический театр лагеря на должность главного художника, и он набирает штат художников, в котором обязательно найдется место и для меня. Он записал мои данные и через три дня меня перевели в штат театра. Вот, что порой вытворяет «кукловод» человеческих судеб.
Возможно, благодаря такому повороту судьбы, я и выжил в этом северном аду. Кроме основной работы в театре, у заключенных я был «доктором», то есть, если по-простому, набойщиком татуировок. Специальность уважительная, но ответственная. Штатный «доктор», должен быть профи в своем деле. Это не «партаки на малолетке мастырить», здесь обращались люди уважаемые и требующие индивидуального подхода. Набить «Фрак с орденами» дело серьезное и требующее определенного навыка и знания «масти».
Как бы то ни было, но перевод меня в театр художником, спас меня, и дал возможность познакомиться не только с блатными сидельцами и идейными политзаключенными, но и окунуться в чертоги Мельпомены и приобщиться к великому и прекрасному искусству театра.
Не буду подробно описывать будни каторжанина, скажу только, что человек ко всему привыкает, и я привык и дотянул бы свои семь лет, если бы не началась война.
…Продолжение истории следует.
Друзья, читайте в следующей публикации новую главу, в которой наш молодой герой вновь встречается с Леной.
Если эта глава вам понравилась, оцените её большим пальцем поднятым вверх. А также делитесь моими публикациями в соцсетях и комментируйте их. Ваше мнение для меня очень важно.
Кто ещё не успел, подписывайтесь на мой канал «Дороги, которые нас выбирают» на Дзен.
Удачи всем и здоровья.
С искренним уважением ко всем моим читателям
Никита Суровцев.