За масштабными переменами, вызванными кризисом (как, например, крушение Советского Союза), могли следовать откаты к прошлому в связи с тем, что в определенной части неолиберализм оказывался неприемлемым. В борьбе за восстановление или усиление влияния верхушки общества происходят всевозможные перемены и повороты, политическая власть переходит из одних рук в другие, и приходится использовать разные инструменты влияния. Любой анализ, таким образом, должен отражать бурный характер неравномерного развития неолиберализма в разных странах и регионах, чтобы понять, насколько процессы в отдельных странах соответствуют общим тенденциям[103].
В 1950-е и 1960-е годы отдельные территории (государства, регионы, города) крайне слабо конкурировали между собой за то, кто является автором лучшей модели экономического развития или где создан лучший бизнес-климат. Соперничество становилось все более активным по мере того, как системы торговых отношений становились в 1970-е годы более открытыми и подвижными. Общее развитие неолиберализма все больше стимулировалось неравномерным географическим развитием. Успешные государства или регионы начинали давить на тех, кто отставал. Радикальные инновации позволяли тем или иным странам (Япония, Германия, Тайвань, США, Китай), географическим областям (Силиконовая долина, Бавария, северо-восточная и центральная Италия, Бангалор, дельта реки Чжуцзян или Ботсвана) или даже отдельным городам (Бостон, Сан-Франциско, Шанхай, Мюнхен) оказываться в авангарде процесса накопления капитала. Конкурентные преимущества слишком часто оказывались эфемерными, приводя к повышению нестабильности глобальной капиталистической системы. Тем не менее верно и то, что процессы неолиберализации зарождались, а потом ими уже управляли из нескольких основных центров.
В этом процессе очевидна ведущая роль Великобритании и США. Но ни в одной стране поворот к неолиберализму не прошел гладко. Тэтчер удалось успешно провести приватизацию общественной системы жилья и общественных коммуникаций, но основные секторы — национальная система здравоохранения, образование — оставались нетронутыми. «Кейнсианский компромисс» в США в 1960-х так и не позволил достичь того, что удалось социальным демократиям Европы. Силы, находящиеся в оппозиции Рейгану, оказались менее агрессивными. Но Рейган был слишком занят «холодной войной». Он инициировал гонку вооружений, для финансирования которой понадобился бюджетный дефицит («милитаристское кейнсианство»), что дало сомнительные выгоды его избирателям на юге и западе США. Это совершенно не соответствовало неолиберальной теории, но повышение дефицита федерального бюджета стало удобным прикрытием сокращения социальных программ (что и было целью неолибералов).
Несмотря на все рассуждения о необходимости излечения больных экономик, ни Британии, ни США не удалось достичь в 1980-х высокого уровня экономического развития. Из этого следует, что неолиберализм не оправдал надежд капиталистов. Инфляция снизилась, упали процентные ставки, но все это было достигнуто ценой высокой безработицы (в среднем 7,5% в США в годы правления Рейгана и свыше 10% в Великобритании в период правления Тэтчер). Сокращение государственных социальных программ и расходов на создание инфраструктуры привело к падению уровня жизни большой части населения. Сложилось странное сочетание низкого темпа роста и увеличивающегося неравенства доходов. Первая волна неолиберализации прокатилась по странам Латинской Америки в начале 1980-х. В результате для большей части государств это десятилетие оказалось «потерянным» из-за экономической стагнации и политической нестабильности.
В 1980-е Япония, «тигры» — «новые» индустриальные страны Восточной Азии — и Германия были локомотивами развития глобальной экономики. Видя их успехи в отсутствие глобальных неолиберальных реформ, сложно утверждать, что неолиберализация во всем мире доказала свою эффективность в качестве средства в борьбе со стагнацией. Центральные банки этих стран чаще всего проводили монетаристскую политику (Bundesbank в Западной Германии особенно старательно боролся с инфляцией). Постепенное снижение торговых барьеров создавало конкурентное давление, что привело к началу так называемой «ползучей неолиберализации»,— она происходила даже в тех странах, которые не приняли неолиберализации. Маастрихтский договор 1991 года, который определил в общих чертах неолиберальную модель для внутренней организации Европейского Союза, не состоялся бы без давления со стороны Великобритании и других стран, вставших ранее на путь неолиберальных реформ.
Профсоюзы в Западной Германии сохраняли влияние, социальная защита граждан по-прежнему действовала, уровень заработной платы оставался относительно высоким. Это способствовало росту технологических инноваций, и Западная Германия сохраняла лидирующую позицию в международной конкуренции в 1980-х (хотя развитие технологий и вызывало расширение безработицы). Рост экономики, основанный на экспорте, превратил страну в глобального экономического лидера. Независимые профсоюзы в Японии были в тот период слабыми, а то и не существовали вовсе, уровень безработицы был высоким. Но государственные инвестиции в технологическое развитие, а также тесные отношения между корпорациями и банками (такая схема отношений оказалась удачной и для Западной Германии) обусловили в 1980-х невероятный экономический рост за счет экспорта — в значительной степени за счет США и Великобритании. В 1980-х этот рост не зависел от неолиберализации, за исключением незначительного обстоятельства, связанного с тем, что большая открытость мировой торговле и рынкам позволяла ориентированным на экспорт экономикам Японии, Западной Германии и азиатских «тигров» развиваться более успешно в условиях растущей мировой конкуренции. К концу 1980-х те страны, которые встали на путь неолиберального развития, все еще испытывали экономические трудности. Сложно не сделать вывода о том, что избранный Западной Германией и азиатскими странами режим накопления капитала был достоин подражания. Многие европейские государства старались избежать неолиберальных реформ и применять западногерманскую модель. В Азии японскую модель широко копировали — вначале «банда четырех» (Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур), а потом и Таиланд, Малайзия, Индонезия и Филиппины.
