Нет, право же, уважаемый читатель Фриц, я отлично знаю, что у тебя, как и у мудрого, отважного полководца Фрица Штальбаума бесстрашное сердце, но если бы ты увидел то, что предстало взорам Мари… ты бы шмыгнул в постель и без всякой нужды натянул бы одеяло на самые уши. Ах, бедная Мари… - к самым её ногам, словно от подземного толчка, посыпались песок, известка и осколки кирпича, и из-под пола с противным писком вылезли семь мышиных голов в семи ярко сверкающих коронах…
Эрнст Теодор Амадей Гофман, «Щелкунчик»
Прошла неделя.
В очередной понедельник я сидела в любимой качалке; был вечер – дивный майский акзакский вечер, когда все дела переделаны, любимое чадо в садике, а телефон великодушно помалкивает. Обычно я за рабочий день успевала наговориться и набеседоваться с таким количеством народа, что, будучи от природы молчуньей, к вечеру начинала бешено завидовать глухонемым.
…Вообще сейчас кажется забавным, но вся моя тогдашняя жизнь вынуждена была укладываться в рамки Бобкиных пятидневок. Работа, друзья, гости, кино и театры – всё это оставалось на будни, а по субботам с воскресеньями происходили великие стирки, глажки, беготня по магазинам за выбывшими из строя сапожками, колготками, носками… Торопливое лечение, если сын хлюпал носом, хаотические читки любимых им книжек, и одуряющие прогулки в скверах... Впрочем, на совсем уже крайние случаи Бобка числился сыном полка; мои первоотдельцы любили его за общительность и независимость характера, да и маркиз с Джой никогда не отказывали в помощи. То есть, как-то устроиться всегда было можно – не забывая о совести.
…Итак, я сидела дома с кружкой наикрепчайшего кофе, варить который меня научили Каламбийские моряки ещё во времена моих побегушек и захоронок (крепкий, как дружба, сладкий, как любовь, и горячий, как кошка-девятихвостка разъяренного боцмана), и лениво перебирала в уме последствия двухдневной побывки обожаемого наследника. Быстро покончив с шелухой акцидентных плюсов, относящихся, ан масс, к эмоциональной сфере (всякие бабские слюни), я перешла к минусам, стараясь не слишком западать на фатальные аспекты.
…Уделал масляной краской комбинезон. Ну, уделал, думала я, гордясь своим оптимизмом, - интересно другое. Где паразит нашел краску дивного терракотового колера, если мы с Джой давеча обежали с майонезной баночкой все Конские Широты, в свете её ремонта, а про стервеца точно известно, что палисадника он не покидал?..
Также и другое. Где взять тридцать семь «вазонов» на новый комбинезон, памятуя о том, что это будет уже четвертый за весну?
Деньги в Акзаксе никто не называл цифрами, это было бы слишком скучно. Мелкую железную монету именовали «звонарями», а бумажную – по фольклору и картинкам на банкнотах. Один номинал звался «вазоном», так как изображен там был фонтан на Некоролевской площади. Трёшка – «недопёсок» (потому что не пятерка), пятёрка – «чужбан» (потому что считалась уже вполне буржуазной банкнотой); десятка – «прочерк», потому что слишком редко случалась в кошельке среднего акзаксца; сотня – «бригитка», уже опять по портрету средневековой королевы, и так далее.
…Момент был, с точки зрения финансов, как на грех, до крайности неудобный – я только что заплатила обязательную страховку, и налоги… Первый детский комбез, бирюзовый с красной вышитой машиной, пал смертью храбрых в колючих кустах возле Пушечной Горки, куда ребенок убрел по моему недосмотру. Второй был светло-бежевый, других в магазине в тот день не случилось, - и до среды дитя, получив последнее предупреждение, действительно ходило, как с бомбой в кармане, но потом прошел дождь, оставив после себя замечательные лужи, и ребенок потерял голову от счастья, и тут же, предвидя взбучку, сам комбинезон постирал в детсадовской кухне. Третий… собственно, третий и был последний. И вообще, всё это вздор, решила я, прихлёбывая из кружки. Семь вазонов я найду в любом случае, а остальное… остальное просто-напросто займу, и всё. У Ларса, например. Он даст, причем с радостью…
Ага, а потом откажется взять обратно, и станет намекать на какие-нибудь наши секреты, которые полиции совершенно необходимо знать… Нет уж. Лучше потребую наконец долг с Фрэнка.
