Лошадь спит, ожидая своей очереди, и вздрагивает от окрика всадника, когда тот хочет высвободить из колес ее круп.
В этом году я стоял у руля «Ундины». Справа от меня с таким же деловитым видом дремал «Порпойз», слева — один из трех милейшей внешности коттеджей. В последнем то и дело появлялись и исчезали люди, одетые точно так же, как те моряки, что толпились в Новом Гадрансе. Стоял сентябрь; время от времени мимо проплывали дельфины, словно огромные черные треугольники; они тоже видели льдины и отплывали прочь.
— Тебя это огорчает? — спросил я у Сусанны.
Она не ответила. Я снова оглядел всех — они смотрели на нас, ожидая, что мы вот-вот начнем ссориться, как бывало в прошлом году.
Я сказал:
— Очень хочется домой, но ехать туда нельзя.
Сусанна печально улыбнулась:
– Мне тоже.
Тут у причала показался фургон с парусом. Это был «Порпомз», а на палубе я разглядел Гробля — он возился с рулем. Подъехала повозка, и трое матросов стали раскладывать амуницию.
Один из них, высокий и плечистый, стал осторожно спускать на землю две большие сумки. Это были оружейные сумки.
Незадолго до этого я встретился со своим молодым другом-парашютистом. Он один остался в живых из тех двадцати, что должны были прыгать с первого по тридцатое июня. Там была одна молодая девушка, по имени Зора. Она успела прыгнуть, но ей срезало пальцы, и ее увезли в больницу в Квебеке. Она не была сильна в математике, но была очень способной девочкой. К счастью, она уже немного знала французский и научилась писать на нашей местной бумаге, которую называют «прессой». Почерк у нее был неровный, и я никак не мог понять, как она, собственно, все это сочиняет. Я попытался рассмешить ее, но из этого ничего не получилось. Я рассказал ей о солдатах и каких-то непонятных людях, которые делают бомбы из железа и нефти. Теперь она тоже выглядела грустной, хотя, может быть, не нарочно.
В заднем окне фургона блеснула вспышка; я оглянулся — надвигалась гроза.