[1941 год]. После девятидневного пути мы наконец в Перми. Город принял театр не очень гостеприимно. Очевидно, нас не ждали. Долго сидели мы в поезде, команда «выгружаться» не поступала. Зная, что директор Е. М. Радин — человек организованный, любящий порядок, мы поняли, что дело обстоит сложнее. Действительно, город был уже заполнен эвакуированными, и для нашего театра (актеры с семьями — около трех тысяч человек) места уже не было.
Нам казалось, что приезд такого коллектива вызовет радость в городе, но во время войны многое изменилось: первой заботой было помыть, накормить, расселить.
Срочная правительственная телеграмма из Москвы дала нам возможность покинуть эшелон, и началось размещение по частным квартирам, общежитиям, в гостинице.
Мою семью — маму, отца, сестру и меня — сначала поместили в гостинице. Позже моим родным дали комнату в общежитии, а я осталась в «Семиэтажке» (прижившееся название гостиницы).
Поначалу в Перми все казалось непривычным, маленьким в масштабах. Но за три года мы привыкли; мы сжились со всем, что окружало нас. И по сей день я чувствую благодарность к городу, к людям, которые приютили нас в очень тяжелые годы.
Центр, где находились театр, гостиница и почтамт, имел городской вид, но, свернув от него вправо или влево, вы попадали на улицы с дощатыми мостками вместо панелей, с булыжными мостовыми и маленькими деревянными домиками, окруженными палисадниками и массой цветов. Во многих домах не имелось водопровода. Но в Перми был университет, большая библиотека, педагогический, медицинский и сельскохозяйственный институты.
Пребывание нашего театра оставило в городе большой след. Под руководством бывшей артистки нашего театра Е. Н. Гейденрейх было основано хореографическое училище, в котором бережно сохраняются по сей день традиции ленинградской школы. Пермский театр оперы и балета пополняется выпусками молодых актеров. Зритель Перми полюбил балет. Влияние нашего приезда было велико — оно сыграло свою роль в развитии культурной жизни города.
Не успев разместиться, мы все помчались в театр. Он разочаровал нас: сцена была чуть ли не четвертой частью нашей ленинградской. У актеров настроение еще больше потускнело.
- Да, это не Кировский театр, — словно отвечал на наши мысли Евгений Михайлович Радин, — придется приспосабливаться. Теперь надо работать не покладая рук, завоевывать пермского зрителя. Мы должны работать на отлично.
Но можно было этого и не говорить. Мы и сами так думали.
Мы выехали из Ленинграда 19 августа, а 13 сентября уже открыли сезон традиционным спектаклем «Иван Сусанин». Декорации писались заново, так как наши, ленинградские, не вмещались в масштабы сцены. Художниками театра первое время были В. Ходасевич и В. Басов; позднее приехали Н. Альтман и Т. Бруни.
В гостинице «Семиэтажка» поселился А. Хачатурян, который невиданными темпами заканчивал (пользуясь маленьким разбитым пианино) свою знаменитую партитуру балета «Гаянэ». Нередко забегали мы к нему на огонек поговорить о спектакле. Я была первой исполнительницей роли Нунэ, и Арам Ильич сочинил для меня вариацию и посвятил ее мне. Он написал ее перед самым спектаклем, словно играючи, и всего за полчаса! Подписанные им ноты я бережно храню.
Нередко мы собирались у Хачатуряна посмеяться, пошутить. Однажды он угостил нас неведомо как сохранившейся бутылкой красного вина - в то время это было неслыханной редкостью.
Арам Ильич был радушный, веселый человек. Он загорался, видя, как танцует талантливая Н. Анисимова (она же балетмейстер спектакля «Гаянэ»), удивлялся отточенному мастерству Н. Дудинской, заразительному комедийному дару Н. Зубковского. Своей музыкой он мог разбудить самых равнодушных актеров. Его ритмы зажигали, будили к жизни.
