Егоров
Ночью рядовой Егоров умер. Смерть эта была вполне предсказуема еще на этапе сортировки. Ранения у солдата были несовместимы с жизнью. Его даже в операционную брать не хотели. Тех бойцов, которых еще можно было спасти, еще была надежда, что выживут, брали в реанимацию или в операционную в первую очередь. Короче, транспортабельных - на вертолет, операбельных – в операционную или сначала стабилизировать в реанимации, а потом оперировать. А умирающих, таких, как Егоров – в сторонку. К уже двухсотым. Доходить. На них переставали обращать внимание, во всяком случае старались не обращать, потому что видеть, как человек умирает и оставаться безучастным к этому – испытание не из легких. Сейчас Егоров лежал на носилках и смотрел мне в глаза. Я не выдержал и снова обратился к хирургу. Каким-то чудом мне все же удалось убедить его взять Егорова в операционную. Доктор подошел к носилкам, на которых лежал солдат, взял в свою руку его запястье и, с трудом, но все же нашел ниточку пульса.
- Егоров? А, этот. Он что, живой еще? Не может быть! Хотя все равно помрет. И пульс нитевидный… - он повернулся ко мне. - Ну хрен с тобой, Андреевич, достал ты меня уже! Тащи его на стол! Этих двоих мы брать не будем – сейчас форму 100 оформим и на вертушку. Давай своего Егорова!
Санитары подхватили солдатика на каталку.
«Прям моего? Да я его впервые в жизни увидел, - думал я, идя следом, - но вот его глаза… Что-то я совсем сентиментальным становлюсь».
Удивительно, как он еще прожил эти часы? Да и разве можно это назвать жизнью? Дикие боли при транспортировке сюда, в госпиталь, лишь немного купированные промедолом, впрыснутым прямо через одежду (когда уж там ваткой протирать!) в мышцу бедра. Затем наркоз, операция. Наконец реанимация. Последний приют. Помню глаза, полные мольбы, ужаса и страха смерти, когда на грохочущей каталке вез я его по коридору в операционную. На всю свою жизнь я запомнил его умоляющий шепот:
- Дядя врач, спасите меня, пожалуйста… Я не хочу умирать…
Обычно, уже на госпитальном этапе, раненые не кричат. Может силы берегут, а может и нет их уже. Я с трудом смотрел в его глаза, говорил что-то ободряющее и понимал, знал, что он очень скоро умрет. Такие не выживают. Много уже их тут побывало.
Умер, значит, Вовка Егоров. Ничего не поделаешь.
- Я, дружище Вовка, все для тебя, для твоего спасения, сделал, что мог, поверь мне, Вовка!
Так я говорил ему, в общем-то чужому, незнакомому мне человеку, когда отключал, бесполезный теперь, впустую пыхтящий, аппарат ИВЛ. Да и что, в сущности, мог сделать для него я, обычный военный фельдшер – анестезист, при таких его повреждениях и при почти полной потере объема крови? Или хирурги – они разве боги?
- Жалко, конечно, рядовой Вовка Егоров, что так вышло… Сколько там тебе? - я заглянул в его лист назначений. - Девятнадцати еще нету! И уже не будет никогда. А матери твоей каково? Эх, лучше об этом не думать, а то и крыша съедет.
Аппарат ИВЛ отключен. Тишина наступила полная. Зафиксировав время смерти, сделав все необходимые записи в журналах, разбудил Юру - санитара.
- Юра, давай паковать будем.
Юра такой же солдат –срочник, как и этот. Только Юре повезло – он попал в госпиталь с пустяковым ранением: куда-то ночью бежал и нарвался впотьмах на заграждения из «Егозы». Подрал все лицо и руки. Но теперь, когда уже и следов не осталось от его «ран», он страсть, как не хотел обратно в свое подразделение. Да и о нем там, похоже, стали уже забывать. Командование госпиталя, как могло придерживало вот таких желторотых солдатиков у себя в, так называемых, командах выздоравливающих да в санитарах. Вот один из таких «воинов» у нас в реанимации и пристроился. В оперблоке был тоже солдатик – Денис. Такой себе работник: с ленцой. Ну, а Юра, вроде парень шустрый, старательный. Да и как же тут не будешь стараться, если желающих на твое место - пруд пруди. Хотя, надо признать, все они со временем, слегка борзеть начинали: то, смотришь, от работы стал отлынивать, то поспать не дурак, то спиртик попивать повадится. Таких, если вычисляли, немедленно выписывали в часть. А там, служба, война. Но Юра, пока что, вел себя, как надо – не наглел и с работой своей справлялся. А работы хватало. Да и не каждый смог бы ее делать. Ведь санитар не только подай, принеси, убери, помой, а это еще и с трупами повозиться надо, и с ампутированными конечностями, и в крови, и в говне, и в блевотине часто.
