Останется ли что-то от «коммунистической педагогики» во времена, когда слово «коммунистический» уже кажется анахронизмом? Можно ли сегодня читать книгу о воспитании настоящего советского человека не из исторического интереса, а для души? Актуален ли сегодня опыт Макаренко? А как же та самая пощечина?
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
История семьи Макаренко начинается в городе Крюкове под Кременчугом. Там познакомились и в 1875 году поженились железнодорожный маляр Семен Макаренко и дочь чиновника из обедневших дворян Татьяна Дергачева. О предыдущих поколениях этой семьи мало что знали даже дети. Отец был круглым сиротой, рос у тетки, на расспросы отпрысков о детстве отвечал: «Нечего мне вам рассказывать. Хлебнул я горя немало, и вспоминать об этом мне прямо тяжело. Да и к чему?» Младший брат Антона Макаренко, Виталий, вспоминал, что отец много читал, писал почти без ошибок, выписывал газеты и журнал «Нива»; в домашнюю библиотеку входили приложения к «Ниве» – полные собрания сочинений Чехова, Короленко, Куприна, Сервантеса, Мопассана.
Дед по материнской линии, Михаил Дергачев, был интендантским чиновником в Крюкове, владел хорошим домом с садом. У матери было два брата, оба спились. Сестры были замужем за железнодорожными рабочими, одна из них страдала тяжелым наследственным пороком сердца. Больное сердце было и у Антона Макаренко.
В семье было четверо детей: Александра, Антон, Наталия и Виталий. После рождения Александры семья перебралась в Белополье, в поселок у железнодорожной станции – Антон родился уже там. В марте 1888 года беременная им Татьяна Михайловна поскользнулась на льду и упала, роды начались в тот же день, мальчик появился на свет недоношенным. Как пишет Виталий Макаренко, Антон рос очень болезненным ребенком и сильно страдал от золотухи, бесконечных фурункулов и карбункулов. Антон рано научился говорить, но ходить стал только в полтора года. А матери приходилось ухаживать не только за вечно болеющим сыном, но и за парализованной дочерью Наташей.
Антону было трудно участвовать в детских играх, потому что он, по словам брата, «был очень неловок, неуклюж, самое главное, страшно близорук». Дети жестоко подшучивали над ним: привязывали к ноге старую кастрюлю или дохлую кошку, совали понюхать букет, посыпанный перцем, а когда все купались – мочили его кальсоны и завязывали узлами. Он очень страдал – и от скверного отношения, и от одиночества; чуть не единственным его другом была девочка по имени Поля, на которой он позже едва не женился.
В 1897 году, в 9 лет, Антон поступил в начальное железнодорожное училище, а с 1901-го по 1904-й посещал четырехклассное училище в Кременчуге. В 1905 году окончил одногодичные педагогические курсы – и после этого стал работать в Крюкове учителем в железнодорожном училище. То есть с 17 лет уже сам зарабатывал на жизнь. Правда, как вспоминал брат, в жизни семьи юноша принимал мало участия, из своего жалованья в 47 рублей отдавал матери только 10. А когда она возмущалась, что его на эти деньги не прокормить, отвечал как типичный трудный подросток, что не просил его рожать и что родители должны осознавать ответственность за свои поступки. Брат называет это ужасающим цинизмом, но, вероятно, это не столько цинизм, сколько подростковая глупость. Может быть, хорошему педагогу в самом деле надо пройти через все ошибки и соблазны юности, чтобы понимать потом, как с ними справляться.
Антон был очень некрасив и очень влюбчив; брат пишет, что он влюблялся каждые две недели, и приводит в воспоминаниях даже небольшой донжуанский список.
КРЮКОВСКИЙ СКАНДАЛ
К 17 годам юноша совершенно разочаровался в жизни и любви и стал помышлять о самоубийстве. Он был уверен, что Бога нет, жизнь бессмысленна, детей вообще не надо рожать и выпускать в этот жестокий мир. От самоубийства его отговаривал местный батюшка, который предложил приходить почаще в гости: «Матушка будет рада вас видеть, я уже говорил ей о вас, она вас успокоит, она женщина и сумеет найти нужные слова». Окончилось это тем, что Антон увел матушку, Елизавету Федоровну, от батюшки, и прожил с ней следующие двадцать лет, хоть и жаловался брату, что она мещанка. Матушка была на восемь лет его старше, очень любила его и прощала многочисленные увлечения.
