Из записок князя Александра Ивановича Рибопьера (1853)
... Смерть Императора Александра Павловича была общим горем. Мы узнали о ней в Невском монастыре, куда собрались, чтобы молиться о выздоровлении любимого Государя. Я туда поехал с графом Нессельроде. Церковь была полна народом.
Среди молебствия вошел генерал Воинов, командовавший гвардейским корпусом. Он не вымолвил ни слова, и никто не обратился к нему с вопросом: мрачный и сокрушенный вид его слишком ясно говорил о постигшем всех несчастии. Пение было прервано, уныние наступило всеобщее. - Что делать? - спрашивали друг у друга. - Поедемте во дворец. Мы туда отправились с Нессельроде.
Входя в большую дворцовую церковь, я увидел великого князя Николая Павловича, у которого я попросту часто бывал и который, равно как и великая княгиня Александра Федоровна, удостаивали меня особенной милостью.
Видя, что члены Государственного Совета подходят друг за другом к присяге, я подошел к Великому Князю и спросил, - Кому присягать?
- Императору Константину, - отвечал он и, заметив мое недоумение, повторил: - Императору Константину, - и, подвигая меня вперед к аналою, добавил: - И ты, кого мы считаем лучшим нашим другом, должен идти первым. Таким образом, я присягнул в первый и последний раз в жизни, и именно тому Государю, который никогда не царствовал.
... Хотя я отчасти пользовался благосклонностью великого князя Константина Павловича, и иногда даже бывал в числе приближенных к нему людей, тем не менее, я с грустью думал о восшествии его на престол (1825) , и чтобы не присутствовать при первых днях правления, от которого не ожидал ничего доброго, я намекнул графу Нессельроде о моем желании ехать в Вену, с известием о новом царствовании.
Нессельроде, зная близкие мои отношения к великому князю Николаю Павловичу, был рад удалить меня на время от двора и поспешил передать новому Государю слова, сказанные мной в то время, когда речь шла о восшествии на престол цесаревича Константина.
Докладывая об этом, граф Нессельроде указал на своевременность отправки в Вену, именно меня, только что назначенного министром в Константинополь, дабы я мог бы (как говорил Нессельроде) переговорить с Венским кабинетом о нашей политике относительно Порты, в особенности же относительно греков, которых мы должны были защищать. Вследствие этого решено было, что я поеду в Вену.
Меня все еще задерживала дома скарлатина, переходившая от одного из моих четверых детей к другому (весь период мятежа А. И. Рибопьер провел дома (прим. ред.)). С Нессельроде свиделся я только раз в его канцелярии, и то к крайнему страху жены его (урожденной графини Гурьевой).
Государь, однако же, призвал меня к себе. - Что скажешь? воскликнул он, когда я вошел к нему. - Ты меня оставил бригадным генералом, а видишь теперь Императором.
Он объявил мне о миссии моей в Вену, передал мне инструкции и добавил: - Не смешно ли, что я тебе отдаю приказания!
До воцарения его, мы оба занимали почти равные в служебной иерархии должности. К тому же, с согласия графа Гурьева (тогдашний министр финансов), я ему подробно объяснял предпринимаемые финансовые операции и таким образом, первый посвятил его в тайны этой важной отрасли государственного управления.
В то время мы часто виделись, и без нас с женой не бывало праздника или бала в Аничковом дворце. Мы часто втроем, Государь, Государыня и я, пивали чай и вели долгие беседы; и таким образом Их Величества ко мне привязались силой привычки. Привычка для царей много значит. Я это испытал на себе.
Сколько раз приходилось, вследствие зависти, сплетней и всяких мелких придворных интриг, видеть, как ко мне охладевали, как даже от меня отворачивались; но привычка брала свое, туча проходила, и я снова находил прежний благосклонный прием, прежнюю дружескую ласку.
Я поехал в Вену извещать императора Франца о восшествии на престол Николая Павловича (19 декабря 1825 г.). Главной же целью моего посольства были Греческие дела. Кроме того, Государь поручил мне разузнать заодно, как себя держит в Вене наш посол Татищев, на счет которого, дошли до Государя неблагоприятные слухи.
Жена посла, Юлия Александровна Татищева, родом Конопка, а по первому браку Безобразова, с которой я был близко знаком, прехитрая и претонкая штука, была в то время в Петербурге. Она опасалась, как бы я не занял места ее мужа, или же, как бы не представил о нем чего либо неблагоприятного. Татищева явилась ко мне и всячески убеждала отказаться от предлагаемого посольства, на которое, говорила она, меня назначили только с целью удалить от Государя. Разумеется, все свои опасения она сообщила мужу, что я сейчас же заметил, приехав в Вену.