- Умер, да? – Юра пытался разодрать глаза со сна.
- Как видишь. Давай, бирки привязывай - я уже написал.
- Выносить будем или к тому, вечернему в каморку? – Юре ужасно не хотелось среди ночи тащить носилки с трупом в морг. А у нас за тонкой перегородкой уже лежал, с пулей в голове, «контрабас», умерший вечером.
- Да. До утра в подсобку, а там уже возьмешь Дениса и перенесете в морг.
Палатку, разбитую за хирургическим отделением с большой натяжкой можно было назвать моргом. Просто туда складывали двухсотых до отправки в Моздок и дальше в Ростов. Бывало, то ли из-за нелетной погоды, то ли еще по какой причине, вертушка за ними не прилетала, трупы залеживались и при летней жаре начинали распухать. Понятно, что окрестности палатки не благоухали. А некоторых двухсотых и привозили уже на стадии разложения. Не всегда своевременно можно было вывезти из района боевых действий не только убитых, но и раненых. Помню, солдата привезли с, казалось бы, пустяковым пулевым ранением в предплечье. Ему прямо на поле боя и жгут наложили. И даже правильно наложили, и кровотечение остановили. Надо бы теперь его в госпиталь, а их боевики окружили! Пока к ним наши пробивались, неделя прошла. А жгут наложили, а снять никто не додумался. Привезли солдатика уже с сепсисом. Так и помер у нас со жгутом на руке…И снимать поздно, и руку ампутировать поздно.
Юра взбодрился, принес серебристую пленку, чтоб завернуть в нее труп. Вообще-то она, эта блестящая светоотражающая накидка, предназначена не для этих целей, а для защиты живых солдат или раненых летом от солнца, а зимой от холода. Но на войне ее использовали чаще, как упаковку для двухсотых. Вот и сейчас мы, расстелив пленку у кровати, уложили на нее Егорова и аккуратно завернули, завязав над головой в узел. Интубационная трубка, торчащая изо рта трупа, все норовила выскочить из-под пленки.
- А нельзя ее убрать – мешает же? - злился санитар.
- Нельзя, она для судмедэксперта, а то и для прокурора– оборвал я его нытье. - Давай носилки!
- Запомни, Юра: все трубки, которые были в раненом, остаются в нем, если он умирает! Уретральные катетеры, зонды, дренажи, подключички, интубационные трубки – все! Это понятно? Не вздумай никогда выдернуть.
- Понятно. Мне то что? Да что ж добру пропадать, ведь жалко, - причитал санитар. - Это ж она с ним в Ростов уедет, а у нас этих трубок вечно не хватает! А у этого почти новая…Вот в окружном госпитале наверно трубок то этих! Завались! Все им везут.
- Юра, они вообще-то одноразовые.
- Да? А что ж мы их не выбрасываем, а снова обрабатываем и раненым в рот их суем?
- Так ведь других-то нету.
Перед тем, как браться за носилки, Юра с дурацкой улыбкой оглядел, упакованного в серебристую пленку, солдата:
- Прям подарочек получился…
- Заткнись, придурок! – грубо оборвал я его. - Это горе кому-то.