В Крюкове эта история вызвала страшный скандал. Семен Макаренко, отец семейства и церковный староста, порвал с сыном. Только на Пасху 1908 года, когда мать затосковала, что Тоси нет за праздничным столом, велел послать за ним, но, кажется, так и не простил сына.
Юный Макаренко читал книги по истории и философии, увлекался Ницше и Шопенгауэром, зачитывался «Полом и характером» Вейнингера, как и многие юноши той эпохи. Следил за всеми новинками художественной литературы. Словом, первое десятилетие ХХ века было для него временем самообразования и поисков себя.
В 1911 году он решил жить отдельно и переехал на станцию Долинская под Елисаветградом (Кировоградом). «Станцию и поселок при ней можно было охватить одним взглядом, – писал Макаренко. – Нас окружала степь, однообразная, ровная, молчаливая. А что там было в степи? Два кургана на горизонте, да скрытое в балке село, да на большой дороге столбы и пыльные вихри. На станции было маленькое депо, так называемое «оборотное»; работало в нем народу несколько десятков человек, и на самой станции еще меньше, тихое было место, пыльное и бедное». В Долинской он тоже преподавал. Заняться там было нечем, брат Макаренко вспоминал, что именно в Долинской тот научился пить водку.
В 1914 году Антон Макаренко поступил в Полтавский учительский институт, который в 1917-м окончил с золотой медалью. Он снова обложился книгами, жил на стипендию в 15 рублей и почти голодал. Отец посылал ему 10 рублей в месяц от имени матери. В это время Макаренко пытался писать прозу. В 1914 или 1915 году послал свой рассказ Горькому, которому рассказ показался слабым. Макаренко решил больше не заниматься литературой, хотя дневники вести не бросил.
СПАСАТЬ ТОСЮ
Первая мировая могла перевернуть всю его жизнь, как перевернула жизнь младшего брата и целого поколения ровесников. Но он был слишком близорук, совершенно негоден для военной службы.
В конце декабря 1916 года, когда Виталий Макаренко уже отучился на офицера, побывал на фронте и лечился после ранения, Антон «был мобилизован как ратник ополчения 2-го разряда для прохождения строевой подготовки и был направлен в казармы в Киев». Там он и встретил Февральскую революцию. Казарменная жизнь так ему претила, что он писал Елизавете Федоровне, что покончит с собой. Та позвала Виталия «спасать Тосю». Виталий после своего фронтового опыта не нашел ничего ужасного и спросил: «А что бы ты делал на фронте?» «Я бы застрелился», – ответил Тося. Через месяц он демобилизовался.
Окончив педагогический институт, Антон Макаренко стал инспектором Крюковского железнодорожного училища. Елизавета Федоровна тоже стала учительницей, окончив женские курсы в Киеве. Брата Макаренко взял к себе учителем спорта, рисования и математики. Считается, что именно с легкой руки Виталия Семеновича в систему Макаренко вошли элементы строевой подготовки: мальчишки интересовались военным делом и просили научить их военному строю, захотели иметь собственное знамя. Сам Антон Семенович изначально был против, но со временем стал сторонником строя, формы, дисциплины – вообще военного порядка. Он проникся и другой идеей брата – театральным кружком. Сам он играть на сцене не мог из-за сильной близорукости и стал суфлером.
После Октябрьской революции и во время Гражданской войны Украина часто переживала смену власти: то ее возглавлял гетман, поддерживаемый австрийско-германскими войсками, то власть брали красные, то белые, то махновцы, то петлюровцы. Когда Кременчуг и Крюков оказались под властью деникинцев, Виталия Макаренко мобилизовали. В 1919 году он с отступающей Белой армией ушел в Крым, затем в Константинополь и Галлиполи, затем перебрался во Францию. Антон же уехал в Полтаву. Братья больше никогда не виделись.
