…Теперь я Степана на руки не беру, даже глажу тихонечко и аккуратно – без нажима, боюсь старичку причинить боль. Вот и сейчас, я опять сидел за столом в гостиной, а он понуро, пошатываясь, временами припадая на задние лапки, иногда даже совсем падая и заваливаясь на бок, но снова поднимаясь, упорно брел к лотку за телевизором мимо меня. Даже в минуту такой трагической слабости Степа не мог себе позволить наделать куда-то в неположенное место. А, может, он и воду-то перестал пить, просчитав свои силы наперед и не желая умереть в собственных выделениях? Эта догадка показалась мне ужасной, но, наверное, так оно и было.
7 декабря
На своей постельке Степы утром снова не оказалось. Я его нашел под окном в зале, недалеко от его лотка. Он спал с открытыми глазами, а может просто лежал, вытянувшись вдоль плинтуса, и он был еще жив - дышал, но как-то неровно, судорожно. Как потом оказалось, и я не знаю, почему так было – глаз он больше не закрыл вообще, даже в момент собственной смерти, зрачки в них были широко открыты, и в них была пустыня…
- Степанчик, сладенький мой, гладенький! Ну как ты, мой сраный мальчик? Совсем тебе плохо, да? – с каменной тяжестью в душе вопросил я его и с трепетной нежностью погладил по белому пятнышку на животе.
В этот момент мне показалось, будто живот Степы как-то располнел, что ли, будто он только что до отвала наелся. Но я тут же решил, что это иллюзия – седьмой день он не ест.
Степан даже не откликнулся – ни голосом, ни даже хвостиком, который всегда выражал его эмоции и настроение.
В полном упадке духа я прошел на кухню, посмотреть: пил ли он хоть воду? Нет, не пил. Вот уже второй день.
«Вот и все, - подумал я, - час прощания совсем близок…»
И стал замаргивать отчаяние, навернувшееся на глаза тяжелыми слезами. Проверил лотки, один был пуст, в другом было немного жидкости - наверное, выходила последняя.
Потом на кухне появилась Лора с зареванными глазами – по-видимому, она тоже только что отошла от, безучастного ко всему и ко всем, Степанчика.
- Как мы будем его хоронить, Коля? – выпив валерьянки, спросила она ломким голосом.
- Не знаю, не хочу даже думать об этом, он пока что живой у нас! - отозвался я с укором, отвернувшись от нее и принявшись мыть и так чистую посуду, чтобы не расстраивать ее еще больше своими, наплывшими на собственные глаза, слезами. – Не за гаражами же где-нибудь…
- На кладбище, вроде как, не положено. Давай в лес Степочку увезем, подальше от города – в Кудряши, например? Там и похороним.
- Хорошо, - буркнул я и ушел в ванную, где открыл воду и стал умываться – Лора не должна была видеть, прорвавшиеся-таки из моих глаз слезы, ей и так было тяжело.
Кудряшевский бор, или Кудряши, как в простонародье назывался некогда могучий лес близ Новосибирска, еще до войны полный зверья, в том числе лосей, волков и медведей, теперь был рассечен на четыре части двумя шоссе, одно из которых было федеральным. И каждая часть теперь стала, как бы, сама по себе, отдельным пригородным парком, в котором, люди – «цари» природы - уничтожили почти все живое и где теперь и бурундука-то с ящерицей не встретишь, не то что медведя.
Я помнил этот бор еще будучи мальчишкой, когда приезжал туда на детсадовскую дачу на белом пароходе. Тогда лес только что серьезно искалечили в первый раз – прорубили через него просеку в направлении Колывани, и по ней пролегла песчаная дорога. Так недалекая наша местная власть сократила путь в северном направлении, шедший ранее вокруг леса по берегу Оби. Тем не менее, в лесу еще можно было встретить лисиц, барсуков и зайцев. Последнее же крупное зверье оголодавший народ перебил еще в войну, а после нее намертво добил, что еще оставалось, но теперь уже не от голода – больше от скуки, охотясь.
