— Может, выпьем? — предложил я ей.
Она растерялась.
— То есть?
— А без всяких «то есть». У меня с собой.
— Что с собой? — не поняла она.
— Бутылка.
— Вы… вы, — она начала заикаться. — Вы это что? Серьёзно?
— Серьёзней некуда. Время, — и я посмотрел на часы. — …полпервого. Скоро обед. Так что как раз.
— Вы что, выпить любите? — предположила она таким тоном, словно изобличила меня в измене Родине.
— Ага, — честно признался я (А чего скрывать-то? Мы же на пионерском слёте! Где решили изменить Родине! Причём коллективно! Под барабанную дробь и лёгкую истерику горниста!)
Она задумалась.
— Вообще-то , ваше предложение меня оскорбляет. (Здесь ей нужно было бы презрительно фыркнуть. Нужно было бы. Но она не фыркнула.) Тоже мне, нашли собутыльницу.
— А чего такого? — не понял я. — Я же вас не воровать приглашаю. И не убить кого-нибудь. Со взломом.
— Этого ещё не хватало! — возмутилась она. — «Воровать», «убить»… Обидно! Неужели я произвожу такое негативное впечатление?
— Нормальное вы производите впечатление, — не согласился я. — А впрочем, как хотите…
Посидели, помолчали. Где-то в морской дали прогудел пароход. Мне почему-то подумалось, что он носит название «Иван Сусанин». Почему? Не почему. Просто так. Подумалось — и всё.
— А меня однажды один артист замуж звал, — то ли призналась она, то ли похвасталась. — Между прочим, заслуженный ЭРэСэФэСэР.
— Не, за артиста не надо, — поморщился я. — Они все пьяницы. И скандалисты. Не надо.
— Вот видите! ( По-моему, она даже обрадовалась. Чему? Что пьяницы?) А сами предлагаете!
— Чего?
— Выпить, чего!
— Так я же не артист! И замуж вас не зову!
— И что же? Значит, можно руки распускать?
— Какие руки? Я ничего не распускаю! Вот они, руки-то! — я вытянул вперёд руки и повертел ладонями. Ладони были совершенно свободны. Только слегка вспотевшие.
— Я не то хотела сказать, — растерялась она. — Да и не в руках дело… Но все равно нельзя!
— Почему? — рассердился я. — Артисты пьют, а нам нельзя? Что это за пирамидон!
— Вы меня опять неправильно поняли.., — она поджала губы. — Алкоголь вообще яд!
— Угу, — согласился я. — Чего ж его тогда в магазинах продают? Если яд-то?
Она не нашлась что ответить. Опять посидели, опять помолчали. На море было спокойно. Пена волн была похожа на пивную. Но к пиву я давно охладел. Нарзан лучше.
— Вы кто по профессии? — спросила она.
— Пескоструйщик.
— Как? — её брови взметнулись вверх.
— Пескоструйщик, — повторил я. — Есть такая рабочая профессия. Можно сказать, пролетарская. На цементном заводе. Песок струячим в третьем бункере.
— Зачем?
— Вы стилистически неправильно ставите вопрос, — поправил я. — В этом контексте нужно говорить не «зачем», а «накой».
— Вы не этот.., — и она пошевелила пальцами. — Не пескоструйщик. В смысле, не пролетарий.
— Это почему же? — не согласился я. — Как раз самый-самый. У меня даже носочки пролетарские.
— Что? — не поняла она.
— Носочки.
— Какие носочки?.
Я попытался пошевелить ступнями. Попытка не удалась: ступни были обуты в сандалии фабрики «Скороход». А «Скороход», как известно, не шевелится. У него подошва как броня. Крепче брони! Не даёт шевелить!
— Которые на ногах.
Она опасливо скосила вниз глаза, словно ожидала увидеть там гадюку.
— А почему они пролетарские?
— Потому что нехорошие — признался я. — Не успел сменить. Вот они и ароматизируют.
— Так это от них, — она запнулась. — А я думала, магнолии….
Она опять замолчала. Обиделась, что перепутала аромат моих носков с запахом магнолии? Однако!
— И всё-таки вы не пролетарий, — повторила она упрямо. — Пролетарии так не выражаются.
— Как?
— Ну… что стилистически.
— Это спорное утверждение, — не согласился я. — Хотя доля правды, — и признался. — Два курса на филфаке в нашем местном «педе».
— Вот видите! — восторжествовала она. (Сплошная непосредственность! И как это она одна не боится по курортам ездить? Этим тайным гнёздам порока, я уж не говорю о разврате.)
— А чего видите, чего видите! Я же всего два! Всего! С третьего же меня выгнали!
Её губы искривились в иезуитской улыбке.
— Интересно, за что?
— Да чего интересного… Предъявили, что замшу декана соблазнил.