НЕТ ДЕФЕКТИВНЫХ ДЕТЕЙ
Гражданская война сделала беспризорниками около 7 миллионов детей. Они жили воровством и подаянием, умирали от голода и холода, забивались в переполненные поезда, чтобы уехать на юг – туда, где тепло, где можно выжить. Перед новой властью встала серьезная проблема: что делать с этой армией беспризорных детей? Ведь очень скоро она могла вырасти в армию асоциальных взрослых.
В 1920 году Полтавский губнаробраз поручил Антону Макаренко создать в селе Ковалевка около Полтавы «колонию для дефективных» – то есть для несовершеннолетних правонарушителей. Так началась «педагогическая поэма» длиной в два десятилетия. Макаренко говорил: «Нет дефективных детей, есть дефективное отношение к ним». Вместе с ним в Ковалевку отправилась Елизавета Федоровна. Она стала прототипом воспитательницы Екатерины Григорьевны в «Педагогической поэме» – «матерого педагогического волка», как ее характеризует автор.
Первые шесть воспитанников привели немногочисленный коллектив колонии в отчаяние: «Четверо имели по восемнадцати лет, были присланы за вооруженный квартирный грабеж, а двое были помоложе и обвинялись в кражах. Воспитанники наши были прекрасно одеты: галифе, щегольские сапоги. Прически их были последней моды. Это вовсе не были беспризорные дети». Они держались нагло, требовали, чтобы им прислуживали, грабили окрестных крестьян. Макаренко в конце концов не выдержал: когда молодые люди отказались рубить дрова, чтобы можно было приготовить еды для них же, влепил одному пощечину. А потом ударил еще раз и еще. И взялся за кочергу. И воспитанники отправились рубить дрова. Об этой знаменитой «макаренковской пощечине» педагогика спорит едва ли не до сих пор: допустимо насилие в воспитании или нет? Сам Макаренко не признавал общих решений: в каждом конкретном случае он выбирал решение сообразно ситуации. Силу он пустил в ход в первый и последний раз в жизни – это был единственный понятный взрослым людям способ обозначить границы, которые нельзя переходить. И этот способ сработал.
Концепция «морально дефективных детей» развалилась сама собой, когда стало понятно, что в здоровой среде с сильным, взрослым и заботливым лидером, с четкими и ясными правилами, с работающей системой самоуправления большинство детей начинают вести себя вполне прилично.
Но до того, как среда стала здоровой, от Макаренко потребовалось необыкновенное мужество и глубокая уверенность в своей правоте – и в том, что вся эта разношерстная компания вчерашних грабителей и воров должна вместе обустроиться, прокормиться, выжить. А сделать это можно было только при условии, что все работают ради этой цели.
Как писал сам Макаренко, первые воспитанники стали его опорой, оплотом будущей коммуны. Конечно, не только возможность спокойно зимовать, спать на чистых простынях и не голодать привлекала их в заведение Макаренко. Но и возможность жить в ладах с законом, найти себя в обществе, адаптироваться в нем, не теряя самоуважения.
СЕКРЕТНЫЙ ИНГРЕДИЕНТ
Доверие и уважение к человеку – краеугольный камень педагогики Макаренко. О ней часто спорят: может быть, это вообще не воспроизводимая, штучная вещь, зависящая исключительно от личных качеств воспитателя, личных качеств воспитанника и личных отношений между ними? Но ведь самые разные по характеру воспитанники Макаренко, становясь воспитателями, с успехом воспитывали следующие поколения детей – а стало быть, это воспроизводимо? Стало быть, нет никакого «секретного ингредиента»?
Этот базовый постулат – уважение к воспитаннику, уважение его свободы, его мнения, его прав – прижился в советской педагогике под именем «принципа социалистического гуманизма», хотя в нем нет ничего особенно социалистического. Ребенок – это личность, которая заслуживает уважения, просто потому, что это человек. И отсюда проистекает демократизм воспитательной системы Макаренко: обязательное самоуправление детского коллектива. Школьная педагогика, адаптировав этот принцип, превратила его в полную противоположность самому себе: под коллективным воспитанием стала пониматься круговая порука, наказание всех за провинность каждого, разбор личных дел провинившихся на отрядных сборах и комсомольских собраниях. Достаточно просто почитать Макаренко, чтобы понять, как далек этот унылый опыт от реальной практики макаренковского самоуправления.