Сволочи люди. Загубили природу, а наше руководство призывает размножаться их еще больше. Куда уже больше-то дебилов рожать?
Помнил этот бор и Степан. Мы иногда брали его с собой, если ездили туда на автомобиле за грибами. Когда Степан первый раз выехал с нами в Кудряши на машине, ему было полгода, и Лора посадила малыша к себе на колени, но Степа долго там не оставался, а стал машину тут же осваивать. Он слез с мамкиных ног, забрался на полку над сиденьем у заднего стекла, помялся там, все обнюхал, потом перебрался на переднее сиденье справа от меня и стал с любопытством глазеть в окна, на меняющиеся за стеклом картинки. Насмотревшись вдоволь по сторонам, он решил порулить и перебрался ко мне на колени, поставив передние лапы на руль и вертя головой в разные стороны. Конечно, Степа мне мешал, и Лора его убрала, но тот был упрям, и снова рвался порулить.
Вообще, упрямство было характерной чертой кота - ни за что его нельзя было заставить сделать то, чего он не желал. Например, если Лора хотела заправить наши деревянные, сдвинутые вместе, кровати, на одной из которых он до этого мирно спал, и переносила его куда-нибудь в кресло, то он тут же возвращался назад, мешая ей закончить свое дело. Даже, если она перемещала его лишь с одной кровати на другую, то есть с незаправленной - на только что заправленную, Степан все равно стремился вернуться именно на прежнее свое пригретое место. И это было еще вежливо с его стороны, поскольку Степа мог затеять с Лорой и серьезную свару.
Разумеется, о том, чтобы просто согнать его, тем более, пинком, речи никогда не шло. И не потому, что Степа мог бы тут же устроить свои разбойничьи разборки, вовсе нет - как раз в таком случае он не стал бы отстаивать свои права силой, а просто бы тихой сапой ушел куда-нибудь под кровать - для него оказалось бы незаживающей раной такое невежливое, без причины, со стороны Лоры, к нему отношение. И залечить эту рану было бы, практически, невозможно. Он бы попросту потихоньку угас и умер из-за предательства своей любви к родной мамке…
А вот постороннему пинок бы он не простил. Приведу рядовой случай. Как-то приехала к Лоре ее бывшая сослуживица по работе – Людмила, в то время тетка лет под пятьдесят, гренадерского роста, мордатая и румяная, как дед мороз, по молодости, пловчиха высокого пошиба, одним словом, – гром-баба. Прошла Лора с ней на кухню чайку попить. А надо сказать, что у Степана была привычка приходить и сидеть вместе с нами и с гостями, демонстрируя им свой хозяйский статус. Вот и тогда он прошел на кухню и улегся на коврик между Лорой и гостьей. И случилось как-то так, что Степа оказался неудобен Люсе – то ли ноги ей свои слоновьи надо было переставить, за малостью свободного пространства, то ли еще как-то поудобней сесть, чему мешал мирно дремавший на полу кот. И она взяла да и наладила пинка Степану – скорее даже не пнула его, а так, отодвинула - не больно, конечно, но довольно неуважительно – отвали, мол, подальше куда, не мешайся тут под ногами. Так что тут было!
Степан вмиг взъерепенился, вспрыгнул на драгоценную, безупречную по форме, ножку – а, точнее - ножищу Люси и оседлал ее целиком от колена до щиколоток, вцепившись в сочное мясо всеми своими зубами и когтями. От, взорвавшего домашнюю тишину потока крика, визга, завываний и, предсмертного хриплого мычания, изошедших от обоих участников этой драмы – тут впору было уши заткнуть. Люся трясла ногой, будто к ней был приставлен электрошокер, пытаясь сбросить с себя взбешенного кота. При этом кровь брызгала мелким дождиком в разные стороны и даже осела мухоморной сыпью на лице Лоры, но гостья так и не осмеливалась схватить Степана, дабы отодрать от терзаемой плоти, опасаясь, что тот искалечит ей еще и руки.
