Поэт Мандельштам вел полунищенскую жизнь, мучился от туберкулеза, был объявлен мертвым при жизни и умер в 29 лет. Все правильно. Потому что мы не про Осипа Эмильевича. Мы про Роальда Чарльсовича (1932-1961).
Кто бы мог подумать, что в Советском Союзе в 1950-е, когда страна только начинала дышать немного свободнее, появится такой странный поэт. Странным было все – от имени-отчества до самих стихов. Казалось, они должны были появиться лет на 40 раньше, во времена «Бродячей собаки», молодости Кузмина, Георгия Иванова, Блока, Ахматовой.
В крайнем случае Роальда Мандельштама можно представить рядом с другом обэриутов Константином Вагиновым (1899-1934) или невероятно одаренным поэтом эмиграции Борисом Поплавским (1903-1935), чья нищая жизнь в чем-то рифмуется с мандельштамовской. Но не с поэтами 1950-х, не с молодыми Евтушенко, Рождественским, Вознесенским, не с фронтовиками Самойловым, Слуцким, Левитанским.
Он родился не в то время, сам это прекрасно понимал, но мимикрировать не мог и не пытался. Один из его друзей вспоминал, что на вопрос «Вы комсомольцы» Роальд однажды ответил: «Мы не имеем чести быть ими». Шуточка могла закончиться плохо, но сошла с рук.
С мучительной болезнью было сложнее. Она не отступала, и в середине 1950-х, когда Мандельштам попал в больницу, друзьям вскоре сообщили в регистратуре, что поэт умер. Потом выяснилось, что врачи настолько не сомневались в смерти Мандельштама, что заранее написали о смерти. А он выжил, встретил пораженных друзей с улыбкой: «У меня температура спала».
Впереди было еще несколько лет жизни, которые он проводил между больничными палатами и своей комнатой. 29 января 1961-го он умер от кровоизлияния.
Как и его великий однофамилец, Мандельштам был влюблен в Петербург-Ленинград. Этот город живет практически во всех его стихах, даже если и не упоминается ни в одной строчке. Странные, прихотливые, порой на грани абсурда и нелепицы, они запоминаются и не отпускают.
*
В целом мире не сыщешь белее ночей,
Мостовых не найдёшь горячей.
А в ночи безотрадней домов не найти,
Перевитых в ночные пути…
В эти чёрные окна, лишь гаснет заря,
Наливается свет фонаря.
А в пустой тишине запоздалый трамвай
Да собачий серебряный лай.
Новая Голландия
Запах камней и металла,
Острый, как волчьи клыки,
– помнишь? –
В изгибе канала
Призрак забытой руки,
– видишь? –
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В Новой Голландии
– слышишь? –
Карлики листья куют.
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
* * *
Я не знал, отчего проснулся
И печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных улиц –
Розоватые облака.
Мысли кружатся, тают, тонут,
Так прозрачны и так умны,
Как узорная тень балкона
От летящей в окно луны.
И не надо мне лучшей жизни,
Сказки лучшей – не надо мне:
В переулке моём – булыжник,
Будто маки в полях Монэ.
* * *
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали,
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени, такие нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло всё бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.
* * *
Так не крадутся воры -
Звонкий ступает конь -
Это расправил город
Каменную ладонь.
Двинул гранитной грудью
И отошел ко сну...
Талая ночь. Безлюдье.
В городе ждут весну.
- Хочешь, уйдем, знакомясь,
В тысячу разных мест,
Белые копья звонниц
Сломим о край небес.
Нам ли копить тревоги,
Жить и не жить, дрожа, -
Встанем среди дороги,
Сжав черенок ножа!..