Поймите меня правильно: я человек не мелочный, да и оклад стажера Фрэнка Стэниса и впрямь не фонтан. Но его ежемесячные обращения к моему кошельку уже приняли форму то ли дани, то ли подати. Хватит, в конце-то концов… Решено, думала я. И немедленно перед внутренним взором встали круглые, бесстыжие Фрэнковы глаза, и зазвучал – как наяву! – вкрадчивый покаянный голос:
- Ну, Господи, ну Зориночка, ну об чём разговор! Конечно же, солнышко, естественно… только завтра, ладно, я же не знал… А сегодня я Джой обещал отдать… может, ну её… нет-нет. Это я шучу так по-дурацки, просто… понимаешь, ну, в общем завтра. А ещё лучше – послезавтра… Нет, лучше в аванс, хорошо? Рыбонька, котик, я отдам, как я могу тебе не отдать, ты ж мне вместо матери… А у тебя что, совсем денег нет, да? Хочешь, я тебе в долг дам?.. Чужбан, только до вечера, больше не могу, вот крест… а, вот ещё недопёсок в пропуске завалялся…
Я не без труда стряхнула наваждение, и поняла со всею ясностью, что проблема детского комбинезона на сегодня абсолютно нерешаема. Впрочем, был понедельник. Погоды стояли чудесные, слабым здоровьем, слава Богу, сын не страдал, и жаль было тратить на гримасы быта такой чудесный вечер. И я поганой метлой погнала из головы неприятности.
А за окном с приличной для Вольного города степенностью опускался вечер. Неторопливо погружались в сумрак капризные, вечно танцующие рискованные танцы акзакские улицы и переулки, мостовые и тротуары, мраморные порталы дворцов, портики и карнизы, черепичные коралловые крыши, трубы и голубятни, гордые башни и полубашенки, прозеленевшие шпили и кружевные флюгера, - а навстречу ночи занималось тёплое свечение городских огней. Зажигались фонари, окна, витражи, вывески, вспыхивали зазывно витрины магазинов и кабачков, подъезды театров, клубов, ресторанов, концертных залов; заклубилась розовая дымка над Веселым Портом, а на Левом берегу, в районе Подзащитных Грешников, загорелись голубоватой подсветкой прожекторов контрфорсы и бастионы королевского дворца Пале-Арлей.
Горожане, как всегда, готовились весло провести вечер.
- …Кондуктор, из какого конца вагона мне лучше выйти?
- Из любого. Оба конца прибывают одновременно…
Мне не надо было даже напрягаться, чтобы понять желания и чаяния всех, живущих в моём городе. Что там было понимать, я ощущала все их мечты и надежды как свои собственные: они витали в воздухе, которым я дышала, вскипали пузырьками шампанского в венах улиц, непостижимым образом сообщавшихся с моей собственной кровеносной системой, клубились лёгким туманчиком в кружеве замерших от предвкушения приключений подъездов, в нетерпении мостовых.
- Как тебе спектакль, милая?
- Да ну, никакого удовольствия, кроме эстетического!
Я была, как ген, носителем информации обо всем, происходящем в моём сложносочиненном сердце, - моём и Акзакса. Этим вечером в городе – или в моем сердце? - мурлыкали малоизвестные мелодии собирающиеся на концерт меломаны; завзятые театралы названивали администраториям театров – не капризничает ли прима, нет ли угрозы замены первого состава.
- Ой, - говорит прима-сопрано в кафе своему спутнику, волнуясь, - вон там, за столиком – это не Виктор Гюго?
- Что ты, детка, он же давно умер.
- Да нет же, посмотри – он шевелится!!
Спешно придумывали предлоги для отлучки ветреные мужья и любители стаканчика; последний раз пытали зеркала светские львицы и салонные щеголи; пересчитывали медяки клошары на набережных. Таксисты, посмеиваясь и обмениваясь последними анекдотами, заправляли баки под завязку.