Подготавливая балет к выпуску, весь наш коллектив не жалел своих сил. Только работа могла нас отвлечь, заглушить горечь, тоску по оставленным родным. Первый спектакль на открытии театра — «Иван Сусанин» (в котором я танцевала вальс) прошел тихо, без успеха. Ни великолепное звучание оркестра под управлением А. Пазовского, ни замечательные молодые голоса Н. Кашеваровой, Г. Нелеппа, И. Яшугина не растопили льда в зрительном зале.
Продолжалась эвакуация. Город принимал, принимал людей. Казалось, что театром никто не интересуется.
«Ничего, — думали мы, — следующий спектакль — «Лебединое озеро». Все будет по-другому».
Наши надежды не оправдались. Даже блестящее выступление Дудинской и Сергеева не вызвало ожидаемой реакции. В последнем акте опустили занавес при полной тишине полупустого зрительного зала.
«Кому нужен наш балет? — думали мы. — Кругом льется кровь, один за другим сдают врагу города нашей родины, неделями сидят на вокзалах беженцы, а мы будем танцевать и пытаться доказывать, что кому-то нужно наше искусство!» Среди актеров, особенно мужчин, раздавались и такие реплики: «Стыдно мазать рожу, и, одеваясь в пестрые тряпки, паясничать перед страдающими людьми».
Ученики Хореографического училища Ю. Григорович и И. Кошкин хотели бросить балет и заниматься более «полезным» делом. Достав где-то лодку, они решили сбежать — поступить в школу летчиков, но беглецов поймали.
Актеры взялись за госпитальные дежурства. После спектаклей, едва успев стереть грим, они, полуголодные, шли в госпиталь и дежурили там до утра, а оттуда — прямо на репетиции.
Однажды во время одного из моих дежурств в госпитале я пережила тяжелые минуты. У одного из бойцов была гангрена ноги. Ее ампутировали. «Сестричка, пить...» — просил он. Мольба была в его глазах. Почти в бреду он начал ругаться. Я дала ему напиться. Он умолк. Я подошла, чтобы погладить его голову, глаза были крепко закрыты. «Спит», — подумала я. Но он заснул, чтобы больше не проснуться. Огромное тело танкиста лежало передо мной, вытянувшись во весь рост. Его единственная нога торчала из-за кроватной решетки. Впервые я увидела смерть так близко. Я бросилась к врачам. «Спасите, сделайте что-нибудь»,—просила я. «Успокойтесь, идите домой, сегодня ваше дежурство кончилось,—тихо сказал хирург. — Ему больше ничего не нужно». Смерть танкиста преследовала долго меня. Я не могла ходить на дежурства, не спала по ночам. «Наверно, я очень малодушна, — думалось мне. — На финском фронте мои нервы были куда крепче».
Я встретила приехавшего в Пермь историка балетного театра Ю. Слонимского. Он приехал с фронта к своей жене, артистке нашего театра Н. Лисовской. Я вцепилась в него с вопросами: «Как на фронте? Что слышно о Ленинграде?» И самое главное, что волновало всех нас: «Может ли позволить совесть заниматься нам балетом в эти дни?» Всегда запальчивый, экспансивный Слонимский стал серьезным и, помолчав, ответил мне: «Даже в осажденном Ленинграде артисты находят в себе духовные силы не прекращать работу. Это необходимо людям».
...Успех и любовь зрителя пришли к нам скорее, чем мы ожидали: От спектакля к спектаклю повышался и все возрастал интерес к нашему театру. Помимо коренных жителей, в городе много было эвакуированных из Москвы и из других городов Союза. Но самым желанным и дорогим зрителем были для нас бойцы, прибывшие с фронта, иногда прямо с передовых позиций. Летчики, танкисты, артиллеристы, прилетающие на день, на два, выписывающиеся из госпиталей раненые — все стремились попасть к нам в театр, отдохнуть, насладиться музыкой Чайковского, Глинки.
