С юридической и фактической точек зрения свобода может стать даже более широким и универсальным понятием, чем раньше. Законодательство и контроль могут обеспечить реальную свободу не только для немногих избранных, но для всех: Свобода перестанет быть особой привилегией, изначально запятнанной,— она станет неотъемлемым правом, распространяющимся за пределы политики, в область частных организаций, составляющих само общество. Исторически сложившиеся свободы и гражданские права будут объединены с новыми свободами, родившимися на основе появившегося свободного времени и лучшей защищенности, которые индустриальное общество готово обеспечить всем своим гражданам. Новое общество может позволить себе быть и свободным, и справедливым одновременно»[37].
К сожалению, пишет дальше Поланьи, на пути к такому будущему стоит «моральное препятствие» либерального утопизма (в качестве примера он многократно цитирует Хайека):
«Планирование и контроль подвергаются критике как препятствующие установлению свободы. Свобода предпринимательства и частной собственности объявлены основополагающими условиями свободы. Считается, что ни одно общество, построенное на других принципах, не заслуживает называться свободным. Свобода, обеспеченная законами, объявлена несвободой. Правосудие, свобода и благополучие, обеспеченные такой свободой, часто признаются лишь замаскированным рабством»[38].
Идея свободы «сводится, таким образом, просто к свободе предпринимательства», что означает «полноту свободы для тех, чей доход, свободное время и безопасность не нуждаются в защите, и лишь частичную свободу для людей, тщетно пытающихся с помощью дарованных им демократией прав добиться защиты от действий собственников». Но если, как это обычно случается, «невозможно создать общество, где не было бы ни власти, ни принуждения или мира, где не было бы применения силы», тогда единственным способом реализации либеральной утопии остается именно применение власти, силы, авторитаризма. Либеральная или неолиберальная утопия обречена, пишет Поланьи, на то, чтобы быть раздавленной авторитаризмом или даже откровенным фашизмом[39]. «Хорошие» свободы повержены, «плохие» одерживают верх.
Вывод, который делает Поланьи, кажется особенно верным в нынешней ситуации. Становятся понятными намерения президента Буша, который утверждает, что, «будучи величайшей силой на Земле, мы [США] обязаны способствовать распространению свободы». Теперь ясно, почему неолиберализм стал таким авторитарным, насильственным и антидемократическим именно в тот момент, когда «человечество может своими руками обеспечить триумф свободы над всеми ее давними врагами»[40]. Стоит задуматься над тем, почему стольким корпорациям удается извлекать прибыль из сокрытия своих технологий (например, лекарство от СПИДа) от широкого использования или из военных беспорядков (случай с Halliburton), голода, экологических катастроф. Невольно возникает подозрение в том, не были ли эти катастрофы и беспорядки (гонка вооружений и необходимость повышать готовность к отражению нападения реальных и выдуманных врагов) подстроены для выгоды отдельных корпораций. Стоит ли удивляться, что состоятельные и влиятельные так активно поддерживают борьбу за права и свободы, стремясь заработать имидж добропорядочных граждан. Тридцать лет неолиберальной свободы не только восстановили власть узкой группы людей, составляющих капиталистический класс. За это время произошла невероятная концентрация корпоративной власти в области энергетики, медиа, фармацевтики, транспорта и даже розничной торговли (Wal-Mart). Свобода рынка, которую Буш объявил наивысшей целью человечества, оказывается ничем иным, как удобным средством повсеместного беспрепятственного распространения корпоративной власти и Coca-Cola. Используя непропорциональное влияние на средства информации и политический процесс, представители этого класса (Руперт Мердок и FoxNews оказываются во главе этого процесса) заинтересованы и, что важно, имеют возможность убедить нас в том, что неолиберальные свободы являются для нас наилучшим выбором. Для элиты, комфортно живущей в своих золоченых гетто, мир и в самом деле может становиться все лучше и лучше. Поланьи согласился бы с тем, что неолиберализм обеспечивает свободы и права для тех, «чей доход, свободное время и безопасность не. нуждаются в защите», оставляя всем остальным лишь крохи. Как же получилось так, что «все оставшиеся» так легко сдали позиции?
ГЛАВА 2. ФОРМИРОВАНИЕ КОНСЕНСУСА
Кто и как обеспечил установление неолиберализма? Для таких стран, как Чили и Аргентина, ответ в 1970-х был очень простым, жестким и точным: военный переворот, поддержанный правящим классом (и правительством США), за которым последовало жестокое подавление профсоюзов и общественных движений, развития которых так боялась правящая верхушка. Неолиберальная революция, авторами которой традиционно признают Тэтчер и Рейгана, после 1979 года должна была осуществляться с помощью демократических методов. Для то^о чтобы в обществе произошел настолько серьезный сдвиг, был необходим определенный политический компромисс, или согласие, который бы поддержала значительная часть населения. Такая поддержка позволила бы группировке выиграть выборы. То, что Грамши называет «общее мнение» (иными словами, «идея, которую разделяет большинство»), как правило, и является основанием для такого согласия. Такое общее мнение формируется на основе долгосрочных традиций общественной жизни, корни которой нередко лежат в региональных или национальных традициях. Это не то же самое, что «здравый смысл», формирование которого связано с актуальными вопросами дня. Таким образом, «общее мнение» может, оказаться глубоким заблуждением, сбивающим людей с толку или маскирующим истинные проблемы с помощью культурных предрассудков[41]. Ценности, основанные на традициях и культуре (как, например, вера в Бога или в страну или взгляд на положение женщины в обществе), как и страхи (боязнь коммунистов, иммигрантов, иностранцев и просто «других», инакомыслящих), могут использоваться для того, чтобы скрыть более актуальные проблемы. Могут возникать политические лозунги, которые позволяют скрыть конкретный план действий за общей риторикой. В понимании американцев слово «свобода» имеет такой широкий спектр трактовок, что оно стало «кнопкой, которая позволяет правящей элите открыть дверь в массы» и оправдывать этим практически любые действия[42]. Так Бушу удалось задним числом оправдать войну в Ираке. Грамши делает вывод, что политические проблемы оказываются неразрешимыми, если «маскируются под вопросы, относящиеся к культуре»[43]. Стремясь понять природу политического согласия, мы должны научиться отделять политический смысл от культурной оболочки.