У городской заставы мне подана была записка от посла, в которой он почтительно просил меня у него остановиться. Я, однако, почел нужным ехать прямо в гостиницу; но едва успел я занять номер, как вошел ко мне Татищев, всегда впрочем, оказывавший мне радушие, и почти насильно перевез к себе, объявив, что, если я не приму его гостеприимства, вся Вена подумает, что мы на ножах.
Я принужден был к нему переехать, и целый этаж занимаемого им дома (Дворец князя Лихтенштейна на Фюрстенгассе) отдан был в мое распоряжение. Я нашел в Вене много добрых знакомых, много старых друзей. Меня приняли самым радушным образом. Большей частью я находил уже детей тех, кого близко знавал во время первого моего пребывания, но Вена отличается тем, что если раз попадешь в тамошнее общество, то навеки можно рассчитывать на добрую память и ласковый прием.
Император (Франц II) принял меня самым благосклонным образом. Он оплакивал Александра Павловича, как лучшего из друзей и сказал мне, что влияние на него покойного Государя было огромно, и что он ему ни в чем не мог отказать. С восхищением он говорил мне о восшествии на престол нового моего Государя. - Он себя прославил самоотвержением и твердостью, - сказал мне император, - первые шаги его, - настоящий триумф; они вполне оправдали представление мое о новом вашем Государе.
Переходя к нашим сношениям с Портой, которые (как ему было известно) мне поручено было восстановить, он припомнил, как он упрашивал Александра Павловича помириться с Турками. - Они добрые люди, - добавил он, - и ничего так не желают, как жить с вами в ладу. Признайтесь, что желание подавить мятеж собственных подданных довольно понятно.
Вам надо там поддерживать религиозные интересы, я это знаю, но не следует требовать невозможного от невежд и фанатиков. Точно также как и вы, я им сосед; у нас были и ссоры, и войны; но с тех пор как я царствую, мы живем с ними в мире и согласии, а когда случается какой беспорядок на границе, то всегда мои люди виноваты.
Несколько раз говорил он мне про нового моего Государя, прибавляя каждый раз, что он надеется найти в наследнике Александра наследника его правил и его к нему дружбы, потом, снова возвращаясь к влиянию, которое имел на него Александр Павлович, император Франц сказал: - Я не хотел отдавать Ионические острова англичанам; я предвидел последствия, но он этого желал, он этого желал и заставил меня согласиться.
Я никогда не прощу себе, что пропустил случай восстановить Мальтийский орден дарованием ему этих островов, которые кажутся созданными для защиты веры. Это было бы самым приличным вознаграждением Ордену, в котором принимала участие вся Европа, но я был слаб и всегда буду это себе ставить в упрек.
Я заметил, что жители Ионических островов исповедуют православную веру и что гроссмейстеру латинского вероисповедания было бы трудно там удержаться. - Но разве англичане лучше? - отвечал император.
Мне очень хотелось сказать, что эта сделка была промахом графа Каподистрии, который, по ненависти к Франции и ее правителю Бонапарту, со многими другими ослеплялся относительно Англии и лорда Кестелсре; но мы находились в то время в самом тесном союзе с Англией, и мне не было прилично выражать к ней недоверие и обнаруживать ошибки графа Каподистрии, русского министра и моего друга.
Государь приказал мне еще оправдать Лебцельтерна (Граф Лебцельтерн, австрийский посол в Петербурге, женат был на графине Лаваль, сестре княгини Трубецкой), у которого во время мятежа спрятался зять его князь Сергей Трубецкой, главный заговорщик.
Я всячески просил императора не отзывать Лебцельтерна, но не мог выпросить ему прощения. Наконец, я сказал: "ему на голову упала черепица" (c’est une tuile qui lui est tombee sur la tete). "Согласен, - возразил император Франц, - но я не люблю ушибленных". Этим разговор наш кончился.
По выходе от императора, меня ввели к императорскому принцу (Фердинанд I). Фельдмаршал Беллегард, которого я часто видел в том кружке, среди которого вращался в Вене, был его дядькой (здесь: наставником). Он очень любезно принял меня и подвел к эрцгерцогу, который стоял под балдахином.
Я ему передал письмо от Государя. Со времен Петра Великого вошло в обычай, что каждый министр, аккредитованный при императоре или присланный с чрезвычайной миссией, привозит всегда письмо и к императорскому принцу.
Разговор с эрцгерцогом был довольно курьезен.
Эрцгерцог: Как здоровье Императора?