Ясное дело, в ход пошла тяжелая артиллерия в виде тапка, который, поначалу опешившая, было, Лора, стала с себя стаскивать. Но не тут-то было – Степа ловко соскочил с ноги потерпевшей и бросился наутек еще до того, как по нему прошелся оный тапок, и шлепок его пришелся уже по и так покалеченной ноге гостьи. Вслед за Степаном вереницей устроили спринтерский забег, продолжающая предсмертно мычать и оставляя за собой кровавый след, Люся, а за ней, с тапком наперевес, Лора. Однако, достигнув кровати, из-под которой доносилось чащобное ваканье и шипение, никто из них не решился вытащить оттуда Степана, дабы немедленно учинить над ним расправу. Вернее, не осмеливалась одна Люся, а Лора просто не хотела, жалея бедную скотину, и просто делала вид, что хочет извлечь Степу из его убежища.
Конечно, после этого гостье сделали перевязку, предварительно промыв рваные раны водкой, и дали подряд несколько изрядных доз этой же водки для принятия на грудь для общего успокоения и, так сказать, поднятия тонуса. И когда тонус этот достиг оптимального уровня, и Люсе уже не хотелось убить Степана на месте, а лишь только миролюбиво облобызать хулигана, мы, во избежание между ними непоняток и возникновения новых накладок, вызвали гостье такси, разумеется, за наш счет, и благополучно отправили инвалида войны домой.
Однако, к нашему изумлению, на следующий день Люся, безо всякого звонка и предупреждения, появилась у нас снова. Это было тем более неожиданно, что заходила она к нам не более чем пару-тройку раз в год. Угрюмое лицо ее было чернее тучи, и мы подумали, что у нее началась гангрена, и теперь нам придется раскошеливаться на ее предстоящие немалые больничные и инвалидские расходы после предстоящей ампутации ноги. Тем временем, зайдя в прихожую, Людмила даже не поздоровавшись, молча разделась и решительно, насколько позволяла хромая, истерзанная Степаном, нога, направилась с сапогом в руке наперевес в комнату, где на ковре вальяжно развалившись, спал, ничего не подозревающий, Степанчик.
- Эй, фашист серый! - грозно прогремела гостья, пронзив Степана взглядом старой, искушенной в схватках, кобры и тут же замахнулась на бедного котика своим кованым гвардейским сапогом.
Однако Степан повел себя достойно и на этот раз - он не отступил, а немедленно вскочив, принял боевую стойку, грозно вакнул и издал адский вой, показав крепкие белые клыки, а взгляд его неустрашимо вперился прямо в глаза огромной кобры. При этом смышленый Степан не бросился на врага оголтело, а, для начала, только пуганул гренадершу, сымитировав бросок к ее глотке. Но и одного этого оказалось достаточно: Люська внезапно остановилась так, будто наткнулась на стену, и сменилась в лице, которое поплыло куда-то в сторону и мгновенно приобрело мертвенно-парафиновый цвет. Затем она медленно попятилась назад, где, споткнувшись о порожек, упала спиной прямиком в мои объятия – хорошо, что я оказался рядом! И хоть я и просел под ее семипудовым весом, но все же удержал гром-бабу и не дал ей брякнуться на пол.
Степан же проявил великодушие, видимо, посчитав, что кто старое помянет, тому глаз вон, и с достоинством, величаво, запрыгнул в свое кресло, улегся там, прикрыл глаза и притворился спящим, будто ничего и не было.
После этого сапог был водружен на подобающее ему место – на полку для обуви, а гостью я повел на кухню заливать конфуз водкой. После двух стаканов горячительного, под атлантическую селедку с лучком, Людмиле вновь захотелось облобызать Степу, так что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы отговорить ее от этого трогательного поступка. А в качестве временно заменяющей меры, я предложил расцеловать себя. Предложение мое было принято с восторгом, который попер радугой аж из Люсиных ушей. И она своим, круглым и маленьким, как пупок, ротиком, пригодным, разве что, для того чтобы туда вставить детскую соску, и несоразмерным ее общим внушительным габаритам, облобызала меня с превеликим удовольствием под аплодисменты присутствующих, то бишь, Лоры.
