Оказывается, в любые времена можно быть свободным от системы
Не хотелось мне писать эти строки к торжественной дате — ни к Дню Победы, ни к скорбному дню начала войны. Потому что дед мой, Михаил Федорович Орлов, фронтовик, прошедший всю войну от звонка до звонка, никакого пафоса на дух не выносил. Это был абсолютно свободный человек, живший вне всякой системы. Он не диссидентствовал, не плевался в телевизор, как некоторые его друзья, он просто воспринимал любую власть как явление природы и жил параллельно ей, по возможности не соприкасаясь. Оказывается, такое бывает даже в самые диктаторские времена…
Мясо «по блату»
Статус моего деда в Анжерке шестидесятых годов был очень высок. Он не был ни директором гастронома, ни директором рынка. Бери выше — он был рубщиком мяса!
Прохожу я по рынку между мясных рядов и позади шлейф уважительного шепота:
— Внучка Михаила Федоровича идет!
Отпахав на шахте до заслуженной и по тем временам вполне приличной пенсии, дед Михаил был еще силен и могуч, и огромный топор держал в руках легко. Все, кто привозил туши на продажу, старались попасть именно к нему, хотя были на рынке и другие рубщики. Но дед, кроме того, что был могуч, отличался еще и ювелирной точностью. Попросит его хозяин туши порубить сколько-то по килограмму, сколько-то по два, по три кило, дед так и нарубит, надо филе — рубанет филе, надо ребрышки или косточку с мясом на студень — рубанет и на студень. Торговки его обожали, ведь от его мастерства зависело, как много получится отходов и скоро ли они распродадут свой товар. И, разумеется, каждая предлагала вместо оплаты самый лучший кусочек. Дед бесплатно ничего не брал — берег независимость.
Он покупал, конечно, с приличной скидкой, но честно покупал понравившиеся куски, аккуратно запеленывал в газетку (никакой пищевой пленки или целлофана ведь не было), затем складывал их в мешочки разной расцветки (мешочки ему бабушка нашила) и относил в рыночный холодильник, а после смены нес домой. То мясо, что для семьи, было в мешочке с ромашками — из бабушкиной старой кофты. Те кусочки, что предназначались для стоматолога (у деда был свой любимый стоматолог, других он не признавал), заворачивались в полосатый мешок, за ними по вечерам приходила жена стоматолога или теща. В общем, это был самый настоящий «блат», но — по-честному, с оплатой товара, то есть никаких взяток.
Иногда дед прихватывал приработок, то есть просили его «покрошить тушку» помимо рыночных условностей и расплачивались «живыми деньгами». Дед мне тогда хитро подмигивал, и я понимала, что, если завтра забегу на рынок, он мне кинет с барского плеча рубль, а то и трешку. В пятнадцать лет, когда хотелось всего на свете и сразу, дед очень выручал: то помаду в универмаге выкинули на прилавок, то колготки завезли, то капроновый шарфик понравился…
Статус фронтовика
Бабуля, чуя, что дед меня балует, ворчала, что и помада, и колготки — это баловство, и рано в пятнадцать лет об этом думать. Но дед отмахивался: мол, девочка должна вырасти женщиной, а не распустехой деревенской. Кстати, сама-то бабуля и колготки, и помаду, и приличные вещи всегда имела — дед следил, чтобы она ни в чем себе не отказывала, и даже в магазин с ней любил вместе ходить, где она подолгу кокетливо выбирала обновки.
Сам он имел пару приличных костюмов, купленных по настоянию бабули, но редко их носил. На одном из пиджаков были очень красивые ордена и медали. Жаль, что мы с братом были настолько малы, что не знали истинной цены этих наград, а сам дед называл их «побрякушками». Гораздо позже, разговаривая с одним из ветеранов, я заметила:
— Ой, вот такая большая звезда была у моего деда Миши! И вот такой орден тоже был…
— Тогда твой дед был настоящим героем. Эти награды давали за личное мужество, проявленное в бою.
