Письма, написанные рукой лейб-гвардии конного полка корнетом князем Александром Одоевским
Ваше Императорское Величество, Государь Всемилостивейший!
Повергая себя к Августейшим стопам Вашего Императорского Величества, дерзаю прибегнуть к Вам с всенижайшею просьбою. Когда я имел счастье удостоиться лицезрения Вашего, то по трехдневном голоде и бессоннице, я был в совершенном расстройстве и душевных и телесных сил: не только оправдаться, но и говорить не был я в состоянии.
Посему показания, написанные рукою Генерала Левашова, не могут быть обвинением моим; ибо они, как по сбивчивости своей, так равно и по существу своему, совершенно не основательны. Не свойственно было бы твоему правосудию, Государь! принять за доказательства против меня, слова человека, умалишённого.
Так, к сожалению должен я признаться, что с самого времени смутных обстоятельств, я чувствую беспорядок в моих мыслях: иначе не умею истолковать всех моих действий. Я скрылся, не знаю зачем; ходил Бог знает где, и наконец, сам, по собственному побуждению, возвратился в город, и явился к тебе, Государь! Теперь начинаю я опамятоваться, и не могу поверить себе: я ли это?
Я был в горячке. Я простоял 24 часа во внутреннем карауле; не смыкал глаз; утомился, кровь бросилась в голову, как со мною часто случается; услышал Ура, крики толпы и в совершенном беспамятстве присоединился к ней.
В самом деле, в чем моя вина? Ни одной капли крови, никакого злого замысла нет на душе у меня. Я кричал, как и прочие; кричал - Ура, но состояние беспамятства может послужить мне оправданием. Если бы у меня малейший был бы замысел, то я не присоединился бы один, и остался бы в своем полку. Я присягнул тебе: это доказывает, что я не имел никакого намерения.
Истинно, Государь! я поступил, как молодой, сумасшедший человек. Суди меня; но прежде дозволь мне удостоиться Августейшего твоего лицезрения. Я уверен, Государь! что я вполне оправдаюсь перед Тобою. Если же ты не желаешь видеть меня, то дозволь бывшему моему Начальнику, Генералу Орлову принять мои объяснения.
Внутреннего сознания в благородстве моих чувств я не утратил, и никогда не утрачу; но внешнее посрамление, которым ты уже наказал меня, o, Государь! сильно врезалось мне в сердце.
Я хотел скрыться под землю, под лед, чтобы избавиться от стыда и поношения, и не доезжая крепости, бросился с моста. Люди, из любопытства, всматривались в меня, как враны заглядывают в глаза умирающего, будущей их добычи. Сколько у тебя есть способов наказывать! Неужели нет столько же и средств прощать?
Так, Государь! есть они: одно слово твое, и минута заблуждения, пятно это, сотрется с моей жизни. Помысли, царь! Что я 23 года был добродетелен, всеми уважаем; расспроси тех, кто меня знает: и от тебя зависит теперь, или чтобы вечный срам лежал на моем имени, или чтобы я обновился жизнью.
При вступлении твоем на Престол, само Провидение даровало тебе способ оказать себя благостным перед всем миром, и одним всемогущим словом привязать к себе сердца тысячи тысяч людей; и таковой первый опыт твоей благости увенчает тебя вечным сиянием. Прости заблужденных; а меня единого казни, если найдешь сие необходимым: но не лишай меня доброго имени.
Я готов облить твои колена не слезами, а кровью своею; внемли моему молению. Я и теперь еще чувствую расстройство в себе: оно было всему причиною. Но если бы ты знал, сколько людей связано со мною теснейшими узами? Они вряд ли будут живы! Когда я вспомню об них, тогда я вполне раскаиваюсь в своем беспамятстве.
Впрочем, да будет твоя Воля. Казни или милуй; я на все готов: одно приму я со спокойным духом, другое с благодарностью, с чистосердечной благодарностью.
Вашего Императорского Величества Верноподданный
Князь Александр Одоевской, 21-го декабря, 1825-го года
Письмо написано рукой князя Одоевского
Ваше Императорское Величество! Государь Всемилостивейший!