Таким образом, кровавая месть не состоялась, и инцидент был полностью исчерпан. Хотя кое-какие расходы нам с Лорой пришлось-таки понести в качестве компенсации на лекарственные средства и за порванные накануне Степой колготки.
Вообще-то, Степан принимал наказания как должное, но только если оно было справедливым и являлось следствием его хулиганства. Причем, наказание могло быть и отсроченным, когда проступок был сделан день или два назад, а обнаружен только сегодня. Просто его надо было принести на место преступления и тыкнуть туда нахальным мурлом, впрочем, можно было обойтись и без этого. Вполне достаточно было, через тот же день или два после проступка и даже совсем в ином месте, далеком от пункта безобразия, найти его, где-нибудь спящим в кресле, и спросить строго: «Это кто там нашкодил, Степан? Кто нашкодил, а?» И если кот был виноват, то он сразу же скрывался где-либо под кроватью. Но если Степа был ни причем, то в ответ он тебе и не шелохнется, лишь презрительно едва приоткроет глаза щелочкой, даже не скосив их на тебя, да вдобавок взбрыкнет кончиком хвоста – мол, за кого вы меня тут держите, родители мои драные? Что я вам, бандит с большой дороги, что ли? И тогда от него отступаешься, да еще и извинишься – ведь животные не умеют врать, а у Степы, к тому же, была хорошая память.
Наказать же его без причины, означало бы нанесение ему смертельной обиды, отчего он мог даже отказаться от пищи и залечь где-нибудь под диваном. И потом палачу ни за что его оттуда вытащить было невозможно. Но на зов другого члена нашего прайда он отзывался, вылазил с грустной мордашкой и, если это была Лора, то еще и жалился: «Ма-ма! Ма-ма!»
Интересно, но в такие моменты он не мяукал, мяу-мяу, и не выдавал бессистемное – «ма-ма-ма», а четко произносил отдельные слова: «Ма-ма! Ма-ма!», будто явно понимал их смысл. Впрочем, судя по его тонкой натуре, возможно, так оно и было, и это являлось единственным словом, которое Степа мог выдавать на-гора вполне по-человечески. (Как жаль, что он не умел говорить еще и «Па-па!» - наверное, речевой аппарат, предопределенный всем кошачьим природой, не позволял Степе это делать). Ну, вот, а после таких своих жалоб Лоре, Степан демонстративно устраивался у нее на руках, как маленький обиженный отцом ребенок устраивается на руках у матери, и долго не хотел с них слезать, поэтому Лоре приходилось полдня нянчиться с этой тяжестью.
Тем не менее, кушать Степа, по-прежнему, отказывался. Но зато теперь появлялась возможность приблизиться обидчику к коту и, гладя его голову и виновато заглядывая ему в глаза, долго вымаливать себе прощение за незаслуженно устроенную ему трепку. После этого Степан потихоньку начинал принимать пищу, но, по-прежнему, сторонился своего обидчика еще пару-тройку дней – выкаблучивался. Однако, в какой-то момент, улыбнется тебе и все простит, и тогда в прайде устанавливался окончательный мир и покой.
Да, я не оговорился, Степан умел еще улыбаться, растягивая губы определенным образом, что было довольно смешно. Правда, постороннему это было не слишком заметно. И, вообще, мне кажется, он понимал, когда над ним подшучивают. В этом случае проявлялось два варианта его поведения: он либо не принимал шуток и обиженно уходил, либо оставался с нами и улыбался, или мог затеять и собственную игру – ударит кого лапкой и отскочит, мол, вот я какой молодец, сам могу с вами пошутить.