Увы, о войне дед никогда не говорил. Однажды только рассказал случай, но не боевой, а просто житейский. Это было уже когда отвоевывали белорусские земли. Один из новобранцев сбежал в самоволку: в пяти километрах стояла его деревня, и парень, насмотревшись сожженных деревень, очень переживал за свою семью — осталось ли хоть что-то от его избы, кто-то из его близких жив или нет. Он надеялся обернуться до рассвета, да опоздал на поверку и попал под трибунал. Суд был скорый, военно-полевой — «тройка», и грозил пареньку расстрел. Дед просто проходил мимо двух военных чинов, а они искали третьего, чтобы «по закону военного времени» решить судьбу парня.
— Михаил, ты ж у нас коммунист? Иди сюда, третьим будешь…
— Посмотрел я на этого мальца (дед-то сам в армию попал еще до войны, и к сорок четвертому году был умудренным опытом уважаемым старослужащим). Гляжу — слезы катятся, но не от страха, а потому что не нашел он своих. От избы только печка осталась, никого из родных. Похоже, что и расстрел его в ту минуту не пугал, просто в ступоре парень. Я и говорю этим, с погонами: что его расстреливать, какая польза, мол, отечеству? Ну, расстреляете вы молодого бойца, а он, может, после того, что увидел, в десять раз злее воевать будет, и родине польза… Почесали они в затылках, да и махнули рукой, мол, будь по-твоему. Они и сами сомневались — тревоги-то в тот момент боевой не было. На переформирование готовились, че зря палить-то по своим?
Позже бабушка рассказывала, что после войны, года через три, тот паренек разыскал деда и написал ему письмо, поблагодарил. Но быть судьей в «тройках» деда больше не звали…
«Эх, дед, ты мой дед…»
Юмор у деда был своеобразный. Он мог, например, выйти покурить на балкон в какие-нибудь праздники и с балкона прокричать:
— Бабка, где мои красные революционные шаровары? Надо вывесить к празднику!
Или приплясывал по дому в своих тапках сорок седьмого размера и пел частушку собственного сочинения:
— Эх, дед, ты мой дед,
На заду заплатка,
А кто ее пришивал?
Покойница-бабка!
Бабуля выскакивала из кухни и хлестала его полотенцем:
— Какая я тебе покойница!
Заплатку на сатиновые шаровары действительно она ему нашила, причем дед потребовал, чтобы заплатка на старых сатиновых шароварах была непременно огненно-красного цвета. Дед поворачивался ко мне и без всякого перехода:
— Хошь, Хрущева покажу?
Я в восторге кивала, чувствуя, что готовится цирковой номер. Подпрыгивая на одной ноге, дед, рукой прикрыв красную заплатку, начинал блажить: «Кому помочь? Кому помочь?». Гораздо позже я поняла смысл — Никита Сергеевич любил помогать разным странам, чтобы привлечь их в ряды соцлагеря, а сами-то наши люди, включая и моего деда-фронтовика, в заплатках ходили. Мне было лет шесть, и всей тонкости дедова юмора я не понимала, зато бабуля отлично поняла. Снова выскочив из кухни с полотенцем, она набросилась на деда:
— Миша! Ты нас всех посадишь!
Уже в семидесятые, увидев по телевизору Брежнева на трибуне, дед между делом сообщил:
— А, Ленька Брежнев, мы с ним в мальстве в бабки играли.
И как всегда, бабуля пугалась:
— Миша, ты нас всех посадишь! — затем нам с братом — сурово: — Не слушайте вы его, дурня старого! Он до войны дальше станции Тайга нигде не был, как он мог с Брежневым в бабки играть!
— Деда Миша, — как-то спросила я его, уже будучи старшеклассницей, — а что ты так к властям относишься? Ведь вам, ветеранам, сейчас везде почет и уважение! Высокий статус, как нам в школе сказали…
И неожиданно-зло, что при его характере стало для меня самым поразительным, он без всякого юмора выплеснул:
— Почет? Уважение? А что толку с их почета и уважения? Как жили в нищете, так и живем! Вот и весь тебе статус!
— Дед, а когда вы в атаку бежали, вы же кричали: «За родину, за Сталина!».
— Ерунда это все, брехня! Орали просто «А-а-а», потому что пока бежишь и слышишь свой голос, понимаешь, что еще живой, может, и уцелеешь…
Так что самый высокий статус в карьере моего деда-фронтовика — рубщик мяса. А для меня он навсегда остался самым лучшим в мире дедом, и это самый высокий статус.
В материале представлены старые фото г. Анжеро-Судженска Кемеровской обл.
Юлия Струкова