Чем более думаешь об этих злодеяниях, тем более желаешь, чтобы корень зла был совершенно исторгнут из России. Но Вы, Всемилостивейший Государь! при начале Вашего царствования сие и совершите! Желание же каждого подданного, который имеет совесть, споспешествовать, по возможности, сему священному делу: это долг его, ради утверждения Государства, и для спасения честных людей; ибо, когда корень зла пустил ветви, то не трудно запутаться в них и самому честному.
Всемилостивейший Государь! следующее всегда желал я донести лично Вашему Императорскому Величеству! Вам Единым! Ибо от сего зависит участь слишком многих людей, спокойствие Государства; и потому, что меры которые Вы, Всемилостивейший Государь! соизволите, в Вашей мудрости и кротости, предпринять, будут, может быть, совершенно тайны.
Опамятовавшись после суток, я немедленно, по возвращении моем, явился к Вам, Государь! чтобы быть чистосердечным, я был искренен с первой минуты, даже лишнее наговорил, как и оказалось; ибо повторял Генералу Левашову одни даже и догадки, и от того, что был ума лишен от стыда, поругания, от совершенного телесного изнеможения, и от того, что все время видел перед собою вторую мою мать, Ланскую, которая едва не умерла на моих руках.
Я сказал все, что знал, как об этих людях, так и о себе; но перед Вашим Императорским Величеством стоял, как окаменелый. Я же имел и тогда желание донести лично Вам, Всемилостивейший Государь! Вам Единым о нижеследующем: особливо теперь, когда возвращена мне память.
Я слышал от этих самых людей, как-то Рылеева, Оболенского, что есть какое-то другое общество, во второй Армии; и что их общество ничто иное, как шалость в сравнении с тем.
Итак Вы, Всемилостивейший Государь! соизвольте усмотреть, как сие важно; обязанность моя только Единым Вам донести, первое, потому, что это не моя тайна; ибо Вы теперь уже изволите знать, что я ни в каких совещаниях их общества не участвовал, и что то общество, по их словам, не в связи с этим; второе, потому считаю долгом донести Вам Единым, что Вы, Всемилостивейший Государь! по Вашей Ангельской кротости и мудрости, захотите, может быть, только приказать наблюдать за тем обществом.
Я слышал, что глава оного какой-то полковой командир, Пестель. О, Государь Премилосердный! сим единым словом, которое я написал, решается, может статься, участь многих, многих людей; долг мой долго боролся с человеколюбием (ибо как его не иметь?); но я слышу много о Вашем милосердии; Вы будете милосердны и к ним, Всемилостивейший Государь! Есть же человеколюбие еще большее ко всему Государству; а эти люди, ничто иное, как нарушители спокойствия.
Эти общества для многих одна только шалость; но шалость до случая: это оказалось. Тайный яд мало помалу разливается; умы разжигаются; является случай, и злонамеренные им пользуются. Итак, я помолился Богу от всего сердца, спросился у моей совести, и поверг к Всеавгустйшим стопам милого моего Государя участь сих людей, Пестеля и сообщников. Ваша Ангельская Кротость будет спасительна для них; а между тем Ваша мудрость и твердость положат преграды их намерениям и разлитого яда.
Итак, я рад и счастлив, что я имел благополучие донести о сем Вам Единым, Премилосердный и Всемилостивейший Государь! Совесть моя легка. Твердость же Ваша, при Вашем милосердии, будет благодетельна для самих преступников!
Но что, кроме благотворения, видит Россия от Вашего Всеавгустйшего Дома? В самом деле, дыбом волоса стоят, как подумаешь, что в продолжении 25-ти лет, кроме добра, Государь Александр Павлович ничего не делал и не замышлял, и что самый день вступления на престол Возлюбленного из Всеавгустйших Его Братий, так омрачен был!
Но зато все Ваше царствование воссияет: молю Бога о том, тем боле, что и я несчастный, некоторым образом, хотя и слепо и право невольно, участником был Вашего огорчения. О, Великодушный Монарх! простите, простите мне! простите меня! припадаю и целую стопы Ваши, Благодетель!