Западная Германия и Япония создали модели развития, которые, однако, способствовали восстановлению классового влияния. В 1980-х удавалось сдерживать рост социального неравенства в Великобритании и США. Хотя темп развития этих стран оставался невысоким, уровень жизни трудящихся быстро снижался, а благосостояние верхушки общества повышалось. Уровень компенсации руководителей компаний в США начинал вызывать растущую зависть у европейских коллег. В Великобритании к этому времени у финансистов-предпринимателей новой волны стали накапливаться большие личные состояния. Если считать восстановление классовой власти элиты важной задачей, то неолиберализм точно был инструментом ее решения. Возможность сдвига страны в сторону неолиберализации зависела от баланса классовых сил (влиятельные профсоюзы в Западной Германии и Швеции держали процесс неолиберализации под контролем), а также от того, насколько капиталистический класс зависел от государственного аппарата (эта зависимость была очень сильна в Южной Корее и на Тайване).
Еще с 1980-х годов начали формироваться инструменты, с помощью которых классовая власть могла быть трансформирована и восстановлена. Принципиально важными оказались четыре компонента. Первым был поворот к более открытой финансовой системе, который начался в 1970-е и ускорился в 1990-х. Объем прямых зарубежных и портфельных инвестиций быстро рос во всех капиталистических странах. Но этот рост был неравномерным (рис. 4.1) и часто зависел от того, насколько активным был деловой климат в конкретной стране. Финансовые рынки во всем мире переживали мощную волну инноваций и дерегулирования. Теперь они стали не только серьезными инструментами координирования, но и средством формирования и сохранения богатства. Финансовые рынки превращались в привилегированное средство восстановления классового влияния. Тесная связь между корпорациями и банками, которая так помогла Западной Германии и Японии в 1980-х, теперь заменялась связью между корпорациями и финансовыми рынками (фондовыми биржами). Тут Великобритания и США имели явное преимущество. В 1990-х японская экономика вошла «в штопор» (вызванный падением на спекулятивных рынках цены земли и недвижимости). Банковский сектор оказался в сложном положении. Поспешное объединение двух Германий вызвало стресс экономической системы, й технологическое преимущество Западной Германии исчезло. Теперь для выживания стало необходимым проведение более глубоких социальных демократических преобразований.
Вторым — рост географической мобильности капитала. Отчасти этому способствовал глобальный процесс стремительного снижения стоимости транспорта и коммуникаций. Постепенное уменьшение искусственных барьеров для перемещения капитала и сырья, например тарифов и биржевых правил или просто сокращение времени ожидания на границе (открытие границ между странами Европы оказало громадное влияние), также сыграло важную роль. При сохранении серьезного дисбаланса (японские рынки оставались защищенными) общая тенденция состояла в стандартизации торговых отношений на основе международных соглашений. Кульминацией этого процесса стало заключение соглашений в рамках Международной торговой организации в 1995 году (в течение года к нему присоединилось больше ста стран). Все большая свобода перемещения капитала (особенно в США, Европе и Японии) заставляла и другие страны расценивать качество внутреннего делового климата как ключевое условие для конкурентного успеха. Так как уровень неолиберализации все чаще связывался в оценках МВФ и Всемирного банка с качеством делового климата, государства были вынуждены начинать неолиберальные реформы[104].
Третье — Уолл-стрит, МВФ и Министерство финансов, начавшие доминировать в экономической политике в годы Клинтона, могли убедить, уговорить или (благодаря программам структурных преобразований, проводимым МВФ) вынудить многие развивающиеся страны встать на неолиберальный путь[105] развития. США также использовали в качестве стимула свой громадный потребительский рынок, чтобы убедить многие страны реформировать свои экономики в соответствии с неолиберальными принципами (в некоторых случаях путем двухсторонних торговых соглашений). Все это способствовало росту экономики ГИТА в 1990-е. Оказавшись на пике волны технологических инноваций, Соединенные Штаты, которые поддерживали рост так называемой «новой экономики», вели себя так, как будто знали способ решения всех проблем и как будто всем остальным стоило копировать их политику. При этом относительно низкий уровень безработицы в стране был достигнут ценой снижения уровня оплаты труда и сокращения социальной защиты (росло число граждан, не имеющих медицинской страховки). Гибкость рынка трудовых ресурсов и снижение расходов на соцобеспечение (Клинтон радикально сократил расходы на «систему государственных пособий в прежнем виде») начали приносить плоды для США и оказывать давление на более упорные рынки труда в большей части стран Европы (за исключением Великобритании) и в Японии. Реальный секрет успеха США кроется в способности извлекать растущую рентабельность из финансовых и корпоративных операций (прямые и портфельные инвестиции) в других странах. Именно поток прибылей из других стран позволил США достичь такого благосостояния в 1990-е годы (рис. 1.8 и 1.9)[106].
И последнее — глобальное распространение новых монетаристских и неолиберальных экономических концепций оказывало серьезное идеологическое влияние. Еще в 1982 году экономисты-кейнсианцы были изгнаны из МВФ и Всемирного банка. К концу десятилетия большинство экономических факультетов исследовательских университетов США — где училась большая часть экономистов — поддержали неолиберализм, который предполагал контроль над инфляцией и устойчивую государственную финансовую систему (а не полную занятость и социальную защиту) в качестве основных целей экономической политики.