- Как отучить жену покупать всё, что попало?!
- Элементарно, старик. Попробуй обмывать с ней каждую покупку…
Разбирались по машинам ночные наряды полиции; подкручивали ус и поправляли аксельбанты швейцары и портье… И всё это происходило со мной, я это знала, чувствовала, во всём участвовала и сопереживала всему, но - пользуясь привилегией микроскопического гена, - свернувшись калачиком у себя дома, за толстой мембраной пожилых стен, никуда не торопясь и нигде лично не присутствуя.
Тускло светил одинокий фонарь в переулке, в углах гостиной наливались тени, сгустком темноты сидел на комоде папоротник. Спать не хотелось - в 25 лет всегда так обидно засыпать с закатом! Охота была – пропустить самое интересное, просмотреть, как черная лошадь ночи, блестя зеленым глазом, станет выглядывать где-то за горизонтом белую рассветную кобылу; белая, в свою очередь, примется высматривать на востоке рыжую дневную, а рыжая, на западе, - голубую вечернюю…
Свежело. А не зажечь ли камин, подумала я…
И тут началось.
На моих глазах задняя стенка камина беззвучно ушла вверх, и из-под неё на хромой паркет шагнул давешний загадочный пациент. С трудом не уронив кружку, я вытаращилась, не зная, чему больше дивиться: то ли спокойной грации недавнего умирающего, то ли самому факту его появления.
Брежу, мелькнула в голове бредовая мысль.
- Мир этому дому, - как-то нездешне поздоровался гость, - можно войти?
Я сглотнула и ответила:
- Будем реалистами, вы уже вошли. Но если вы явились убирать свидетелей, то я вас первый раз вижу. Э-э-э… Ля премьер фуа де ма ви (первый раз в моей жизни).
- Пэрэат мундис фиат юстициа (справедливость должна восторжествовать, несмотря ни на что), - усмехнулся гость, демонстративно поднимая руки, - я пришел благодарить.
Ногой, не глядя, он ловко подтащил к себе второе кресло, и сел. Я смотрела, как изящно, вроде бы сами по себе, укладываются вокруг стройной фигуры складки элегантного костюма, и попыталась ожесточиться сердцем. Пэрэат мундис ему… скажите, птица какая… К тому же идиотская привычка маркиза вставлять иноземные фразеологизмы куда не попадя оказалась, кажется, заразной. С чего бы, право…
- Собственно, это вас Джой вытащила, а вовсе не я, - с достоинством проинформировала я, кое-как собравшись с мозгами. - Так что насчет фиат юстиции – это к ней.
- Конечно, конечно, - гость весело улыбался, - насколько я о вас наслышан, вы бы меня нипочем выручать не стали. Бросили бы в подземелье, и гори оно всё!
Достойный ответ, как на грех, на ум не шел, и я спросила:
- А имя мое вы откуда знаете?
Он пожал плечами:
- Всё, кроме некоторых технических характеристик вашего камина, можно найти в любом справочнике.
- Ну да, - буркнула я, – и везде от руки приписано, что я склонна лезть в чужие дела и тащить в дом невесть кого.
- Там написано, что вы работаете в ЦКС, - ответил он, усмехнувшись.
Я тяжело вздохнула и предложила кофе. Гость с видимым удовольствием согласился.
…А потом мы проболтали до утра.
Нам никто не мешал - даже телефон, самая ненавидимая мною в доме вещь, молчал как убитый.
Мы говорили об Акзаксе, о его непреходящем очаровании; слегка коснулись темы печного отопления, тут же перекинулись на критику городских властей: если завтра, во вторник, наш мэр сломает ногу на дурно мощеной улице, то непременно предложит принять закон против вторников… Гость рассказал абсолютно новый, с иголочки, анекдот.
Постановка оперы «Евгений Онегин», сцена на балу, всем известная:
Онегин: - Кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?
Гремин: - Моя жена.
Онегин: - Так ты женат?!
…Труппа приезжает в захолустный театр, местный костюмер не смог найти малинового берета для Татьяны. Нашел только зеленый.
