Родители мои, по долгом сопротивлении, решились, наконец отправить меня в Рим (1760). Сие путешествие, составлявшее около 500 французских миль и довольно затруднительное по молодости лет моих и слабому здоровью моему, долженствовал я совершить пешком. Добрая мать моя омывала горькими слезами белье и платье, которое приготовляла мне для дороги. Изо всего семейства я один сохранил прежнюю веселость. Я был твёрд в своём намерении; по крайней мере, имел причины таковым казаться.
Это было для меня единственным средством, получить соизволение моих родителей. Я провёл несколько дней у престарелой своей бабушки. Прощание мое с сею последнею растрогало меня до глубины сердца. Лета ее и дряхлость лишали меня надежды, когда-либо с нею увидеться. Добрая сия старушка давала мне искреннейшие советы, кои никогда не изгладились из моей памяти.
Она изъясняла мне всю важность обязанностей моих к Богу, ближнему и к себе самому. Она с удовольствием заметила мою смелость и решительность. Желая утвердить меня в оных, принимала она веселый вид и даже шутила; но невольные слезы показывали истинное состояние души ее.
Второй муж её, не оставил меня также без наставления; но оное было совсем другого рода. В день моего отъезда, после обеда, повёл он меня в сад, снял с себя шляпу, надел ее на меня и с важностью произнёс слова из Сида: - Родриг! Есть ли у тебя сердце?
- Разумеется, дедушка, - отвечал я, удивленный сим вопросом. - Хорошо! - продолжал он, вынимая из кармана пару пистолетов.
- Так вот тебе мой подарок! Будь осторожен, они заряжены. Заклинаю тебя, сын мой, не шути никогда со смертоносным оружием; но если на тебя нападут… - То я буду уметь защищаться, дедушка.
- Посмотрим. Вообрази, что это дерево - разбойник, требующий от тебя кошелька или жизни. Что ты тогда сделаешь?
- Я скажу ему: - Милостивый Государь! Если вы в нужде, то я охотно вам помогу; но отдать весь мой кошелек, в моем положении, есть то же, что проститься с жизнью. - Нет, - возразил мне дедушка голосом разбойника, - весь кошелёк или... В ответ на сии слова, спустил я курок и выстрелил в дерево.
- Хорошо, - сказал дедушка, - но этого не довольно. Вообрази, что разбойник легко ранен и наносит тебе удар саблею. Он не успел еще кончить сии слова, как я уже выстрелил из другого пистолета. Устрашенная бабушка подбежала между тем к окну, с громкими восклицаниями: Что такое? Что вы делаете?
- Ничего, бабушка, - отвечал я, - на меня напали разбойники, а я их убил.
Муж её, довольный уроком, положил мне оба пистолета в карманы и мы возвратились в комнаты.
***
Я познакомился с Вольтером в Фернее (1766). Он советовал мне, как можно скорее ехать в Париж. - Там-то, - говорил он, - полетите вы к бессмертной славе. - Вам хорошо говорить о славе, - отвечал я. - Вы привыкли к этому прекрасному слову, равно как и к самой вещи.
- Ах, друг мой, - возразил Вольтер. - Я охотно бы отдал целый век славы за один день совершенного здоровья! Любопытно знать: искренно ли было сие признание.
***
В Турине нашёл я одного немецкого барона, с которым был знаком в Риме. Оба мы ехали в Женеву (1766) и согласились отправиться туда вместе. Едва выехали мы из городских ворот, как я поставил себе долгом, завести разговор с моим спутником.
- Как я рад, Барон, - сказал я, но он прервал меня, довольно сухо, следующими словами, - господин Гретри, - я никогда не говорю в карете.
- Хорошо, - отвечал я, и до первой станции сохранял глубокое молчание. Когда мы остановились в трактире; то барон приказал разложить огонь в камине, надел свой шлафрок и подбежал ко мне с объятиями, говоря: - Ах, любезной друг, как я рад, что…
Тогда я прервал его в свою очередь и возразил столь же сухо: - г. Барон, я никогда не говорю в трактирах. Спутник мой начал хохотать, как безумный и в оправдание свое рассказал мне подробную историю жестокой боли в груди, по причине коей запрещено было ему, говорить в карете.
***
Аббат Мореллье, Мармонтель и я отправились однажды за город, к одному из общих друзей наших. Желая сократить скучную дорогу, мы делали все возможное, чтобы смешить друг друга. Вдруг Мармонтель впал в некоторую задумчивость, несвойственную его характеру. Я спросил его с удивлением: какая мысль могла огорчить его в столь веселой беседе и притом в блистательнейшую эпоху литературного его поприща?
