Даже одна фраза может разрушить отношения, если вовремя не извиниться и не исправить ситуацию. Наша читательница анонимно рассказала, как едва не потеряла любовь и уважение класса, когда работала в школе-интернате для детей из неблагополучных семей.
Была глубокая ночь. Передо мной лежала пачка контрольных работ – 33 одинаковые зеленые тетрадки второклассников школы-интерната № 25. Я вздохнула и начала проверку. Добравшись до половины стопки, вдруг поняла, что очередная работа списана. Списана слепо и глупо, со всеми ошибками оригинала.
Хм… Такой наглости от Егора я никак не ожидала. Надо сказать, что у тех ребят, которые попадают в подобного рода учебные заведения, существует собственный кодекс чести: «не верь, не бойся, не проси». Это уже само по себе подразумевает отсутствие страха за отметку. Получается вовсе нелепо.
Во-первых, Егор – всеобщий любимец, светлая, открытая душа. Все одноклассники признают его негласным лидером. Он наделен тем самым обаянием веселого и доброго уличного хулигана, которое позволяет оставить безнаказанными проделки и проступки.
Во-вторых, у меня с ребятами установились доверительные отношения, которые подразумевали ответственность. Если написал на два, то и получи два. Работай, исправляй, думай, учи, наконец!
В общем, работу Егора я отложила в сторону, не поставив вообще ничего. На следующий день урок математики был первым. Я объявила отметки и нарочно умолчала о работе Игоря. Он поднял руку:
– Инна Ивановна, а почему мне не сказали? – мальчик смотрел выжидающе с последней парты.
Ростом и возрастом он был явно не для второго класса. Но это обычное явление для интернатов: в первом классе могут оказаться ученики и шести, и девяти лет. Ребята с уже изломанными судьбами, битые жизнью. Кто-то пришел из детского дома, кого-то подобрали на улице. Были и те, кто родился в тюрьмах, когда матери отсиживали срок.
Не знаю, что произошло тогда со мной. Возможно, смертельно устала. Возможно, была слишком молода – мне было 20 лет
Но больше всего – дети из так называемых неблагополучных семей, где отец или мать лишены родительских прав, где алкогольный угар стал нормой жизни, а имена детей неведомы ни родителям, ни лицам, их заменяющим.
– Что у меня по контрольной-то? – уже с вызовом спрашивал Егор.
– А я тебе ничего не поставила, – я посмотрела ему в глаза.
– Почему?
– Потому что данную работу ты не делал, а списал, – я подровняла пачку тетрадей на столе.
– Я не списывал! Вы все врете! – крикнул Егор.
– Раз не списывал, иди к доске и самостоятельно реши задания, – я присела на краешек стула.
– Я никуда не пойду и решать ничего вам не буду! Вы все врете! – мальчик оглядел класс.
– Ты струсил? – теперь уже вызов бросила я.
– Вы не имеете права! Вы не имеете права меня трусом обзывать!
Не знаю, что произошло тогда со мной. Возможно, смертельно устала. Возможно, была слишком молода – мне было 20 лет. Возможно, вспомнила пьяное хамское лицо его матери, которая всего лишь один раз показалась в школе. Забыв педагогический такт и вообще все на свете, я сорвалась:
– Да! – орала я. – Я имею право! Я на многое имею право, дорогой мой! Потому что я люблю тебя больше, чем твоя грязная пьянчужка-мать, которая даже вшей родному сыночку не удосужилась вывести!
Читайте также: 7 фраз, которые разрушают самооценку ребенка
Уже произнося эту фразу, я ненавидела себя. За всю последующую жизнь я ни разу не испытала такого отвращения к собственной персоне. Я попрекала ТАКОГО ребенка его матерью – человеком, которого ТАКИЕ дети любят до фанатизма, до самозабвения…
Когда я осеклась, было уже слишком поздно. Глубокие, огромные карие глаза Егора остановились. На какое-то время он окаменел. Я тяжело дышала, взглянуть на него было стыдно. Егор прошел мимо меня, хлопнул дверью и ушел. Ушел на улицу, зимой, в одной школьной синей форме – была такая в 80-е годы – и в тапках.
