Несмотря на то, что урок затронул в той или иной степени всех учеников, больше всего он произвел впечатление на Куркину Аню и Найчорова Марата.
Аня после того жуткого для нее «происшествия» со Спанчевым Борисом словно постоянно пребывала в каком-то постоянно продолжающемся сне-кошмаре. Она ни на минуту, ни на секунду не могла забыть о том, что с ней приключилось, хоть как-то отвлечься от ощущения пустоты и безнадежности, что проникли в ее душу вместе с потерей девственности. Она реально ощущала не только физическую «дыру» (а кровь продолжала сочиться еще несколько дней), но и не менее мучительную дыру душевную и нравственную. Рухнуло все, что поддерживало ее в жизни, вся ее система ценностей и ориентиров.
Воспитанная в правилах строгой христианской нравственности, она и в самых жутких мыслях не могла предположить, что с нею может случиться подобное. Все, о чем она раньше хоть как-то могла задумываться – это было предположение о том, что ее могут изнасиловать. Но она сразу гнала подобные страхи одной, казалось ей, незыблемой формулой: «Бог не допустит». Ей эта формула казалась чем-то абсолютно непоколебимым и однозначным, не менее определенным как то, что «дважды два – четыре». И логика выстраивания такого убеждения представлялась ей безупречной. Если девушка верит в Бога, верит в Христа, то автоматически попадает под Его защиту, и никакое плотское «осквернение» не может уже приблизиться к ней. В этом ее укрепляли и примеры многих христианских мучениц, которым Христос явно помогал, судя из их житий, сохранить непорочность и девственность, несмотря на многие и разнообразные мучения. В этом разнообразии именно «осквернения» им удавалось избежать под прямым Божьим покровительством. И это казалось ей абсолютно естественным – по-другому и быть не могло.
Когда она, превознемогая себя, пыталась сделать «обратный отсчет» и понять, что же привело ее к «падению», то неизбежно ужасалась «невозможности» происшедшего с нею. «Может быть, Бог наказал меня за внутренне развращение, за тайное желание…. этого?» - задавала она себе вопрос, и не могла ничего «облегчающего» найти в своей совести. Парадоксально: ей было бы гораздо легче, если бы она нашла эту свою «вину», это тайное желание «этого» (она во внутренних монологах никогда прямо не называла все, что относилось к сексу – это было слишком больно). Тогда пришло бы «успокоительное» понимание того, что пришла расплата, что Бог наказал ее, может быть, «жестко», даже «жестоко», но все-таки справедливо…. Как она вспоминала о вычитанном ей случае девушки-послушницы одного монастыря, попавшей в ад за то, что мысленно «прелюбодействовала» с красивыми мужчинами, виденными ею в храме.
Но ведь ничего подобного не было с нею – она это знала точно. За все время знакомства со Спанчевым - она была уверена в этом - никогда, ни разу ее не касались «нечистые» мысли и пожелания. Да, она была увлечена им. Но увлечена чисто романтически и возвышенно. Более того, она и его видела в таком же ключе (как она себя корила сейчас за эту ошибку!), не предполагая и в его отношении к ней ничего «нечистого». И даже все его приставания к ней на тренинге, попытки поцелуев и «зажимания» на свиданиях – все это опять же казались ей проявлением того же «романтизма» - поразительная слепота, корила она себя.
Именно это, именно эта «слепота» и сыграла с нею – она это сейчас хорошо понимала – такую «злую шутку». Ведь до самого последнего момента, до момента, когда ее пронзила эта прорвавшая ее тело и душу боль, она не допускала и возможности чего-то подобного. Ей казалось, что она находится за постоянной «стеной» Божьей защиты и Божьего покровительства.
И вдруг эта стена обрушилась!..