А то еще что-нибудь похлеще придумает – возьмет, например, тапок и запрячет его куда подальше под кровать или за шифоньер. При этом он не утаскивал его, как собака в зубах, а манипулировал им лапами, будто клюшка шайбой. Потом подходит к кому-либо, смотрит так хитренько в глаза и улыбается. Сразу, начинаешь понимать – что-то затеял Степа, и ищешь пропажу, но если не догадаешься что за предмет он упрятал или куда, то он, в конце концов, подведет тебя к тому месту или сам выбросит откуда-нибудь тебе навстречу. И опять улыбается - обхитрил, мол.
Иногда, глядя на его проделки, я думал, что буддисты, наверное, правы, и многие люди по смерти превращаются не в людей, а в, целях перевоспитания, в более низкоорганизованные создания, в том числе и в животных. Наверное, и Степа в прошлой жизни был каким-то таким человеком, которого за какие-то грешки Бог определил в новой жизни котом. Но грехи эти, видимо, были не слишком большие, ибо за серьезные прегрешения Степа вряд ли бы попал в такую любящую его семью, как наша, да и, вообще, мог стать просто безымянным тараканом. Иногда, да простит меня мой покойный отец, я даже думал, не его ли Бог назначил Степой в этой новой жизни? Уж больно Степа напоминал его своим характером.
Отец мой, в свое время, вышел на пенсию с должности заместителя директора завода. Казалось бы, это должен был быть степенный, серьезный человек – к этому должность обязывала. Но по жизни это было не так. Я не знал его детства и молодости, он не слишком–то распространялся о событиях тех лет, но со слов мамы и его сестер, он был крепким, бесстрашным и бесшабашным парнем, не всегда ладившим и с законом. Со слов его сестры, моей тетки, будучи парнем, он на спор, ударом кулака валил наземь быка. Судя по его габаритам в это, действительно, можно было поверить. Я и сам был свидетелем его непреходящий силы и отваги, причем, уже в то время, когда он был в приличном возрасте.
Так, однажды мы поехали с ним на недельку, километров за сто от города, в Марахту - давно заброшенную татарскую деревушку. Стояла она почти у самой кромки леса на берегу дивной таежной речки Уень. Но ото всей деревушки к тому времени осталось только два дома. И то, с одного из них, небольшенького – сени, да комнатка, совмещенная с кухней, где размещалась и печь – коренные хозяева давно съехали, и домик этот был куплен у них под дачу одним знакомым отца, который и предоставил нам эту хибарку для отдыха. А в другом доме – большом и справном – жили последние оставшиеся жители этой деревни – один дедок с бабкой. Ясное дело, что никаких бытовых удобств, никакого электричества или водопровода, а тем более телефона или радио, там и в помине не было. В чистом виде девятнадцатый век!
Кормила последних аборигенов тайга, в которой было полно дичи, грибов и орех, и река, где тогда, образно говоря, по рыбьим хребтам можно было спокойно перейти на другой берег. Аптека располагалась в поле и в лесу, где собирались лекарственные травы да корешки. За мукой – печь хлеб - хозяин ездил на лошади в село Черный Мыс, которое находилось километрах в десяти от Марахты. Еще у аборигенов была пасека, куры, свиньи, лошадь, две коровы и бык и, само собой, – собака, огромная лохматая зверина с примесью волчьих кровей.
Короче, жить было можно. Одна беда – засилье комаров и, особенно, змей. Они во множестве плавали по реке, словно раскиданные по ней серпантины, заползая даже в дедовский челнок, грелись на солнце на тропках, устраивали змеиные свадьбы под старыми колодам, собираясь там сотнями особей, и даже водились в избах, забираясь в мешки с крупой – караулили грызунов. И мы с отцом смотрели под ноги во все глаза, чтобы ненароком на них не наступить.