Как они слушали! С каким вниманием смотрели они спектакли; они были самыми лучшими нашими зрителями, самыми высокими ценителями искусства. Они приходили в театр не просто приятно «провести время», а взять от нас частицу вдохновения, увидеть воочию, как сильна жизнь, во имя которой они сражаются на полях войны.
И ария Сусанина звучала как призыв к воле, как гимн мужеству и любви к Родине русского человека. В такие минуты мы понимали, что и мы работаем для фронта, для своей страны. И если после первого спектакля артисты театра горько переживали холодный прием, то теперь все мы радовались тому, что за очень короткий срок стало невозможно попасть в театр, не выстояв огромную очередь. На улицах за несколько кварталов спрашивали билеты. Мы были счастливы — высота была взята!
Много позже Владимир Иванович Пономарев возобновил балет «Тщетная предосторожность», в котором я танцевала, будучи еще ученицей. Сколько лет я мечтала об этом! Огромным успехом пользовался спектакль у зрителя. В дни войны особенно нужен был смех, улыбка в театре.
«Толпы людей, — писал С. Прокофьев в газете «Литература и искусство» от 28 августа 1943 года, — тщетно ждущих у театра перед началом спектакля, не вернет ли кто-нибудь билет, лишний раз свидетельствуют о том, как нужны в наши дни веселые, жизнерадостные спектакли».
...А из Ленинграда приходили тревожные вести. Враг подступил к самому городу, усилились воздушные налеты, не хватало еды, тепла, света, воды. Начали доходить слухи о голодной смерти ленинградцев. Почти все мы оставили в Ленинграде кого-нибудь из близких. Каждое известие, каждое письмо мы ждали с радостью, и с тяжелыми предчувствиями.
Шла «Лауренсия». Я танцевала Паскуалу, жизнерадостную, озорную хохотушку. Между первым и вторым актом меня вызвали из уборной, передали письмо. Из него я узнала о смерти двух маминых сестер, оставшихся в Ленинграде. Они умерли от голода. Звонок на сцену. Оркестр дает вступление. Мой выход. Я танцую, улыбаюсь сквозь слезы...
А очереди на почтамте росли и росли. В почтамт нельзя было войти, люди стояли на улицах, дуя на распухшие от мороза руки. Напряженным было ожидание. Тревожно бились сердца. Что несет в себе сложенный треугольничек со штампом «Просмотрено военной цензурой»? Некоторые письма приходили обратно со страшной надписью: «Не пишите — все умерли»...
Артистка Н. Лисовская получила телеграмму. Дрожащими руками вскрыла ее. Приклеенные горчицей телеграфные буквы отклеивались, рассыпались по снегу. Она бросилась собирать эти буквы. На этот раз пронесло. Но так было не всегда...
Я видела Ленинград по ночам, во сне. Он преследовал меня. Иногда я просто бредила им.
Однажды нам показали фильм «Ленинград в борьбе». Из кинотеатра мы возвращались подавленные, притихшие. Мы не могли разговаривать, слов не было.
Я получала от ленинградцев письма все реже и реже. Чаще других писал мне профессор М. Д. Тушинский. В то время он был главным терапевтом города. Истинный поклонник нашего театра, обожающий оперу и балет, он до последних дней своей жизни пронес оптимизм, веру в прекрасное. Большой романтик, благородной души человек! Всю свою жизнь он помогал людям. Поступая в медицинский институт, не зря он дал врачебную присягу служить человечеству.
Вот одно из его писем:
12.10.41 г.
Глубокоуважаемая, дорогая Татьяна Михайловна!
Ваше письмо шло больше месяца — срок солидный. Получить от вас весть — радость. События огромны, невероятны, стремительны...