Я: Слава Богу. Государь поручил мне уверить в. в. в его к вам дружбе.
Эрцгерцог: Я знаю, что все здесь вам очень рады, что вы долго здесь жили.
Я: Я глубоко тронут сделанным мне приемом.
Эрцгерцог: И вам приятно было встретить старых знакомых?
Я: Я считаю это одним из лучших дней моей жизни.
После довольно долгой паузы, эрцгерцог опять спросил: Как здоровье Императора? Слава Богу. Те же вопросы и те же ответы. Опять длиннейшая пауза, и эрцгерцог снова запел: Как здоровье Государя? Я знаю, что все здесь вам рады и проч. и проч.
Фельдмаршал Беллегард (Генрих Йозеф), видя, что принц из заученных вопросов выйти не может, потянул его за фалду мундира. Это был условленный знак. Эрцгерцог поклонился с улыбкой, которая беспрестанно вытягивала рот его, и я удалился, невольно удивляясь такому наследнику императорского престола.
Чтобы не возвращаться к тому же предмету, расскажу здесь же о другой аудиенции у того же эрцгерцога, бывшего уже королем Венгерским и женатым на принцессе Сардинской, которую я только мельком видел в Генуе, но которая много про меня слышала от хорошего моего знакомого маркиза Гропалло, моего сардинского товарища в Константинополе.
Нас к королю и королеве Венгерским представлялось трое: князь Тюфякин (Петр Иванович), князь Щербатов (? ) и я. Как министр и действительный тайный советник, я был старший. Поэтому я был впереди и, по венскому этикету, сперва был представлен королеве, которая осыпала меня любезностями и довольно долго со мною разговаривала. Тем временем король, когда к нему подошел князь Тюфякин, выражал ему удовольствие снова его видеть.
- Ваше величество, я здесь в первый раз, - отвечал князь.
- Хотя я вас не видал, - продолжал, не слушая, король, - с тех пор как имел удовольствие с вами познакомиться, однако часто о вас думал. Газеты были полны вами, и я с крайним интересом следил за вами в Турции и Греции, где вы так много сделали хорошего.
Ошеломленный такими комплиментами, князь Тюфякин только кланялся и бормотал, что он приехал не с Востока, а из Парижа. Приметив, наконец, свою ошибку, король отпустил князя Тюфякина и, обратившись к подходящему в это время князю Щербатову, слово в слово повторил ему все заученные для меня изречения.
Крайне застенчивый от природы, князь Щербатов смутился еще более князя Тюфякина и поспешил уступить мне место. Я подошел к королю, который, не теряя терпения, снова затянул сочиненные для него графом Беллегардом фразы. Последний, однако, поспешил подать знак к отпуску и тем заключил комическую эту сцену. Мы вышли в соседнюю залу, где не могли удержаться от смеха, рассказывая друг другу подробности этой забавной аудиенции.
И этот несчастный принц призван был управлять 20 разными народами! Можно ли удивляться революции, заключившей его царствование?
Вена, которую я увидел еще позднее и которую всегда посещаю с особым удовольствием, уже далеко была не та, какой я знавал ее в моей молодости. Состояния уменьшились, частью вследствие долгов и безумных расходов, частью вследствие долгих и изнурительных войн.
Говорили, что нравы стали строже, и один из старых моих друзей, увидав меня, воскликнул: - Все изменилось, мой добрый Рибопьер; нет более любви, и от этого нет уже более веселья.
Самым симпатичным явлением в обновленном венском обществе была баронесса Генриетта фон Лейкум, которая вскоре вышла за князя Меттерниха, к великому отчаянью графини Мелании Зичи, за которой он ухаживал и на которой все же женился, в 3-й раз, после смерти Генриетты.
Мать сей последней была родом венецианка и, говорят, готовилась к сцене. Ее принимали везде ради прелестной ее дочери. Татищев говорил, что молодая Лейкум казалась ему принцессой, которую украла цыганка, но которую узнают по высоким врожденным качествам.
Меттерних, коего знал я в юности, при начале дипломатической его карьеры, каждое утро беседовал со мною о турецко-греческом деле. Он заставлял меня читать кипу бумаг, писанных и им самим, и интернунцием, стараясь убедить меня в том, что он поддерживал политику нашего двора. "Наши архивы вам открыты", повторял он мне постоянно: "Требуйте, чего хотите".
Дело в том, что он страх боялся, как бы мы не начали воевать и советовал Порте исполнить все наши требования. Он в самом деле много способствовал решению Турции начать Аккерманские конференции, которые я вел вместе с графом М. С. Воронцовым...