- Ах, друг мой! - возразил он. - Вам хорошо говорить. Вы женаты на женщине, которую вы любите, которая вас обожает и разделяет с вами славу и благоденствие ваше. А я, человек одинокий, уже пожилой, я не имею никого, с кем бы мог разделить мои радости и горести; между тем, как скука...
- Так женитесь, - отвечал я. - Ах, я бы очень хотел! - Например, у аббата есть племянница. Зачем искать далее? - Это вещь возможная, - вскричал Мармонтель с улыбкой сердечного удовольствия. - Я бы желал, чтобы это сделалось, - сказал Мармонтель со вздохом. - Это непременно должно быть, - возразил я с громким смехом. И по прошествии двух недель Мармонтель действительно женился на племяннице аббата!
***
Я всегда любил прогуливаться; но обыкновенно хожу тихо и никогда не умел удваивать шагов своих. Когда я останавливаюсь с приятелями на улице; то всякой раз боюсь, чтобы они не вздумали сопровождать меня. Если же сие случится; то спутник мой непременно должен согласоваться с моим шагом. Для некоторых было это довольно трудно; я открыл однако средство, нечувствительно покорять их своей воле. В этом случае, начинаю я напевать военный марш, коего мера сходствует с обыкновенным моим шагом; а спутник мой, мало-помалу, сообразуется с сей музыкой. Должно, однако, признаться, что я встречал много таких, коих слух или ноги были вовсе немузыкальны.
Однажды рассердился я жестоко на Мармонтеля, и вот по какому поводу.
Я сочинял тогда музыку для оперы "Друг дома" (L’Ami de la maison, 1771), и окончив дуо: "Faites qu’il vous plaira", повторял ему оное на фортепиано. Вдруг увидел я, что любезный мой Стихотворец, с приметным негодованием, снял что-то с моего инструмента, поспешно бросил на пол и растоптал ногами.
- Что такое? - спросил я. - Любезный друг! - отвечал он, - это был паук. - Ах, несчастный, - воскликнул я. Что вы сделали? Вы лишили меня живого, истинного удовольствия. Всякой раз, когда я сочинял, этот паук спускался с потолка и садился на мое фортепиано; я видел его ежедневно; я привык к его обществу. Да простят мне мою слабость, говоря сии слова, не мог я воздержаться от слез.
***
Следующее обстоятельство принадлежит к числу грустнейших воспоминаний в моей жизни.
Три дочери мои находились во всем цвете молодости и красоты; старшая из них имела 16, вторая 15, а меньшая 14 лет от роду. Все наши знакомые были от них в восхищении. В один зимний вечер поехали они на бал, который давала одна из наших приятельниц. Я явился туда же, по окончании Итальянской оперы. Дочери мои были, можно сказать, украшением праздника.
Когда я взошёл в залу, они танцевали и невольно привлекали все взоры. Жена моя, наслаждалась сим торжеством, гораздо более, нежели они сами. Я подошёл к камину; подле меня стоял человек довольно важного вида и не спускал глаз с детей моих. Но он, как казалось, не разделял того искреннего удовольствия, которое юные их прелести и скромные поступки возбуждали во всем обществе.
С наморщенным челом и в глубоком молчании смотрел он на весёлые группы танцующих. Вдруг обратился он ко мне со следующими словами:
- Милостивый государь! Не знаете ли вы этих трёх девиц? Не знаю почему, не хотел я ему сказать, что я их отец и отвечал довольно сухо:
- Мне кажется, что это три сестры. - И я тоже так думаю, - продолжал он. Около двух часов танцуют они почти без отдыху и я смотрел на них во все это время. Вы видите, что все от них в восхищении! Нельзя быть прекраснее, милее, скромнее.
Здесь отцовское сердце мое забилось сильнее прежнего; я едва не открыл ему истины; но незнакомец продолжал твёрдым и как бы прорицательным голосом: - Послушай же, милостивый государь: через три года ни одна из них не останется в живых!
Сии слова и торжественный тон его произвели во мне невольное содрогание. Незнакомец тотчас удалился; я хотел за ним последовать, но не чувствовал в себе силы, чтобы сойти со своего места. Я расспрашивал о нём многих из общества. Никто не умел сказать мне его имени, и я только узнал, что он выдавал себя за большого физиогномиста и ученика Лафатера.
Странное сие предсказание оправдалось, к несчастью, совершенным событием: в течение трех лет лишился я всех дочерей моих!
p.s. Оперой Андре Гретри "Самнитские браки" (1768) в 1787 году был открыт домашний театр графа Шереметева в Кусково.