Как начнешь размышлять, где, где Государи кротче? Как не быть приверженным всей душой, и благодарным всей душой Всеавгустейшей Фамилии? Все благословляют Вас и все довольны; а если есть неудовольствия, то рассеиваются они обществами. Чего они хотят? - железной розги.
Но эти проклятые игрушки нашего века будут, слава Богу! наконец растоптаны Вашими стопами. Если я и сам, хотя и слепое, безумное орудие и безвредное, а не участник их, должен погибнуть, то все, все радуюсь всем сердцем для других; и для того я и осмелился донести Вам, Государь! о том обществе.
Зародыш зла всего опаснее; от него, молодые, благородные душою люди, которые могли бы быть самыми усерднейшими слугами Своего Государя, и украшением своих семейств, и жить всегда и в счастии и в чести, - лишаются всего, что есть священного и любезного на свете и яд этих обществ тем опаснее, что разливается нечувствительно.
Итак, если Ваше Ангельское милосердие и не спасет моей жизни к чести; если я погибну, то по крайней мере я желаю всем сердцем, и даже по возможности стараюсь, чтобы прочие молодые люди, невинные, уважения достойные, не имели, не могли даже иметь и случая впасть в подобное мне несчастье. Вот одна из побудительных причин моего донесения.
Также приятно мне и в моем несчастье, Всемилостивейший Государь! подумать, что не причинив в продолжение моей жизни, никому вреда, кроме себя, я мог услужить, принести хотя малую пользу Моему Кроткому и Милосердному Императору, и нашему порфироносному Ангелу, будущему Александру Второму.
О если бы мое спасение было первым Его благодеянием! Его черты столь кротки, что если бы Он узнал о моей мольбе к Нему, Он умилостивил бы Вас; и с какою любовью, с какою приверженностью благословлял бы я Его во всю жизнь, называя моим Ангелом-Избавителем! Вы всего меня знаете! Я все сказал.
Простите мне мою смелость, что я дерзаю задерживать Ваше Всеавгустейшее внимание, и говорить о себе. Но если бы Вы соизволили еще миг уделить, быть может, на всю мою жизнь?
Вот моя история. Познакомился я с этими людьми месяцев тому с десять; полк пошел на маневры; я с ними сблизился, потому, что один здесь остался; я же слишком легко привязываюсь; потом я поехал в отпуск; возвратился больной от дороги; однако вступил в полковой караул, потом во внутренний; 24 часа не спал почти; сменился с головною болью, и весь ослабел; здоровья же вообще я слабого, потому, что от лошадей грудь разбита и голова; кровь беспрестанно кидалась в голову, я весь был в изнеможении; присягнул.
Потом Вы изволите знать, как я шел с Исаакиевского моста; как Оболенский схватил меня за руку, и подвел к толпе; к несчастью моему, дом мой напротив Исаакиевской церкви; двадцать раз хотел уйти; то тот, то другой заговорят; конная гвардия окружила. Тут я совсем потерялся; не знал куда деться. Снял султан. У меня его взяли, надевали мою шубу; Щепин вывел меня на показ Конной Гвардии: "Ведь это ваш".
В другой раз я вышел, и удержал Московских солдат от залпа, и спас, может быть, жизнь многим. Потом хотел броситься Вам в ноги; пришел я к Жандру; старуха одна, которая меня очень любит, его родственница, завыла: "Спасайтесь". Кинула мне деньги.
Я пуще потерял голову. Пошел куда глаза глядят. На канаве, переходя ее, попал в прорубь; два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал; наконец высвободился, но совсем ума лишенный; через сутки опамятовался, явился к Вам! О, Государь! Какие мучения! Если бы Вы спасли меня, О, Всемилостивейший Государь! Боже! Ваш верноподданный.
Князь Александр Одоевский, 31 января 1826 г.
P.S.
На корнета Князя Одоевского показали: Степан Палицин, Александр Горожанский, Захар Чернышев, Александр Ренкевич, поручик Александр Плещеев, корнет Алексей Плещеев, Александр Сутгоф, Николай Бестужев, Кондратий Рылеев, Петр Каховский, Иван Вадковский (?), Иван Анненков, Князь Александр Вяземский, Владимир Штейгель, Князь Сергей Трубецкой, Александр Бестужев