Аборигены, вместе со своей животиной, каким-то образом сжились с их сообществом, видимо, с незапамятных времен, и вполне с ними ладили. У деда в избе даже был небольшой серпентарий, в котором он из змеиных яиц выращивал маленьких змеек для продажи в город - в серпентарий стационарный. Не причиняли особого беспокойства змеи и нам – первыми уступали дорогу, если, конечно, только не спали и успевали нас заметить, в противном же случае – мы их обходили стороной.
К своим припасам, привезенным из города, мы с отцом добавляли местные - ловили рыбку, собирали грибы, шишки-падальник, ягоду. И все было бы ничего, да повадился соседский бык на нашу усадебку поздними вечерами, когда мы уже ложились спать, и устраивал нам там разор нашему хозяйству на улице. Дело в том, что мы с отцом еду готовили не в доме, а на свежем воздухе в железной печи, там же смастерили себе и кой-каковский столик, здесь же находилась и наша посуда и прочее. Так вот, быку это все не слишком нравилось, и по утрам печь и стол оказывались перевернутыми, посуда разбросана. Жалобы, адресованные хозяину быка, не помогли, поелику бычок этот был летом, практически, на вольных хлебах и не всегда возвращался домой вместе с коровами. Да и как его накажешь, не привязывать же…
Тогда отец решил сам отвадить его от нашей усадьбы. И вот, в очередную ночь, мы не легли спать, а устроили на быка засаду. Отец распределил роли: я должен был с палкой гнать быка в западню – то бишь к углу нашего домика, за которым планировал спрятаться он сам, вооруженный пудовой колотушкой, и там встретить быка этой дубинкой, что называется, между рог.
Затея эта казалась мне довольно рискованной. Во-первых, я не был уверен, что, полутонного веса бык, так уж и испугается моей палки и не набросится на меня самого, хотя я был парнем тоже не маленьким - метр девяносто ростом и стокилограммовым весом, плюс к этому, в прошлом, спортсмен, чемпион области по боксу. Тем не менее, путь моего спасения, в случае чего, мы с отцом определили заранее – в речке, мне надо было только успеть добежать до нее. Но меня больше волновала судьба отца – он был далеко не молод, было ему уже за шестьдесят, и он больше годился мне в деды, нежели отцы – я был у него поздний ребенок от второго брака. Какое уж тут сражение с быком? - самому бы живому остаться.
Однако его план сработал как нельзя лучше. Тогда была ясная звездная ночь, и полная луна рассыпала серебряный свет по округе, позволяя все хорошо видеть. И вот, когда зверь с рогами появился в очередной раз и стал крушить ими нашу печку, я вылетел из полыни с диким криком индейца Сиу и, что было мочи, огрел его сзади по могучей хребтине своей палкой. От внезапности атаки, не разобравшийся с ситуацией бык, вспрыгнул вверх не хуже иного скакуна и ринулся как раз к тому углу дома, за которым поджидал его мой отец, где и был припечатан в лоб колотушкой. У зверя подкосились передние ноги, он перекувырнулся, взметнув, как от взрыва мины, вокруг комья земли и окутав себя тучей пыли. Затем из этой тучи вырвалось рогатое чудище и галопом унеслось в чащу леса.
Больше бык нас не тревожил.
И в поведении с людьми, если требовалось отстоять свою правоту или незаслуженно не дать себя в обиду, отец мог запросто наплевать на любые чины и авторитеты, я уж не говорю о том, что он, походя, мог оторвать уши какому-нибудь хулиганью.
Так, однажды, будучи третьеклассником, я забыл ключи от квартиры и пошел к отцу на работу, чтобы взять его ключи – благо заводоуправление располагалось не так далеко от нашего тогдашнего дома. Там, зайдя к нему кабинет, я застал сцену его разборки с директором завода, тоже не слабым мужиком. Отец одной рукой прижимал директора к стенке, приподняв его за грудки таким образом, что тот носками ботинок едва касался пола, словно подвешенный, а второй рукой придерживал директора за горло и что-то ему жестко, с матами, втолковывал, хотя в обычной жизни я никогда не слышал от него ничего к матерщине близкого. Конечно, как только я вошел, эта сцена прекратилась, все было переведено в шутку, только раскрасневшиеся лица и взъерошенные волосы обоих участников стычки напоминали о том, что ссора между ними была далеко не шутейной.