В тишине «держу себя в руках, чтобы не распускаться». Это основное — необходимое всем и каждому. Когда-то Гейне говорил о личном «маленьком горе и узких страданиях». Все это малюсенькие капли в огромных событиях — море всего мира. Лет двадцать назад профессор Тарле обмолвился о нашем поколении, по которому «прокатилось колесо истории» ...не прокатилось, а все катится — косточки трещат, уродуются... Трещат и уродуются кости нашей Родины... Огромно и страшно... Да... но вот на этом листике, наверху памятник Русскому кровью и душой — создателю нашего города — Петру...
Передо мной книжки Толстого, Пушкина, Гоголя. .. вон цитата из Мусоргского («не дай Руси погибнуть от лихих наемников»), Нахимов, Суворов... Вон книги нашего Ивана Павлова, вон книги Ленина... Я пишу любимому представителю удивительного коллектива русского Театра... Этот страшный кошмар кончится. Великая Родина, государство великого народа, создавшего такие ценности, себя отстоит... И хочется жить, прожить и дожить...
В один из нехороших дней Ленинграда заболел Павел Захарович Андреев (грудная жаба). Навестил его в Консерватории... неуютно ему было. Взял его к нам в клинику... Было тихо, покойно. Первые суток трое-четверо Андреев спал, спал и спал... Сон успокоил его, сердце затихло в своем волнении... Сейчас он долечивается в старом, добром здании Александринки... Встретил я там Мичурину-Самойлову. Как хорошо держится она... Клавдия Кузнецова работает сестрой в театре... Лыжин — шофер, Кабанов (тенор) — столяр...
15.10. Начал писать письмо три дня назад... Началась тревога... Так и не удалось добраться до письменного стола. А за эти дни Брянск, Вязьма, Мариуполь... Калининское направление... Под ударом старый стольный город Тверь. Москва... ой... что еще случится к тому времени, когда доберется мое письмо до вас... да и доберется ли... Прибегала ко мне Агриппина Яковлевна... не хотела, не хочет выезжать в неизвестное из Ленинграда... Встретил сейчас Веру Каминскую, счастливую-несчастливую мать двухмесячного младенца.
...Для меня близка вся семья Мариинского театра... Встречаешь, как своих, как родных. Писала Женя Каравашкова из Перми... а потом из Тулы... поехала на хорошую, тихую жизнь туда... А теперь! Так семья театра «рассеяна по всем дорогам мира»... Рассыпалась храмина...
Я почти десять лет проработал в театре, привязался к нему, к коллективу, к отдельным артистам.
Все это для меня живые люди, знакомые работники искусства. И вдруг все это оборвалось, надорвалось... Я вижу вас в окне уходящего на Восток поезда. И хочется послать вам привет уважения и любви, и поклонения.
Когда-то Марк Аврелий говорил, что самое большое преступление — это неблагодарность... Я неблагодарным быть не хочу. Я бесконечно благодарен артистке и человеку Вечесловой.
Изумительное русское Искусство... Литература — Пушкин, Толстой, Достоевский — как все это велико и честно... Глинка, Мусоргский, Чайковский, Суриков, Репин, Крамской, Станиславский—как все это огромно. Это не может погибнуть.
Народ сильный... А колесо истории катится и давит... косточки хрустят. Будьте здоровы и счастливы. Будьте дорогой Артисткой, любимой... — такой, какой вы покинули этот дивный Город.
Мой сынишка (18 лет) исчез на фронте.
Любил он вас — Эсмеральду...
Мих. Тушинский.
В одно из его писем была вложена программа концерта в Большом зале Филармонии от 2 ноября 1941 года с припиской от С. Преображенской: «Милая Танюша, привет от симфонического оркестра, под который пела сейчас и бисировала Рогнеду. Живем полной жизнью, как никогда.
Целую. С. Преображенская».
Замкнулось блокадное кольцо Ленинграда.
Из книги воспоминаний Татьяны Вечесловой "Я - балерина" (М.,1964).