Весь день прошел как-то не так. Не так, как хотелось. Вернее, не так, как представлял он, когда решился съездить в родную деревню. Что потянуло его сюда? Мать умерла, близкая родня поразъехалась. Что он надеялся здесь увидеть, кого встретить? Друзей? Не осталось никого...
...Это, конечно, усталость. Нелегко стать чемпионом мира в тридцать два года. Не в первый, правда, раз. Но, возможно, последний... Вот и решил отдохнуть, стряхнуть груз лет. Поехал на родину. На свидание с детством и юностью. Не получилось свидания. Отменяется.
В памяти навек осталась родная изба. И помнится она прибранной, какой была по праздникам. Теплая, выскобленная, на стене ходики тикают. А сегодня увидел на ее месте два сиротливых столба, подернутых кое-где темным моховым бархатом. Вот и все. Зашел на бывший двор, постоял среди могутного бурьяна, среди нагретой тишины. В столбе увидел несколько дырок. Из одной вылезла оса, пошевелила полосатым брюшком, поповодила усиками и улетела. Она теперь тут хозяйка.
— И то сказать, наша деревня гиблая. — Шедший рядом с Николаем дед Пантелей вздохнул. — Последний, знать-то, год доживаем. В Антиповку переезжаем. Там, конечно, сподручней, со всеми вместе. А жалко родные-то места кидать. Школу вон и ту порушили. Лет, знать-то, восемьдесят стояла.
Да, он видел и это. Разобрали школу, увезли. Только торчат несколько столбов. Остатки спортивной площадки. На одном столбе обрывки волейбольной сетки. Тоже воспоминания.
« Ворота в большой спорт», — так, кажется, торжественно называют волейбол. Что же, он входит через эти ворота. А они теперь — ау! — сгнили.
— Там, конечно, веселей будет. И клуб, и молодежи много... Электричество опять же... Однако трудно с насиженного места. Тру-у-дно, — вздохнул Пантелей.
Да, с насиженного гнезда сниматься трудно. Но кто знал, что так трудно порой бывает снова вернуться в него?
Вышли на развилку. Прямо, через небольшой сухой ложок, утыканный кое-где кустиками, — конец деревни. За ложком две избы, в одной из них, потемневшей, но кряжистой, и живет дед Пантелей. А влево — дорога на мост.
Николай остановился. Отсюда, с развилки, моста не видно. Нужно подняться на небольшой лысый пригорок. От него — пологий спуск, по которому до Самой реки дорога идет прямо, будто по линейке.
— Никак, на речку захотел? — спросил дед. — Поздно уж...
— Ничего, — коротко ответил Николай. — Схожу ненадолго.
Он зашагал на взгорок. Дед посмотрел на широкую спину с круглыми плечами и, что-то пробормотав под нос, тихонько стал спускаться в ложок.
Николай шагал и думал, что, пожалуй, зря он идет туда, к мосту. Но раз уж приехал... Нельзя было не побывать в школе. И мимо моста тоже не пройдешь. Все уж посмотреть заодно.
Тут, на берегу, около моста, летними вечерами собиралась, бывало, молодежь. Ночь красила дали фиолетовыми тонами, надсадно скрипели коростели, ветер доносил с дороги запах нагретой за день пыли и терпкий запах навоза. Из речки выползали туманы и медленно растекались по долине. И когда начинало светлеть небо, можно было увидеть темные почти до черноты дорожки, пролегшие по белесой от росы траве. Вечером, собираясь, шли по одной дороге, под утро расходились по разным...
Вот и пригорок. Николай замедлил шаг, одним взглядом окинул и пологий скат к реке, и реку, и заречные дали, чернеющие неровной гребенкой леса. Вон и мост, на голенастых сваях, с новыми перилами.
Через несколько минут, стоя на этом мосту, Николай зорко оглядывался кругом, пытаясь найти что-нибудь из прошлого, какую-нибудь пустяковину, от вида которой запах воспоминаний становится острее, а сердце начинает щемить сладкая грусть. Что-то подсказывало ему, что он обязательно увидит, обязательно найдет такой обломок прошлого.
Николай медленно перешел мост, еще раз внимательна огляделся. Ну конечно! Вот она, забава юности! Впервые за весь день он широко и свободно улыбнулся.
С незапамятных времен валялась у моста эта железная «баба», которой когда-то забивали сваи. Тяжелущая болванка, похожая на громадный спичечный коробок. На ней, бывало, сиживал гармонист, а ребята, кто крепче, мерились здесь силами.
Николай погладил шершавую, сохранившую дневное тепло, плоскость. Даже «здравствуй» сказать захотелось. Ведь именно здесь установил первый свой рекорд.
— Здравствуйте... дядя Коля!
Николай даже вздрогнул, так неожиданно раздалось это негромкое приветствие. Когда успел появиться этот парнишка, лицо которого в сумерках трудно разглядеть? Видно только, что он смуглый, а может, загорел так, до черноты. И волосы у него темные. А фигура ничего — плечистый парнишка. Жидковат еще, так это от молодости. Подросток.
Чтобы как-то нарушить неловкое молчание, он спросил:
— Ты чей?
— Федотов...
— Николая Самсоновича сын?
Парнишка кивнул. Помолчав, он вдруг немного сбычился и сказал:
— Я... я хочу вам одну штуку показать.
Николай хмыкнул:
— Что ж, покажи.
Парнишка деловито поплевал на ладони и присел около болванки. Плотно взявшись за нижнее ребро, он сделал глубокий вздох, поднял голову и на секунду замер, глядя куда-то вдаль. Потом вдруг неожиданным и резким рывком приподнял болванку.
Николай наблюдал со все возрастающим интересом. Когда же парнишка сделал резкий рывок, у Николая сами собой напряглись плечи. Очень явственно представилось, как тяжелая «баба» отдавит сейчас мальчишке пальцы. Но вот мальчишка каким-то неуловимым движением сунул под болванку предплечья и, медленно выпрямляясь, поставил ее на узкое ребро. «Баба» чуть не опрокинулась на другой, широкий, бок, но удержалась и, покачнувшись, застыла.
— Здорово! — вырвалось у Николая. Он хотел еще что-то сказать, но парнишка, тяжело дыша, смотря ему прямо в глаза, перебил:
— Я знаю... Дедушка рассказывал. Только двое так могли. Вы и Федот Евстигнеев... А я за всю историю — третий. Понимаете? За всю историю нашей деревни. Я ребятам так и говорил. Мы тут часто бываем, они не верят... Вы им скажите, ладно?
Рассказ А.Граевского. Рисунки В.Аверкиева.
Опубликовано в сборнике "Нашим ребятам" (Пермь, 1964)