Премьера, зал полон, все артисты – после банкета, данного главой администрации. Онегин на балу мутно смотрит в зал, и, теряясь, говорит:
- Кто там, в зелёновом берете…
Гремин, стараясь держаться прямо:
- Моя сестра.
Онегин, окончательно выпадая из происходящего:
- Так ты сестрат?!
…Мы внимательно осмотрели немалую мою библиотеку, и сладостно канули в бездонные воды художественной литературы. На траверсе разговора появлялись и исчезали Белый Кит и Белый Клык, Томас Хадсон и Фрэйзи Грант, Румата Эсторский и принц Гэндзи, Жанна Д*Арк и леди Винтер. Непредсказуемые бравые весты этих тем выбросили нас к полуночи на каменистый берег античной словесности, и было решено укрепить дух чем-либо покрепче кофе. Выставляя рюмки, я не переставала дивиться неожиданному совпадению вкусов по всему кругу обсуждаемых проблем, и тут только спохватилась:
- Слушай, я понимаю, что чуточку поздновато, да и не обязательно в общем, но… э-э-э… а как тебя зовут?
- Меня зовут Илль, - расхохотался он.
…Мы говорили о бесчисленных способах варки кофе. Провели сравнительный анализ южного и восточного стилей, дружно осудили всяческие изуверства типа соленой гвоздики и жареного чеснока; после недолгой дискуссии сошлись на том, что лучший в городе кофе подают всё-таки в «Чеширском Коте» на Травке. Посетовали на увлечение современной молодёжи наркотиками и тяжёлым роком, который на самом деле есть реанимация футуризма самого хулиганского толка. Отметили несомненную ценность существования Весёлого Порта, и мысленно прошагали его весь, от эллингов до моста Болтунов - со всеми его семью Вахтовыми, по Бегин-рее, Фартовой, Игральной, свернули по Кульбитам на Шканцы, поднялись по набережной вверх, мимо Брандерной, Рашпилей, Кучи, и несколько неожиданно оказались у Большой Молитвы – башни давно разрушенной крепости, отмечавшей конец Весёлого и начало Опасного Порта. Собеседник мой замолчал, я – тоже. По всё время разговора мы старательно избегали некоторых тем, связанных с подземельями, огнестрельными ранениями и таинственными незнакомцами, не желающими ходить в двери, - то есть всем тем, чем по долгу службы занимался полицейский друг мой Ларс дес Фуантос. А эпицентром его головной боли, то есть рассадником порока, как раз и являлся Опасный Порт. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, откуда взялся симпатичный гость. Именно этот момент он и выбрал, чтобы попрощаться.
- Можно, я ещё приду? – спросил он. За окном светало, и шваркал метлой дворник, и доносилось треньканье первого трамвая с бульвара Бакалавров. И бесшумно въехала на место каминная стенка.
Он пришел через день, опять вечером, и принёс букет цветов и бутылку коньяку.
Такие цветы я видела только раз в жизни, в королевской оранжерее Компанеллы, где оказалась на экскурсии, но в Акзаксе они не продавались – нигде, ни за какие деньги, это я знала доподлинно. Бутылка же производила впечатление раритета, и сколько она могла стоить, даже гадать не хотелось. Тем более что Илль явился на кухню помогать мне с ужином, и за путаницей тарелок, приборов, рук и специй все тревоги разом куда-то делись.
…И на третью ночь он пришел, и потом – опять; всегда с темнотой, всегда через камин. Умом понимая, что судьба втравила меня в какую-то тайну, которую, при той работе, которой я сейчас занималась, и которую уже имела все основания числить профессией, безусловно следует записать в рабочие моменты, я, тем не менее, событий торопить не желала, и задавать вопросы не торопилась. Боялась напортить, - и если бы по работе!.. Илль тоже ничего лишнего не говорил, и с каждым днем нравился мне всё больше. Что он мне наступил на сердце, я от себя уже и скрывать не пыталась, но никак не могла понять, кем сама являюсь для него: прямо скажем, богатого опыта по части романтических связей у меня не имелось. Неторопливые ночные беседы у камина, Моцарт под коньячок и Стравинский под мартини… С не-интересующим тебя человеком не просиживают вторую неделю напролет, это понимала даже я. Другом не называют того, о ком ничего не знают, а поклонник, как правило, всё же не ведет себя не до такой степени скромно.