Но не только своим характером напоминал мне Степа отца. Было и еще нечто странное, почти мистическое. А выражалось оно вот в чем. Иногда, когда я смотрел телевизор, читал или просто сидел на диване в гостиной у стола, Степа садился на этот стол напротив и умильно меня рассматривал, словно ученик и истый поклонник великого художника любовался его писаной картиной.
Однако надо сказать, что такие посиделки Степа стал устраивать, не сразу, как у нас оказался, а несколько позже, когда ему исполнилось лет пять или шесть, а до этого ничего подобного за ним не замечалось. Причем, в этот момент ему от меня совершенно ничего не требовалось – ни еды, ни питья, ни даже ласки. Впрочем, от последнего я не удерживался и чесал ему или грудку, или за ухом, или под подбородком - вообще, во всех тех местах, где ему обычно нравилось. Но в такие минуты Степан от ласк словно бы уклонялся – воротил мордочку, отстраняясь, цеплял меня лапой или слегка покусывал. И тогда я зажимал его головку между ладоней, оттягивая ими шкуру на щеках к ушам, отчего голова его становилась меньше и косоглазой, как у китайца, и Степа недовольно фыркал – мол, зачем же ты, папка, из меня, такого серьезного зверя, делаешь клоуна? А я, продолжая ласкать его и посмеиваться, приговаривал:
- Ну, что тебе надо от меня, драненький, что ты пришел сюда, а? Что ты хочешь, сраненький мой Степанчик?
И тогда из его глаз иногда вдруг выпрыгивал образ моего отца, словно мимолетно попавший невзначай в мятущийся кадр из фильма. Только образ этот был не такой, какой я помнил его при жизни, а такой, который был мне совсем неведом - молодой, словно сошедшим со старых семейных фотографий. Это было странное ощущение, которое иногда даже пугало меня, пугала и упрямая серьезность, с которой Степа смотрел на меня в это время. Впрочем, взгляд его был и сам-то по себе суров, словно исходящий откуда-то из-под бровей.
Иногда, когда мы сидели вот так, друг против друга, я задумывался еще над одним обстоятельством: Степан появился у нас через шестнадцать лет после смерти отца, причем всего лишь через несколько недель после смерти моей матери, после чего я стал круглым сиротой. Случайно ли это? И почему Степа никогда не садился таким же образом напротив Лоры?
И еще один довольно странный момент: отец, если хотел приласкать или похвалить меня, особенно в детстве, то гладил меня по голове ото лба к затылку, ероша мне волосы, а вовсе не наоборот, как это делают обычно все остальные люди – от затылка ко лбу. При этом он посмеивался и приговаривал: «Молодец, Мишка, молодец, сукин сын, молодец, драный мой котик!» А я смотрел на него снизу вверх и думал, что когда-то невообразимо давно, когда меня, вроде бы, еще и не должно было быть, я уже слышал эти слова и видел это лицо, лицо отца, только, опять же, более молодое.
Кстати, отца моего тоже звали Степаном, и можно было бы подумать, что нашего котика я назвал в память о нем. Но это было далеко не так, этим именем Степу назвал еще мой сын Женя, когда давал имена всем родившимся у Ритки котятам.
Вообще, от этого всего веет или некой мистикой или ерундой. И все-таки…
Еще Степа не любил открытых пространств. Может быть, потому, что на улицу мы его выносили редко – боялись, чтобы не убежал по недогляду. Боялись также и того, что даже если потом, мы бы его и нашли-таки, то как бы Степан не оказался к этому времени зараженным какой-нибудь дрянью, например, лишаем, без коего не обходится ни одна беспризорная городская кошка, и лечить который, практически, бесполезно. И вот из-за того, что он постоянно находился в пределах одной квартиры и вне ее бывал лишь от случая к случаю, у него выработался комплекс замкнутого пространства, ограниченного потолком и стенами этой самой нашей квартиры. И это, несмотря на то, что она у нас была довольно большая, трехкомнатная, плюс всякие подсобные помещения, вроде, кладовок и ванных комнат, и ему было где разгуляться.