Я оглянулась. Ребята сидели молча… Все рухнуло… Они больше никогда не будут мне доверять. От звенящей тишины и повисшего в воздухе осуждения было совершенно нечем дышать. Я не помню, как провела оставшиеся уроки. Не помню, как кормила детей обедом. Дисциплина в классе была идеальной: то есть дети не делали ничего такого, из-за чего я могла бы сделать замечание или они – обратиться ко мне.
Как часто бывало, я заменяла воспитателя и осталась до отбоя. После ужина подозвала Сашку Бореева и Андрея Спешилова, попросила их поискать Егора в окрестностях интерната. Минут через двадцать они вернулись. Рассказали, что он сидит на стадионе ТСХА – рядом с нами была сельскохозяйственная академия – и смотрит в одну точку. И на этаж не поднимется, «пока Инна Ивановна не уйдет».
Я попросила ребят отнести ему сапоги, пальто и шапку. Отнесли. Ближе к девяти вечера я собралась домой. И от директора, и от ночных дежурных скрыла, что одного ребенка не хватает.
Проходя мимо стадиона, я бросила взгляд на Егора и поняла, что он меня заметил. Через несколько метров начинался забор. Я спряталась за ним и увидела, как мальчик встал и пошел к дверям интерната.
Между мной и детьми выросла стеклянная стена, которая не пропускала ни положительные, ни отрицательные эмоции
Дома со мной случилась настоящая истерика. Муж, вместо того чтобы успокоить, сказал тихо, чеканя каждое слово:
– Если ты еще хоть раз в жизни попрекнешь ребенка его матерью, я с тобой разведусь, – и с перекошенным лицом вышел из комнаты. Мне стало еще хуже…
Потянулась череда серых будней. Между мной и детьми выросла стеклянная стена, которая не пропускала ни положительные, ни отрицательные эмоции. Дети, как вышколенные солдатики или роботы, выполняли все задания, не хулиганили, не шкодили, не дрались, строго соблюдали режим дня и никак ко мне не относились. Никак. Егор вел себя так же, как и все: был холодно учтив, равнодушен и крайне дисциплинирован.
Не помню, сколько длилось такое. Пусть ненависть! Пусть крик! Пусть разбитые окна и носы! Но нет – тишина. Тягостная тишина. Заискивания ЭТИ дети не потерпели бы, я это точно знала. Я чувствовала собственную ничтожность и вынуждена была положиться на время. И ждать. Ждать. Ждать и надеяться.
И вот однажды... Я провела очередной урок, попросила детей выйти на перемену в коридор, открыла окна, села заполнять журнал. Передо мной лежали две пачки тетрадей, и за ними я не сразу увидела, что осталась в классе не одна. Егор не вышел со всеми вместе, он перекладывал вещи из портфеля на парту и обратно.
Егор медленно шел к учительскому столу. Я боялась не то что шевельнуться – дышать
Его движения были лихорадочны, щеки горели, прекрасные глаза смотрели вниз. В коридоре воцарилась необычайная тишина – казалось, я слышала удары собственного сердца. Сейчас должно произойти что-то очень важное, поняла я. Руки начали мелко дрожать, строчки стали наезжать друг на друга – я перестала писать.
Егор медленно шел к учительскому столу. Я боялась не то что шевельнуться – дышать. Он подошел. Я подняла глаза. И… увидела две слезы. Они не катились по щекам – они висели и, как линзы, усиливали бездонность его необыкновенных глаз! Они… ждали. Мальчик положил руку на мои ладони. И все. Мы замерли. Потом я прижала Егора к себе и сказала:
– Прости.
Слезы наконец потекли по его щекам…
В этот момент в класс вбежал Сашка Бореев и сразу же выбежал. «УРРРААААА!!!» - заорали дети в коридоре, заорали так, что я испугалась за штукатурку на стенах нашего старенького здания…
*Имена всех участников истории были заменены на вымышленные.
Читайте также на нашем сайте:
Шесть подоконников в час: сколько получает психотерапевт и почему