Он стоял и смотрел, как она пьет, и видел, что она не пьяна, она не пьяненькая, а безумно пьяная.
Да, он видел это, — и это в нем переворачивалось и рассыпалось, и, себя не помня, он с хриплым плачем кинулся к ней, схватил ее за плечи, уронил навзничь и упал рядом, с ненавистью глядя в это страшное ее лицо. Он задушил бы ее, он не мог бы больше жить, не мог ее терпеть… но в ней был огонек, который, как факел, освещал ужас.
Полюбовно, за половину, она достала из-под подушки записную книжку и карандаш, и он, боясь намочить костюм, чтобы она не заметила, дал ей карандаш, потому что не хотел пачкать.
— Когда же вы меня попросите, если вам, наконец, надоело… — сказал он, задыхаясь.
Она сидела, сгорбившись, не шевелясь, на стуле.
Он сел возле нее на пол.
И к ужасу своему он понял, что он любит ее, любит эту женщину, которая пьет в кабаке, смеется, плачет, а главное, любит его, потому, что любит она его, любит за то, что не полюбила, а полюбила… полюбила просто его, вот этого, который сидит возле нее, и сквозь пьяный туман глядит на нее, как на свою.
В эту минуту он ненавидел ее, ненавидел за то счастье, которое она не разделила с ним, за то тело, которое не принадлежит ему, которое будет теперь целовать пьяный муж, и за то сознание, которое должно навсегда исчезнуть из сердца, из памяти и из жизни.
Отчаянье, злоба, бессильное бешенство и тоска вдруг подняли в нем всю многолетнюю злобу и ненависть и захлестнули его жгучей волной.
Даже сквозь пьяный хохот, сквозь корчи пьяного мужа он слышал ее дыхание. Он жадно глядел на ее волосы, на ее лицо, на губы и, видя эти губы, отворачивался, боясь поцеловать их, боялся, что они будут целовать его…