«Принцип оптимизма», сформулированный Макаренко, сегодняшняя педагогика тоже не опровергает – напротив, как раз говорит, что в каждом ученике надо уметь найти хорошие качества и сильные стороны и опираться на них. Макаренко вообще не исходил из того, что ему надо исправлять какие-то дефекты воспитанников. Поначалу он исходил из практических соображений: надо сделать такую и такую работу, кому ее поручить, кто с ней лучше всего справится? Оказалось, этот подход дает отличные результаты.
Трудовое воспитание – еще один кит педагогики Макаренко. Изначально в его колонии труд не был ни наказанием, ни средством воспитания: он был средством выживания. А потом стало понятно, что дети, занятые осмысленным делом, не только приносят пользу обществу, но и сами получают пользу, учась ответственности, планированию, взаимодействию с другими – и это важная часть взросления. Макаренко понял это раньше многих – именно потому, что он был сугубым практиком. Он имел дело с живыми людьми, исходил из их интересов, наблюдал за их взаимодействием и развитием, анализировал свои удачи и неудачи и делал из них выводы. А выводы эти были вполне ясные: если общество здоровое, построенное на справедливых базовых принципах, то под его влиянием даже те его члены, у которых есть тяжелый и болезненный опыт, могут поддерживать с окружающими нормальные отношения, основанные на взаимном уважении. У Стругацких один персонаж изобрел «позитивный реморализатор». Макаренковский опыт – уникальный для ХХ века – не фантастический, а практический опыт позитивной реморализации: никто из воспитанников не стал рецидивистом. Все нашли профессии, занятия, обзавелись семьями, некоторые стали воспитателями.
Сегодняшняя наука говорит еще, что шансы проблемных подростков на успешную адаптацию в обществе резко возрастают, когда есть хотя бы один искренне заинтересованный в их жизни взрослый. Макаренко и был для вчерашних беспризорников, бандитов, воров, малолетних проституток таким взрослым – не осуждающим, не вспоминающим вчерашнего, готовым поддержать. Однако при этом он ставил жесткие границы, строго спрашивал и многого требовал. «Как можно больше уважения к человеку и как можно больше требовательности к нему», – сформулировал Макаренко.
Он и к себе предъявлял множество требований. Как вспоминал его воспитанник Семен Калабалин, всегда был собран, подтянут, изящен, остроумен, «всегда стоял в красивой позе, держался прямо». И еще его отличала «изумительная строгость», которая держала воспитанников на «педагогической дистанции». И умение увидеть, кто устал, кто сейчас расплачется, кого надо оставить в одиночестве. С кем можно помолчать – и он сам поймет, в чем не прав, а кого надо вывести на середину и обсудить на общем собрании. Нет единых правил для всех. Есть наблюдательность и забота.
ИМЕНИ ГОРЬКОГО
В 1924 году колония переместилась в имение братьев Трепке; через два года ее перевели в Куряжский монастырь – теперь Куряжскую колонию. Сначала Макаренко позвали туда на 10 дней понаблюдать; затем предложили ее возглавить и взять на воспитание еще более 200 человек. Он поначалу отказался: в колонии царил хаос. Но потом посоветовался со своими воспитанниками и все-таки взялся за дело вместе с ними. Этот опыт описан в «Педагогической поэме»: честный опыт разочарований, обид, падений – и все равно это поэма. Почему? Просто по вере в человека, в его возможность восстать из пепла, расправить плечи и жить достойно.
Недаром колония взяла имя Горького, недаром так зазывала его в гости – и он даже приехал однажды, поддержал, заступался потом за Макаренко. Ведь и для Макаренко, как для Горького, «человек – это звучит гордо». Без всякой иронии. Горькому Макаренко жаловался: «К вам приводят запущенного парня, который уже и ходить разучился, нужно из него сделать Человека. Я поднимаю в нем веру в себя, воспитываю у него чувство долга перед самим собой, перед рабочим классом, перед человечеством, я говорю ему о его человеческой и рабочей чести. Оказывается, это все «ересь». Нужно воспитать классовое самосознание (между нами говоря, научить трепать языком по тексту учебника политграмоты)». Горького он позвал на помощь, когда руководство Наркомпроса заподозрило его в несоциалистических методах воспитания: Крупская обвинила Макаренко в том, что его система «несоветская». Макаренко писал в это время Галине Салько, что боится, что его посадят только потому, что он не желает «кланяться всяким сумасшедшим».