Меньше всего на свете я готова была объясняться по поводу нескромных предложений, но как-то обозначить хоть что-то всё-таки следовало бы?..
Загнав себя в угол всеми этими сложностями, и более всего беспокоясь о том, что уже иссякли отговорки на участливые вопросы сослуживцев о вечном недосыпе, я, в ожидании очередных посиделок, целый день набиралась решимости, и в один не прекрасный вечер не стала к приходу Илля ни переодеваться, ни краситься. К чести гостя надо сказать, что объяснять не пришлось ничего – он только в глаза мне заглянул. Из чего можно было сделать смелый вывод, что мои глаза для него являлись не просто зеркалом души, а прямо-таки телевизионным экраном с бегущей строкой сурдоперевода.
- Ну… пошли, раз так, - спокойно сказал он. Протянул руку, и повернул влево – как винт, - один из камешков у жерла топки. И я, как последний баран, попёрлась за ним в подземелья, ничего не ощущая, кроме всепожирающего, жадного, сорочьего бабьего любопытства!!!
…Стенка мягко опустилась за спиной, и на меня обрушилась темнота. Почему-то совсем именно темноты этой не ожидая, я замерла, как ударенная; тут у Илля в руках вспыхнул фонарь, и он уверенно повел меня по лабиринтам. Узким проходом вдвоём было не протиснуться, отставать я не собиралась; в круге желтоватого света мелькали то справа, то слева черные провалы поперечных галерей и лестниц, ниши, арки, проломы; пол изобиловал грудами камней, щебенки и всяческими колдобинами; было душновато, но время от времени по ногам пробегал холодок из невидимых отдушин; прошагав по гулкому тюбингу, мы свернули, и тут дорогу преградила подземная река. Узкий карниз без перил лепился к стене, стало прохладней, осклизлые своды сочились влагой. Поток глухо шумел, ватная темнота по сторонам начинала нервировать, появилось ощущение тяжелого взгляда в затылок; маслянистая вода не отражала света, всё происходящее начало отчетливо скатываться к классическому сценарию «Том и Бекки в пещере»; я совсем было собралась завести беспечный тонизирующий разговор, но тут впереди что-то забрезжило, противоположная стена шарахнулась в глубину освещенного зала; Илль погасил фонарь, крепко взял меня под локоток и повел по лязгающему мостику. Я задрала голову, стараясь понять, где же потолок, и вздрогнула. «Быстрее, быстрее» - поторопил Илль, я послушно прибавила ходу… А высоко над нашими головами чернели решетчатые перекрытия, и на них, ясно различимые в свете прожекторов, установленных где-то там, ещё выше, стояли две неподвижные фигуры с автоматами в руках.
Мы свернули в узкий штрек, но тут мой спутник вдруг прислушался и стремительно втолкнул меня внутрь бокового комингса. Лязгнула задвижка. Тогда уже и я услышала невнятный нарастающий гул. Постепенно он распадался на отдельные звуки – шорохи, писк, легкое постукивание и ещё что-то, непонятное, но омерзительное. Вот почему-то в этот момент я догадалась испугаться:
- Илль… Это вот что сейчас?!
- Крысы в ночное пошли, - последовал спокойный ответ, - не бойся, они тут не задержатся, они наверх идут…
Я прижалась к Иллю. Значит, всё-таки правда… Значит, действительно существует под беспечным Акзаксом подземный город, о котором плетут всякие небылицы, а происхождение его затерялось во мраке невесёлых легенд. Я попыталась представить, какие возможности открывает контроль над таким местом перед человеком, не утруждающим себя уважением к закону - Господи, ну не историческими же, в самом деле, реконструкциями они тут развлекаются! – но в голову лезла только одна картина: как каждую ночь, всегда в одно и то же время, армия голодных крыс заполняет сводчатые коридоры, смертельным маршем проходит по железным мосткам, по черным лабиринтам…
- Ты их совсем не боишься? – тихо удивилась я.