Посему, когда Лора выносила Степу погулять во двор на травку, он вжимался в землю, скрываясь в этой самой траве, никуда не бежал, а лишь изредка переползал с места на место.
То же самое поведение он демонстрировал и в лесу. Он либо прятался под куст, где зарывался в траву так, что, казалось, сам оброс этой травой, либо залазил под днище машины, либо запрыгивал в ее салон, если дверцы автомобиля были открыты. Даже на балконе он чувствовал себя не вполне уверенно, хотя летом и любил посидеть там и понаблюдать за птичками.
Впрочем, не всегда он был таким. Будучи котенком, Степа легко переносил улицу. Бывало, что Лора брала его с собой даже куда-нибудь в магазин. Положит в сумку, застегнет замок сверху, так, что у него одна голова торчала снаружи, и таскает с собой. Помнится, когда ему был почти год, и он оказался с нами в зимнем лесу, куда мы с Лорой поехали отдохнуть, походить на лыжах и подышать свежим воздухом, Степа еще сносно переносил открытые места и бежал за нами по лыжне. Впрочем, кот не собака, иногда он останавливался, терялся, скулил жалобно и не знал, что ему делать. И тогда кто-то из нас возвращался и брал малыша на руки.
…Теперь я Степана на руки не беру, даже глажу тихонечко и аккуратно – без нажима, боюсь старичку причинить боль. Вот и сейчас, я опять сидел за столом в гостиной, а он понуро, пошатываясь, временами припадая на задние лапки, иногда даже совсем падая и заваливаясь на бок, но снова поднимаясь, упорно брел к лотку за телевизором мимо меня. Даже в минуту такой трагической слабости Степа не мог себе позволить наделать куда-то в неположенное место. А, может, он и воду-то перестал пить, просчитав свои силы наперед и не желая умереть в собственных выделениях? Эта догадка показалась мне ужасной, но, наверное, так оно и было.
И вот, бедный малыш, наконец, добрался до места, переступил бортик лотка передними лапами, но задние - почти уже не слушали его. После нескольких попыток Степа сумел перетащить за бортик только одну из них, вторая так и осталась за чаплашкой, и, постояв с минуту в раздумье и потом, испробовав последнюю неудавшуюся попытку, он опростался в таком вот положении. Жидкости пролилось с гулькин нос, всего-то несколько капель, может, они были последними, и, конечно же, мимо. Затем он выбрался из лотка, но не перешагнув через него, стоящей там лапкой, а просто выволочив ее вслед за всем телом. Отойдя от лотка где-то на метр, он, вконец обессиленный, повалился на бок под окном возле плинтуса на голый, прохладный в этом месте, линолеум.
Шуба на Степане начала потихоньку терять свой роскошный облик и лоск еще с началом осени, с тех пор, как он стал все меньше есть. Но за эти дни голодовки шерстка окончательно свалялась, и гладкий, пушистый мех превратился в скопище ворсистых, кривых сосулек, торчащих в разные стороны, но Лора не осмеливалась его больше расчесывать, дабы не усиливать его, и без того невыносимые, страдания. Правда, я заметил, что Степа до сих пор, ни смотря ни на что, как-то пытается следить за собой, пытается лизать передние лапки и умываться, но рот его сухой, как Сахара, слюны больше нет.
У меня сердце обливалось кровью, когда я смотрел теперь на угасающего Степана, не в силах чем-либо ему помочь. Потом я встал и убрал за ним – в последний уже раз.
Лоре об этом эпизоде ничего не сказал, чтоб не рвать ей лишний раз сердце…