Галина Салько посетила колонию как инспектор в 1927 году и была весьма скептически настроена к педагогическим экспериментам Макаренко. Но, посмотрев на колонию, стала их горячей сторонницей. А он влюбился в эту маленькую круглолицую женщину. Писал ей трогательные письма: «…что я непременно обязан делать – это благодарить Вас за то, что Вы не прошли мимо случайности – меня. За то, что Вы украсили мою жизнь смятением и величием, покорностью и взлетом. За то, что позволили мне взойти на гору и посмотреть на мир». Галина Салько была разведена и растила сына Льва; Макаренко воспитывал дочь эмигрировавшего брата – Олимпиаду. Так он оказался мужем и отцом двоих детей.
Горький приехал в 1928 году. Посмотрел на колонистов и хозяйство, восхитился. Макаренко показал ему черновики «Педагогической поэмы». Горький посоветовал ему всерьез заняться писательской работой. После отъезда писателя Макаренко уволился и занялся книгой.
Считается, что именно Горький способствовал переводу отвергнутого Наркомпросом Макаренко в новую колонию, имени Дзержинского, созданную НКВД. Чтобы ее возглавить, Макаренко пришлось стать штатным сотрудником НКВД. Горький же помог выпустить «Педагогическую поэму», которую отказались печатать все советские издательства. Она увидела свет в «Литературном альманахе», руководимом Горьким. Первая часть вышла в свет в 1933 году, вторая и третья – в 1935-м, и автор сразу стал знаменит на всю страну.
В его коммуну стали приезжать гости; однажды даже приехал премьер-министр Франции Эррио. Гостей удивлял образцовый порядок, чистота и красота: цветочные клумбы, розы, идеальные дорожки, опрятная одежда коммунаров, непохожих на сироток из приюта, серьезное сельскохозяйственное и промышленное производство, театр, клубы. Коммуна быстро вышла на самоокупаемость – а это в начале 1930-х, во время голодомора, было важно как жизнь.
ФОТОАППАРАТЫ И ЛЮДИ
Коммунары работали по четыре часа в день: производили электродрели. И учились. Для тех, кто хотел учиться после школы, в коммуне открыли рабфак Харьковского машиностроительного института. У Макаренко были не только интересные педагогические, но и управленческие идеи: недаром в последнее время все чаще анализируют его опыт руководства предприятием – и он тоже, как оказывается, опережал свое время. Макаренко первым внедрил на практике ряд идей – от корпоративного университета до мультипроектного управления. Большой бизнес стал внедрять эти идеи только в послевоенное время, и в наши дни они остаются актуальными.
Может быть, именно успешность колонии как производственного проекта и погубила ее как проект воспитательный. Макаренко не хотел останавливаться на электродрелях и замахнулся на производство фотоаппаратов:
«– ...Мальчики? Линзы с точностью до микрона? Хе-хе!
Но уже пятьсот мальчиков и девчат бросились в мир микронов, в тончайшую паутину точнейших станков, в нежнейшую среду допусков, сферических аберраций и оптических кривых, смеясь, оглянулись на чекистов.
– Ничего, пацаны, не бойтесь, – сказали чекисты.
Развернулся в коммуне блестящий, красивый завод ФЭДов, окруженный цветами, асфальтом, фонтанами. На днях коммунары положили на стол наркома десятитысячный «ФЭД», безгрешную изящную машинку».
Кстати, аббревиатура ФЭД – это Феликс Эдмундович Дзержинский.
Макаренко доказывал: мы здесь не фотоаппараты делаем, а людей! Но фотоаппараты были, вероятно, нужнее. Макаренко перевели с должности заведующего коммуной на должность заместителя по педагогической части. Он страдал от того, что у него отнимают налаженное, очень человеческое дело – сделать из уникальной коммуны обыкновенный завод. В это время у него случился тяжелый сердечный приступ.