- Дураки только не бояться, - ответил Илль, - надо просто соблюдать технику безопасности. На самом деле это замечательная мера предосторожности… Ты поняла?
Лица его не было видно в темноте, в тоне послышалась угроза, и я тут же (кстати о скромности) успокоилась: если это защита от дурака, то мне здесь ничего не угрожает. Илль явно ждал ответа, и я пробормотала:
- Крысиный король.
Он засмеялся. Чмокнул меня в щеку, и через минуту мы снова шли, сворачивали, спускались, поднимались; то бархатная тьма окутывала нас, то мёртвое свечение невидимых ламп, то теплый свет Иллева фонаря. Потом он открыл очередную дверь, и мы очутились в подобии решетчатого лифта; щелкнул запор, тихо загудел мотор, и платформа начала подниматься на немыслимую, казалось в темноте, высоту. Потом мотор смолк, и в лицо ударил пряный ночной воздух. Пахло мокрой хвоей, землёй и мхом.
- Смотри, - сказал Илль.
Мы стояли на юру. Сзади чернел массив лесопарковой зоны; справа и слева дыбились утесы плато Драгиньян, а впереди, там, далеко внизу, сияли огни города.
...Акзакс полторы тысячи лет назад скатился с могучего, покрытого лесом хребта, перелетел через реку и рассыпался по берегу Драконьего озера. С течением времени лавина домов кое-как разобралась по линиям, иногда почти прямым, но переулки и до новейшей истории откалывали такие коленца, что куда там печным трубам! – и ясно делалось, что город от дикой чащи недалеко ушел. Акзакс разрастался постепенно. По окружающим Ратушу ремесленным улицам прокатывались войны, бунты и нашествия, круша всё на своем пути; но, как волны прибоя, они как приходили, так и уходили, и городище снова начинало отстраиваться, иногда весьма причудливо. Непредсказуемая жизнь настойчиво советовала держаться поближе друг к другу, и вот дома лепились к мощным башням городской стены, карабкались на взлобья крепостных рвов, на крутые холмы предгорий, толпились по косогорам оврагов и ложков.
…Конечно, прихотливый абрис горного кряжа и определил архитектуру застройки. Крутояры Левого берега играли в салки с неприступными твердынями Пале-Арлея, а дальше, в пойме реки, за королевским парком Жимелиты, Старый город подхватывал эстафету. В заливы древних площадей – Песчаной Скалы, Трёх Властей – стекались фиорды магистралей: авеню св. Божницы, Торговое шоссе, проспект Вражьего Града… Каменные обрывы зданий то вздымались поднебесными пиками церковных шпилей, то прерывались таинственными шхерами дворов в узких переулках Прогулок, Кривулей и Никудасов. У наших ног, чуть восточнее, тонуло во мраке безымянное ущелье; где-то недалеко щелкал обезумевший соловей; со стороны Порта доносились сонные гудки пароходов, тихо дышал за спиной спящий лес… Но внезапно мирная эта картина была грубо нарушена.
Темноту под ногами прорезал сноп яркого света, что-то лязгнуло, завозилось в ущелье, и я, оцепенев, увидела, как в подошве горы открываются здоровенные ворота, и из них выползает, выруливает на обозначившуюся в свете фар дорогу и длится, длится бесконечная колонна крытых грузовиков.
…На востоке алело, огни города гасли; темнота в ущелье сменилась туманом, а гул моторов все не стихал, всё вспарывали сумрак лучи света; снизу, по незаметной тропке к нам поднимались люди. Вот уже можно различить черные их комбинезоны; вот уже видны небрежно отброшенные за спину тупорылые автоматы… Я взглянула на Илля. Он смотрел на торопящихся людей, на машины внизу, на крепнущий рассвет, как смотрит деловитый хозяин на свое богатое поместье утром сулящего удачу дня. Ноздри его раздувались, глаза щурились от удовольствия, когда подошедший первым автоматчик крикнул, тронув двумя пальцами берет:
- Вся партия отправлена, босс! С добрым утром…
…И вот я уже сижу дома, пью, как воду, завалявшийся аж с новоселья «Каберне» и пытаюсь собраться с мыслями.