Как же сформировался общественный консенсус, сделавший легитимным поворот к неолиберализму? Этот процесс протекал параллельно в нескольких плоскостях. Мощному идеологическому влиянию подверглись корпорации, средства связи и многие другие институты, составляющие гражданское общество,— университеты, школы, церковные общины, профессиональные ассоциации. «Долгое шествие» неолиберальных идей, которое Хайек предвидел еще в 1947 году и в ходе которого возникли исследовательские группы (они пользовались поддержкой, в том числе и финансовой, крупных корпораций),— к участию в нем были привлечены определенные средства информации,— привело к тому, что многие интеллектуалы начали поддерживать неолиберальный образ мыслей. Сформировалось общественное мнение о том, что неолиберализм есть единственная гарантия свободы в обществе. Все это определило последующие действия политических партий и государственной власти.
Апелляции к традициям и культурным ценностям в значительной степени составляют основу этого процесса. Попытка восстановления экономической власти узкой группки людей, скорее всего, не была бы одобрена обществом. Идея развития свобод личности не может не получить поддержку масс, тем самым она становится прекрасным прикрытием для восстановления власти класса. Более того, после поворота государственного аппарата в сторону неолиберализма стало возможным с помощью убеждений, кооптации, подкупа и угроз поддерживать в обществе согласие, необходимое для сохранения власти группы. Как мы увидим далее, в этом как раз и заключалась сильная сторона Тэтчер и Рейгана.
Что же обеспечило неолиберализму возможность вытеснить систему встроенного либерализма? В некоторых случаях ответ связан с использованием силы (военной, как в Чили, или финансовой, как в случае операций МВФ в Мозамбике или Филиппинах). Политика подавления может привести к тому, что в обществе возобладают фаталистические настроения, и оно примирится с тем фактом, что, как утверждала Маргарет Тэтчер, «альтернативы не существует». Процесс формирования консенсуса проходил в разных регионах неодинаково. Более того, как следует из самого факта существования многочисленных оппозиционных движений, это согласие часто оказывалось неустойчивым. Мы должны пойти дальше рассуждений о разнообразных идеологических и культурных механизмах, какими бы важными они ни казались, и сконцентрировать внимание на повседневных событиях, чтобы лучше определить, что лежало в основе формирования общественного консенсуса в отношении идей неолиберализма. Именно на этом уровне — на уровне ежедневного существования в рамках капиталистической системы образца 1970-х — мы начинаем замечать влияние неолиберализма на общественное мнение. В результате во многих частях света люди приходили к убеждению, что это был единственный «естественный» способ поддержания социального порядка.
Любое политическое движение, которое признает свободу личности священной, рискует превратиться в неолиберальное. Политические потрясения, прокатившиеся по миру в 1968 году, например, происходили под огромным влиянием стремления к большей личной свободе. Это касалось и студентов, например тех, кого вдохновило движение Беркли за свободу слова в 1960-х, тех, которые наводнили улицы Парижа, Берлина и Бангкока, или тех, которые были так безжалостно расстреляны в Мехико незадолго до Олимпиады 1968 года. Они требовали свободы от родительского, корпоративного, образовательного, бюрократического и государственного влияния. Не менее важной целью движения 1968 года была социальная справедливость.
Ценности личной свободы и социальной справедливости не всегда совместимы. Стремление к социальной справедливости предполагает общественную солидарность и готовность пожертвовать индивидуальными желаниями, потребностями и стремлениями ради общего дела, например борьбы за социальное равенство или экологическую безопасность. Задачи общественной справедливости и личной свободы не совсем идеально сочетались в движении 1968 года. Наиболее очевидным образом эти трения проявлялись в отношениях между левыми традиционалистами (организованные профессиональные союзы и политические партии, поддерживающие общественную солидарность) и студенческими движениями, стремящимися к личной свободе. Подозрения и взаимные нападки разделили два этих течения во Франции (Коммунистическая партия и студенческое движение) во время событий 1968 года. Нельзя сказать, что эти разногласия совершенно непримиримы, но очевидно, что их несложно углубить и сделать почти непреодолимыми. Неолиберальная риторика, основанная на идее дичной свободы, обладает достаточной силой убеждения, чтобы противопоставить, с одной стороны, свободолюбие, многокультурность, индивидуалистическую политику, нарциссизм и консюмеризм, а с другой стороны — общественные силы, стремящиеся к установлению социальной справедливости посредством захвата государственной власти. Левые в США давно поняли, как сложно добиться коллективной дисциплины, необходимой для политических выступлений, направленных на достижение социальной справедливости, без определенного ущерба стремлению отдельных политиков к личной свободе и полному осознанию и проявлению индивидуальности. Неолиберализм не является причиной появления этих разногласий, но он вполне мог их использовать, если не напрямую стимулировать.