Поставив носилки с мертвым Егоровым рядом с другим таким же солдатом, я тут же, в реанимации, лег поспать. Благо раненых сегодня больше не было - всех эвакуировали в Моздок вертушками. Юра тоже улегся на одну из свободных функциональных кроватей, и стало тихо – тихо…
Я никак не мог уснуть. Хоть и устал сегодня сильно. Все думал о Егорове. Работа у меня такая, что если все смерти солдатские принимать близко к сердцу, то рехнуться можно. А этот почему-то запал в душу. Уж так он просился, так смотрел жалобно… Незаметно, я все же провалился в сон. Снова снилась война будь она проклята! Черт возьми! Как будто других сновидений нету? Нет бы, про что хорошее, про небо, про солнышко, про речку там показали! Про баб в конце концов! Ага! Сейчас! Кровища, суета, стрельба и, в итоге, я почти всегда, в каждом сне, лечу в горящей падающей вертушке с ранеными и хочу заорать и не могу, и понимаю, что всё! Конец! Правда просыпаюсь в холодном поту, всегда до конца не доживая. Но в этот раз настройки сна, видимо, сбились, и, когда вертолет наш снова горел и падал, один из раненых вдруг ухватился за мою руку и стал орать вместо меня: «Андреевич! Андреевич!» Я пытался вырваться, но сил не было, да и уцепился он крепко. Я проснулся, но руку мою кто-то по-прежнему держал и дергал.
- Андреевич, там… это, - бормотал Юра и указывал взглядом на подсобку. Лицо санитара было бледное, как у покойника. Он тряс мою руку, хоть я уже и не спал.
- Отцепись уже! Чего ты? Или приснилось что?
- Там, - он указал на комнатку с трупами. - Они точно умерли?
- Э, да ты парень сбрендил? Или?.. Ну-ка дыхни, - я взял его за ухо, притянул поближе и принюхался к его дыханию. Спиртом не пахло. Да и не бывал он замечен в пристрастии пагубном. - Что значит точно умерли?
- Они… там… шепчутся,- он стал еще белее лицом, видимо испугавшись еще и своих же слов, и глаза, всегда вроде нормальные, превратились в два небольших чайных блюдечка.
Теперь я пытался увидеть в идеально круглых Юриных глазах признаки безумия. Но видел только страх. Он чем-то был до крайности напуган. Я стал понимать, в чем тут дело. Парень деревенский, суеверный – он боится покойников! А тут двое рядом. В комнате, с занавеской вместо двери. Да еще во сне что-то почудилось.
- Юра, успокойся – это просто трупы. Они не могут ни шептаться, ни смеяться, ни плакать, ни…
- Вот, слушайте..., - Юра попятился и стал за моей кроватью.
В этот момент, среди полной тишины (этой ночью даже на периметре стрельбы не было), я тоже услышал шепот за стеной! Снова! Похоже на шорох фольги! Да, отчетливо слышно, как там кто-то шевелится.
Черт знает, что! Там не может никого быть, кроме двух бездыханных трупов. «Неужели он живой? – промелькнула в голове дурацкая мысль. - Ну тот контрактник точно умер. Там и трупные пятна, и окоченение… А Егоров? Не может быть!». Но все же маленький лучик надежды, что Егоров жив, заискрился где-то в душе! Я понимал, что это невероятно, но тогда, что там за шум?
Я оглянулся на Юру. Час от часу не легче! Ну и видок! Похоже, если я не проясню ситуацию, у меня будет третий покойник сегодня.
В вертикальном положении Юру удерживали только стена, тумбочка и спинка моей кровати. В его глазах во всех деталях предательски зрел план побега. Украдкой он поглядывал на входную дверь. Удерживали от исполнения коварного плана только ноги, которые по всей видимости, не слушались хозяина.
Я рванулся с кровати в подсобку.
Лампочка там, за ненадобностью, отсутствовала. Но если убрать простынку, закрывающую вход в такую вот импровизированную мертвецкую, то свет из реанимации достаточно хорошо освещал помещение. Я отдернул занавеску
- Юра! Иди придержи, - показал я ему на простыню. Юра подошел, издали протянул руку и взял занавеску. Занавеска мелко дрожала. Я быстро подошел к носилкам и, присев на корточки, развязал узел накидки над головой Егорова. Открылось его лицо. Я увидел обычное лицо-маску трупа. Все. И тут вдруг раздался громкий шорох там, где были его руки! «Живой! Он, шевелит руками!» - я уже начинал злиться на себя за эту невероятную, нелепую ситуацию – я же видел его лицо, лицо умершего человека! Что это тогда?! И, в тот же миг, все выяснилось. Из-под пленки серой молнией выпрыгнула… мышь и юркнула в щель под плинтусом.
- Сука, - прошипел я и сел на пол рядом с Егоровым.
- Юра, уйди, - махнул я рукой. Юра отпустил занавеску, и подсобка погрузилась в полумрак. Никто теперь не мог увидеть моих слез. А Егорова я не стеснялся…