Но бесполезно, бесполезно!
Мысли расползались, как тараканы, норовили скрыться за горизонтом и оставить меня в полном безумии. Тайна была раскрыта. Мрачная шуточка насчет крысиного короля обернулась правдой. Местная преступность исхитрилась-таки сорганизоваться в мафию, и во главе этой гадости стоял человек, так опрометчиво спасенный нами. И я, лейтенант ЦКС Зоринка Норенс, оказалась связана с тем самым, с чем, кроме всего прочего, клялась бороться.
И уж вовсе беспросветным кошмаром прозвучали слова Крысиного Короля, сказанные сегодня на рассвете, на вершине безымянной горы, в лучах восходящего – чтоб ему сгореть! – светила:
- Боюсь, что я люблю тебя, лейтенант.
…Над обожаемым мною городом царил май, мохнатился липовым цветом. Восковые свечи каштанов рвались ввысь, к стремительным облакам, в весенние слепые грозы, а в парках и садах по обочинам уже подрастало, густея, лето. Появились на улицах художники, рисующие на тротуарах; в Университетском городке наступило предэкзаменационное затишье, и студенческую братию уже чаще можно было встретить не в пабах Веселого порта, а на лавочках и газонах, с конспектами. Погода, как подросток в переходном возрасте, то смеялась, то плакала: то гоняла солнечных зайчиков, то обкладывала многоэтажными тучами. Новые железные крыши на Кастелло-плэйт полыхали в полдень нестерпимым жаром, но у остатков старой крепостной стены у Сапожной заставы, в вечной тени всё ещё крепких башен, лежал по утрам упрямый иней. Когда-то башни эти строили вскладчину, по ремесленным цехам – ткачи, башмачники, кузнецы, плотники… Правила были просты – башня должна быть не ниже эталонной Воротной, и не выше Ратушной. Также не шибко приветствовались всяческие попытки переплюнуть других по тюнингу и наворотам, но эти проблемы, как правило, легко улаживались не слишком обременительным штрафом Цеховому совету, и внушительной бутылью знаменитой местной сливовицы - лично мэру.
Ветер-форточник, обезумевший от пьяных запахов тополиных сережек, задирал прохожих, скандалил с окнами и штопал чердаки.
По должностной инструкции я должна была… нет, как раз по должностной инструкции я ничего и никому должна не была. Илль не был нелегалом, и раз полиция до сих пор им не заинтересовалась, то, стало быть, инкриминировать ему нечего, а я тут вообще с боку-припёку… Устраивать какую-либо долгоиграющую разработку с дальнейшей провокацией, со мной в главной роли? – вряд ли бы кто осмелился мне это предложить. Всем было прекрасно известно, что я, безусловно, готова положить на алтарь служения человечеству человеческую жизнь – только с одним маленьким условием: это должна быть моя собственная жизнь, и никак иначе. Не так давно я, со всем юношеским пылом, решила посвятить себя борьбе со злом. Но я не знала – Господь свидетель! – что зло редко приходит в мир иначе, чем в образе человека. Я готова была бороться с вредной идеей, порочным принципом, негуманной политикой – но выслеживать человека, как зайца по пороше, загонять в угол и припирать к стенке… так уж вышло – на это я оказалась не способна. Из недр моего высшего образования даже всплыла цитата (не помню, чьи слова): «Можно ли любить монстра? И может ли быть монстром тот, кого кто-то любит?»
Совсем уж пропащей идиоткой я всё-таки не была, но в тот момент у меня случился настоящий информационный шок. Я додумалась аж до отставки, да вовремя сообразила, что Илль, собственно, ничем особым не отличается от моих первоотдельцев, просто их уже жизнь заставила перестать дурью маяться, а его ещё нет…
…Нет, нет, думала я, он со временем сам всё поймет, не может не понять, надо только не оставлять его в покое… он на самом деле не такой… Голова пухла, в глазах резало, начинало знобить… Кажется, приходила Джой; и маркиз, но я не уверена – я спала, и мне снилось, как по стальному настилу над подземным потоком шествует огромная крыса в золотой короне, со значком командора ЦКС на груди.
(продолжение следует)