— Так вы ещё и половой разбойник! — и она совершенно фальшиво распахнула… Да нет, не то, что вы подумали. Глаза распахнула.
— Какой гигант, — махнул я рукой. — Хотя, конечно, могу… Если уж на то пошло, то она мне сама дала. Добровольно. Только им-то ничего не докажешь.
— Кому?
— Тому. Тем. Кто исключал.
Опять посидели, опять помолчали. Бутылка приятно холодила бок. Надо было водки взять, а не этой… «Акстафы». Вот всегда у меня всё не так! Всё через жо! Самому на себя бывает противно!
— И значит, тогда вы стали пролетарием? — спросила она. А ехидность ей к лицу!
— Ага, — уныло согласился я. — Пятый год уж как.
— Неужели нельзя было найти более.., — она опять запнулась. — Более благородного занятия?
— А зачем? — спросил я и тут же поправился. — Накой?
— То есть вы не знаете, зачем вы это... — она запнулась в очередной раз, — …струячите?
— Не знаю, — согласился я. — Повторяю: накой мне знать? Главное, зарплату платят. Тридцать восемь тысяч. Если с переработкой, то и до сорока доходит. Мне хватает.
— У вас семья есть? Дети? — спросила она.
— Семьи нет. А дети, может, и есть.
— То есть? (Опять это «то есть»! Артист, что ли, научил? Непьющий! За себя льющий!) От этой… замдеканши?
Я посмотрел ей прямо в глаза. Честно посмотрел. Как исключительно порядочный человек.
— А при чём тут замдеканша?
— Вы же ж сами только что... — растерялась она.
— «То есть» означает, что, может, и есть. Теоретически. Не я ж их рожал. И рожаю.
— А-а-а-а! Я поняла! — и она кивнула. — В результате прочих внебрачных связей! Которые помимо замдеканши!
(Вот же зациклилась она на этом деканате! Может, она сама из этих… деканатских работников? Или декадентских? Или ректоратских? Да запросто! Может, сама из декретны… тьфу, академических отпусков не вылезает! С такой-то наивностью — запросто!)
— Вы умны не по годам, — подпустил я комплименту. — Сразу видно — серьёзная женщина.
— Вы это... — она погрозила мне пальчиком. По-моему, шутливо. Хотя кто знает…
— Вы ко мне не подкатывайте! Знаю я вас, таких…
— Каких?
— Таких! Которые умеют зубы заговаривать.
— Какие зубы? — опять не понял я (Не женщина — загадка!) — Зубы бабки заговаривают. Чтобы не болели. А я…
— …пескоструйщик, — продолжила она теперь уже откровенно язвительно. — Песок струите.
— Струячите, — поправил я.
— Да. За сорок тысяч.
— Это когда с переработкой. А голимые — тридцать восемь.
— На водку, значит, хватает? (Ну, баба! Ну, язва! Какая водка? Только «Акстафа»!)
— И на пиво.
— А вы можете о чём-нибудь другом говорить? — рассердилась она.
— Да пожалуйста! — не стал я возражать. — Вот, например, к нам в Дом культуры в прошлом году театр приезжал. Областного значения.
— Вы это нарочно? — перебила она меня.
— В смысле?
— Про театр.
— Почему? На самом деле приезжал! Показывали «Гамлета». «О, Фелия, о, нимфа!». Вещь!
— Не «о, Фелия», а Офелия, — поправила она. — Имя такое. Правильно вас с филфака выгнали.
— Может быть, — не стал я спорить (а то я не знал!). — Мы им тогда коня подарили.
— Коня?
— Да. Не живого, понятно. Из бронзы. Мы втроём — я, Васька Шутов и Михеич — ходили от профкома в антикварный магазин покупать. То есть, покупал Михеич, он у нас в профкоме, у него деньги. А я и Васька его тащили.
— Михеича?
— Коня. В нём весу — пуда полтора.
— И что? Артисты были довольны?
— Ещё бы! Мы же им уже потом, после спектакля подарили. На банкете. Когда они уже все пьяные были. Им уже всё равно было — коня или корову.
— Вы опять… — начала было она, но в это время закашляло в репродукторе, который висел на столбе.
— «Приглашаем отдыхающих на обед!» — раздался оттуда громкий голос. Мы поднялись со скамейки и пошли в корпус номер три. Там была столовая. Это был санаторий для желудочных больных в городе Анапа. Выпить мы так и не успели. Но, как говорится, был ещё не вечер. К тому же я один не пью. Принципиально. И к тому же мне ещё нужно было заскочить в номер, ополоснуть ноги и сменить носочки. Только носочки. Трусы менять было не надо. Я их только вчера надел. Сатиновые, до колен, чёрного цвета. Марки «Верность». Очень сексапильны на внешний вид. Очень.