Коммуна имени Дзержинского стала Харьковским комбинатом НКВД СССР (под названием «Харьковский машиностроительный завод ФЭД» он существует по сей день и производит гидроагрегаты для авиационной промышленности. – Прим. авт.). А Макаренко в 1935 году перевели в Киев в главное управление НКВД; он пытался разработать план перевода всех украинских колоний на свою систему, но этому не суждено было сбыться.
В 1936 году его позвали на выпускной вечер в Колонию имени Дзержинского, где, как вспоминают, он произнес в своем выступлении фразу: «Все мы работаем под руководством партии и товарища Сталина. И если даже товарищ Сталин сделает тысячу ошибок, мы все равно должны идти за товарищем Сталиным». На следующий день харьковские газеты написали, что Макаренко допустил резкий выпад в отношении товарища Сталина, а в НКВД поступил донос, хода которому не дал министр внутренних дел Украины Балицкий – как не дал хода и показаниям непосредственного начальника Макаренко, Льва Ахматова, который был арестован как троцкист и назвал Макаренко своим соучастником. А ведь у Антона Семеновича был еще и брат-белогвардеец во Франции. И хотя переписку с ним Макаренко прервал по настоянию Галины Салько еще в 1928 году, он никогда не отказывался от брата, как этого от него настойчиво требовали. Работа в органах стала не просто обременительна, но и опасна.
НА НЕСКОЛЬКО ПЯТИЛЕТОК РАБОТЫ
Летом 1936 года Макаренко написал рапорт руководству, где прямым текстом заявил: я написал «Педагогическую поэму» и собираюсь писать книгу о методах коммунистического воспитания, у меня много литературных обязательств, которые я не могу совмещать со службой, при этом «польза, приносимая мною здесь, совершенно ничтожна». В заключение он просил руководство ходатайствовать перед наркомом «о скорейшем освобождении» его от должности. Чуковский, который встретил его тем летом в Киеве, писал: «…он уверенно наметил себе несколько пятилеток непрерывной работы, для которой, по его расчету, потребуется десять-двенадцать томов. Я от души завидую его спокойной уверенности и вполне разделяю ее – такая чувствуется в этом человеке целеустремленная сосредоточенность воли». Чуковский уже тем летом заметил, что у Макаренко прихватывает сердце и что ему бывает очень плохо.
В марте 1937 года Антон Семенович, освободившись от службы в органах, приехал в Москву и поселился в «писательском доме» в Лаврушинском переулке. Может быть, это уберегло его от репрессий и дало немного больше времени для работы над книгами – хотя ему и не суждено было написать задуманные десять томов. Он быстро включился в писательскую жизнь Москвы. Много выступал по вопросам педагогики, взялся за книгу для родителей, дописывал «Флаги на башнях». Когда советское правительство в феврале 1939 года решило наградить большую группу писателей орденами, он получил орден Трудового Красного Знамени.
Весной 1939 года он работал в Доме творчества в Голицыне над киносценарием к фильму «Флаги на башнях». Утром 1 апреля он вошел в вагон пригородного поезда, чтобы отвезти киносценарий в Москву, сел на скамейку – и умер. Внучка Виталия Макаренко актриса Екатерина Васильева утверждает в фильме «Семейная тайна Антона Макаренко», что двоюродного деда вызвали в Москву, чтобы арестовать: «Его встречали с наручниками в Москве». Медицинское заключение гласило, что он умер от разрыва сердца.
Хоронил его Союз писателей.
Педагог в нем всегда затмевает писателя, и это закономерно. Но писатель Макаренко – одаренный и ни на кого не похожий. Он умеет сделать своих персонажей живыми, а летопись жизни колонии превратить в захватывающий сюжет. Он умеет просто и без пафоса говорить о важном – и даже когда он рассказывает о невыносимо страшном и горьком, он умеет видеть абсурдное и смешное. И, несмотря на всю устаревшую уже коммунистическую риторику, которую он сам не любил, «Педагогическая поэма» звучит живо и современно – и читается с той редкой радостью, которую приносят весна, солнце и свежий воздух: это какой-то анти-Обломов по своему характеру, по ясной и твердой вере в то, что воскресить человеческое в человеке никогда не поздно.