И теперь этот урок Иваныча совсем «добил» ее. Первое, что дико резануло ей по ушам это его «свободная» терминология. Она и про себя никогда не называла даже слово «секс», не говоря о «трахании», «эрогенных зонах», «возбуждении» и т.п…. Слова, которыми Иваныч говорил с таким спокойствием, словно доказывал геометрическую теорему… Слова же о «кровавом ерзании», «гестаповских застенках» просто привели ее душу в мучительный «конвульсивный» столбняк. Ужаснее всего, что это была правда, та правда, которая произошла с ней вот только что…. И сейчас то, о чем знали только сам виновник-инициатор «происшествия» и Гуля, проговаривается вслух – для всех… Причем, кем?.. Не одноклассниками-сверстниками (к их цинизму она почти привыкла), а учителем!.. Причем, тем, кого она, пройдя тренинг под его руководством, действительно уважала…. Это было так тяжело опять же по парадоксальному принципу легкости говорения об этом. Если бы Иваныч, так долго разглагольствуя о последствиях потери девственности, ужасался сам, закатывал глаза, темнил, «смягчал выражения» - ей было бы легче. Легче именно из-за тяжести преподнесения происшедшего. Это давало бы ей мучительную, но все-таки опору: я прошла самое страшное, что может случиться, а значит, уже этим достойна Христа. Ибо и Он прошел самые страшные мучения…
Но этого не было. Было обыденное, почти глумливое, как ей показалось, повествование о неизбежной утрате возможности семейного счастья, о безнадежной испорченности, которая передастся детям, о телегонии как механизме передачи этой испорченности… И эта «легкость» психологически раздавливала ее. Ибо она в своих глазах опускалась на уровень обычной школьной «шалавы», для которой «дать кому-то» - как, по выражению Гули, «обоссать полпальца».
Как-то мимо ее сознания прошел пример Иваныча о прощении «взятой в прелюбодеянии». Этот пример казался совершенно не применимым к ней, так как там все было публично: прелюбодейку застали на месте преступления, прилюдно доставили ко Христу, и Он ее простил. С ней же все произошло «тайно», а значит, она лишена возможности «публичного» прощения ее Христом. Тем более что до конца не осознавала, в чем заключалась ее вина. Ведь добровольной прелюбодейкой она точно не была, так как до последней секунды не предполагала возможности происшедшего.
Кстати, в мучительном колебании между «тайностью» и «известностью» заключался еще один источник ее страданий. Она наверно умерла бы от стыда, если была бы точно уверена, что еще кто-то из класса узнал о ее «падении». И не могла не страшиться этого, подверженная параноидальным приступам мнительной подозрительности. В Гуле она была уверена, а вот в Спанчеве… При встрече с ним она непроизвольно «каменела» и «столбенела», иногда не в силах даже пошевелиться и вымолвить хоть слово. Правда, тот тоже (к ее большому облегчению) избегал встречаться с ней, отводил глаза и отворачивал лицо при мимолетных случайных пересечениях на перемене или в классе. Аня же просто ужасалась его. Куда ушли все романтические иллюзии!?.. Спанчев ей казался монстром по образу какого-нибудь Джека-Потрошителя или Чикатило.
И весь этот психологический груз явно надломил ее душу. Не в силах хоть на время отвлечься от происшедшей с ней драмы, она сама стала замечать в себе ненормальности в мышлении и сознании. Так, когда в рамках подготовки ЕГЭ по литературе она писала сочинение по роману Шолохова «Тихий Дон», за всеми приводимыми ею литературными ситуациями и героями она видела себя и только себя. Аксинья, которую изнасиловал отец – это она…. Дарья, утопшая в реке – это она…. Во всех ситуациях, где повествовалось об отношениях по линии «он – она», она неизбежно на «заднем плане» видела то, что произошло с нею. Она не удивилась, когда за это сочинение получила 5/5, так как чувствовала, что приобрела какое-то мучительное «ясновидение» в межчеловеческих отношениях. Зато удивилась учительница по литературе и доставила Ане еще несколько дополнительных мучительных минут (а ну как все догадаются, с чего это она так пишет!..), когда стала превозносить достоинства ее сочинения.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь