СТРАДАНИЯ ЮНОГО ПИОНЕРА. Мемуар

-0-

ЭПИГРАФ

Oooooo ooooooo ooooooo
Oooooo ooooooo ooooooo
Ooo, ooo ooo
Ooo ooo ooo

Aaaahh aaaahh aaaahh
Aaaahh aaaahh aaaahh
Aahh, aahh aahh

«Child in Time» by Deep Purple

-1-

Во втором классе я очень любил пирожки с повидлом. Их у нас в школе по 5 копеек за пирожок продавали. Выберешься из толкучки тесного буфета в свинцово-синий коридор без окон, и тут же, закрыв глаза для еще большего удовольствия, вонзаешь зубы в горячий, клейкий, плохо прожаренный пирожок. Губы в сахарной пудре, и жидкое красное повидло течет, и как ни старайся, всегда капает на белую или на голубую школьную рубашку.

Пирожки в больших алюминиевых подносах привозили во время 2-го урока, и мы сразу после звонка бежали по лестнице вниз, в буфет на первом этаже. Прыгая сразу через две широкие гранитные ступени, или съезжая вниз по деревянным перилам. У меня никогда не получалось съехать быстро, чтобы обогнать бегущих по ступеням. Так, как это делал Витька Вакарь, мой одноклассник. У него по всем предметам были двойки, только по физкультуре пятерка. Витька почти всегда прибегал в буфет одним из первых. Те, кто прибегали в буфет позже, стояли в длинной очереди, и на самый конец очереди пирожков не хватало.

В буфете, со всегда включенной на половину громкости радиоточкой, за прозрачным прилавком с пирожками нас ждали две продавщицы в засаленных фартуках, добрая тетя Таня и тетя Аурика. По всегда невозмутимому лицу тети Аурики никогда не было понятно, что она думает. Возможно все дело было в ее глазах, они у рыжих веснушчатых людей обычно бывают прозрачными, мелкими и ничего изнутри не отражающими.

Однажды, когда мы с Витькой Вакарем стояли в очереди, по точке передавали песню «Ленин в тебе и во мне». Мне эта песня нравилась, хотя я и не до конца ее понимал.

- Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, в горе, надежде, и радости…

- пели по точке. Ну, и где логика? При чем тут горе? Ведь там, где Ленин – там же, по идее, не должно быть горя? Только одни надежда и радость, верно?

Пока я думал об этих противоречиях, Витька, стоящий в очереди впереди меня, взял у тети Аурики пирожок левой рукой, а 5 копеек в правой руке ей не отдал. А наоборот, весело повернулся и убежал.

- Наааглееец! – возмущенно воскликнула из-за прилавка опешившая тетя Таня.

- Ленин в твоей весне, в каждом счастливом дне. Ленин в тебе и во мне! – пели в радиоточке.

Бесстрастная тетя Аурика вышла из-за прилавка, вытерла руки о подол фартука, и взяла меня за руку.

- Пойдем к директору, - сказала она. – Пойдем, и все ему расскажем.

-2-

Директора все в школе называли Слоном. Хотя он был скорее похож на кита. Толстый, лысый, с лоснящейся от китового жира кожей. Да и фамилия у него была Китаев. Но однажды в коридоре, во время перемены, на него налетел один мальчик.

- Ты что! – возмутился Китаев. – Не видишь, что ли, что я иду?

- Я вас не заметил, - смущенно попытался оправдаться мальчик.

- Слона-то ты и не приметил! – важно заметил Китаев и остался Слоном на всю оставшуюся жизнь.

По дороге в кабинет Слона я в замешательстве думал о том, как мне быть. Заложить Вакаря я не мог. Это было исключено. Даже несмотря на то, что мы с ним подрались после уроков неделю назад. Но если я скажу Слону, что я не знаю укравшего пирожок, он мне все равно не поверит. Ведь все мальчики в школе знают друг друга. Что делать?

-3-
Огромный кабинет Слона не был похож ни на остальные классы в нашей школе, ни на светлую учительскую. В полутемном углу на полу стоял огромный глобус на массивной бронзовой ножке. На стеллажах – собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма с золотым тиснением, другие книги в простых обложках, а на самой верхней полке – наглядные пособия по геометрии и чучело альбатроса. На стенах висели грамоты, какие-то вымпелы, большая фотография советских солдат с подписью «24 августа 1944 г. Ясско-Кишиневская операция. Освобождение Кишинева от немецко-фашистских захватчиков». А на другой стене - почему-то огромная репродукция картины «Петр Первый допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». Нам ее на уроках родной речи Лиля Михайловна один раз показывала.

Слон пил чай из стакана тонкого стекла в серебряном подстаканнике, сидя за массивным старинным столом, со столешницей, обтянутой зеленым сукном. На сукне лежала подшивка газеты «Пионерская правда», раскрытая на статье «Хоть глазочком заглянуть бы».

- Вот он, - сказала Слону тетя Аурика, указывая на меня. - Вот он, хулиган, укравший пирожок. Такой маленький, а уже ворует.

Я оцепенел. Чувство несправедливости накатило на меня такой сильной волной, что я не мог пошевелиться. Так в книжках пишут, мол, герой оцепенел и не мог пошевелиться. Преувеличивают обычно. Но не в этот раз. Мое чувство и правда было необычайно сильным, просто физическим. Я не мог поверить тому, что только что произошло. Справедливый мир взрослых неожиданно оказался несправедливым. Как после этого ходить на уроки? Зачем изучать родную речь? Притворяться, что ничего не случилось?

- Так, - сказал Слон и выдвинул ящик стола. Он достал из ящика дорогой блокнот с блестящей обложкой из черной искусственной кожи.
- Черный блокнот! – сказал Слон. – Я достаю его из ящика очень редко, раз в год или даже два. И записываю в него только те происшествия, которые черным пятном ложатся на репутацию нашей школы.
- Сегодня именно такой случай, - торжественно сказал Слон.

Он начал писать в блокнот и произносить вслух записываемое.

- 15 сентября, - писал Слон. - Октябренок Ольшевский украл в школьном буфете пирожок за 5 копеек.
- Завтра придешь в школу с родителями, - вынес свой вердикт Слон.

Покинув кабинет Слона, я не мог думать ни о чем другом. Ведь она же отлично знала, что это был не я. Видела своими глазами. И все равно сказала неправду. Взрослые так не поступают. Не должны поступать. И еще, она же это сразу, сразу придумала, еще там в буфете. И обманула она меня еще там, внизу. Сказала, пойдем к директору и все ему расскажем. А сама уже знала, что наверху у Слона скажет, что это я украл пирожок. А не Витька. Я понял, что теперь я уже не смогу бегать к ней в буфет после второго урока. Жить дальше предстояло без пирожков.

А как рассказать об этом дома? Перед завтрашним вызовом в школу? Я боялся не наказания, меня почти никогда не наказывали. Но все равно, ведь папа и мама мне не поверят. Ведь никто же не допускает даже и мысли о том, что взрослые тоже могут поступать плохо. Еще хуже, чем Витька Вакарь.

Я стал думать о том, что, когда я вырасту, я стану журналистом, как мама, или писателем, как папа. И напишу о тете Аурике статью в Пионерскую Правду. И назову ее «О ленинских нормах в тебе и во мне». А Слон прочитает ее и все поймет. И объявит тете Аурике строгий выговор с занесением в личное дело. И все дети тоже прочитают и будут покупать у тети Аурики пирожки, бросая на нее испепеляющие взоры. А Слон достанет из ящика черный блокнот и густо, густо зачеркнет сегодняшнюю запись.

-4-

Когда я учился в шестом классе, папе подарили 20-литровую бутыль настоящего коньячного спирта. Жили мы скромно, и несмотря все на мои приставания, мама и папа все время откладывали покупку магнитофона.

- Купите мне магнитофон, - убеждал я родителей, - и я тогда по песням «Дип Пёрпл» буду изучать английский язык!

Этим аргументом уже успели воспользовались все мальчики в классе. И у них у всех уже давно были свои магнитофоны, обычно «Маяк» или «Комета». У Витьки Вакаря был вообще «Шарп», привезенный братом из плавания. Шарп! Представляете?

А у нас все деньги уходили на книги. Коридор нашей квартиры был длинным. По левую его сторону были, одна за другой, двери в туалет, ванную, кухню, мою и большую комнаты. Очень длинный. А по правую сторону – от пола до потолка, от стены до стены – книжные полки. Содержимое которых увеличивалось каждую неделю, книги на полки уже клали сверху, плашмя.

Когда мы совсем садились на мель, папа брал командировку в союзе писателей. Чтобы поездить по фабрикам и колхозам, повыступать, и поправить наше пошатнувшееся финансовое положение. Так родители говорили. Пошатнувшееся финансовое положение.

- Командировки эти щедро оплачиваются, - так папа говорил.
– Щедро, но недостаточно! – добавляла с улыбкой мама.

Мне нравилось, как папа и мама шутят и как они играют словами. Щедро, но недостаточно! Смешно.

- Представляешь, - рассказывал папа маме, вернувшись однажды домой заполночь. – Xa!

- Были мы сегодня в Тирасполе на коньячном заводе, - объяснял папа, втаскивая в наш длинный коридор тяжелую, оплетенную лозой бутыль. - Всё как обычно, мы по очереди выступаем, люди с задумчивым видом слушают. А когда пришел мой черед стихи читать, одна женщина в зале даже заплакала. Молча заплакала, просто слезы лились по щекам. На меня все наши даже с завистью посмотрели. А после выступления директор подвел меня к ней.

- Вам поэма Рудольфа Ольшевского так сильно понравились? – спросил он. – Вы поэтому заплакали?
- Ты такой молодой, хороший, - грустно сказала работница, обращаясь к папе. – На сына моего похож.
- Сын у меня в июне месяце утонул. – объяснила она директору. - Вот беда, так беда.
- И тогда директор завода смутился, - рассказывал папа. - С одной стороны – у человека горе, что тут скажешь? А с другой – все равно ему как-то неудобно стало.
- И тогда, - рассказывал папа, - он повел меня к себе в кабинет и подарил бутыль коньячного спирта. Ха!
- Двадцать литров! – всплеснула руками вышедшая из кухни бабушка. – Да вам столько за три года не выпить!
- Семь лет выдержки! – с гордостью сказал папа. - 65 градусов! Если его поджечь, он горит!

Было решено поставить бутыль со спиртом в дальний угол в коридоре, за рядами книжных полок, где она никому не будет мешать.

-5-

На следующий день, когда родители были на работе, а бабушка ушла в магазин, я подошел к оплетенной лозой бутыли. Наклонил ее и легонько потряс ей туда-сюда. Бутыль была тяжелой, и было слышно, как внутри приятно плещется коньячный спирт. Я оставил бутыль в углу, пошел на кухню и вернулся назад с длинной зажигалкой от газа и блюдечком. Налил немножко спирта в блюдечко, вышел на балкон и положил блюдечко на холодный бетонный пол. Отодвинул его подальше от бельевой веревки и от стоящего в углу веника, на всякий случай. С соседнего балкона доносилась магнитофонная музыка. Ленка Мамлеева из 51-ой квартиры слушала песню «Джулай Морнинг» группы Юрай Хип.

- There I was on a July morning // Looking for love…

Я знал, что Ленка лежит за стенкой на своем диване в коротеньких джинсовых шортиках с бахромой. Листает одолженные у нас томики из «Библиотеки поэта», и слушает музыку, положив длинные голые ноги на высокий подлокотник. Я щелкнул зажигалкой. Папа был прав, спирт мгновенно загорелся красивым голубым пламенем.

- Of the fire that burned // In my heart, in my mind, in my soul,

- доносилась с Ленкиного балкона грустная мелодия. В песне тоже пелось о пламени, о пламени любви. Мне захотелось придумать, угадать формулу горения, какой-нибудь квадратный трехчлен или, еще лучше, какой-нибудь сложный логарифм, чтобы он описывал огненные лепестки.

Вчера Мамлеева вернула папе томик Блока и взяла Брюсова.

- Я фанатирую Евтушенко, - сказала Ленка.

- Это пройдет, - уверенно ответил ей папа. – В молодости у каждого бывает такой период увлечения Евтушенко.

- Ла-ла-ла-ла, // Ла-ла-ла-ла, - доносились с ленкиного балкона мудрые и проникновенные звуки электрооргана. Вчера, когда Ленка ушла, я открыл принесенный ею томик Блока.

- Предчувствую тебя. Года проходят мимо.
Все в облике одном предчувствую тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо.
И молча жду, - тоскуя и любя.

Ленка была старше меня на 4 года, училась в 10-м Б. Я для нее не существовал.

-6-

У меня возникла идея вести учет и контроль уровня спирта в нашей бутыли. Раз в неделю отмечать на ней фломастером уровень, и писать дату. И построить потом математический график потребления в зависимости от времени. Интересно, эта кривая, она будет возрастающей или убывающей? Будет она выпукла вверх или вниз? И будут ли у нее точки перегиба? Мы все эти вещи про графики в кружке по математике с Борисом Григорьевичем изучали. Но пока чисто теоретически, в отрыве от действительности.

Стало ясно, что мне нужно будет вести полевой дневник наблюдений. И записывать все разговоры взрослых. Разговор при распитии первой бутылки, разговор при распитии второй. И так далее. Ведь взрослые, когда выпивают, немного теряют контроль над собой и зачастую говорят именно то, что думают на самом деле.

- Именно поэтому, - думал я, - это может быть даже поучительно – фиксировать все сказанное ими. Чисто для себя вначале фиксировать. А может, если из этого получится что-то стоящее, то и для будущих поколений. Может, лет через 20 или 30, я достану свои записи, причешу их, и оформлю, как мемуар. И назову его «Рукопись, найденная в бутыли». Но пока еще рано загадывать. Там видно будет.

- Буду пока, как обычно, - думал я, - буду сидеть на полу в коридоре возле книжных полок. Читать что-нибудь и параллельно прислушиваться, о чем говорят в большой комнате, и о чем на кухне. Из коридора же все прекрасно слышно.

-7-

С момента появления бутыли в нашей квартире прошло уже две недели, а ее содержимое почти не убывало. Часто заглядывал к нам на огонек лишь Руфин Руфинович, мамин сослуживец, закоренелый холостяк, живший неподалеку. Но он был намного старше родителей и выпивал всего одну-две рюмочки за вечер, не больше.

- Идите, идите, - говорил Руфин Руфинович папе и маме, появляясь в дверях нашей квартиры, - идите и занимайтесь своими делами. А я тут у Галины Николаевны посижу!

И он шел на кухню, где перед телевизором, почему-то всегда на низенькой скамеечке, сидела бабушка и смотрела первую программу советского телевидения.

- Руфин Руфинович! - радостно восклицала бабушка. - А вот я сейчас вам картошечку пожарю!

Руфин Руфинович писал детективы, действие которых происходило в Российской империи. Как правило, в нашем городе происходило, в конце 19-го или начале 20-го века. Он дарил нам свои книги, когда они выходили из печати, и я с интересом прочитал последнюю, «Опасен, опознан, бежал». Руфин Руфинович знал о Кишиневе абсолютно все.

С другими нашими гостями я мало общался, а слушать Руфина Руфиновича любил, и, наверное, поэтому не мог удержаться. И каждый раз вступал с ним в какую-нибудь веселую полемику.

- Демагог! – всегда смеялся Руфин Руфинович, обращаясь к бабушке. - Вот ведь демагог у вас какой растет! Ну, точно, как мой Пашечка!
- Если у тебя есть фонтан, - продолжал свою мысль Руфин Руфинович, - заткни его! Дай отдохнуть и фонтану!
- Козьма Прутков! - уважительно констатировала бабушка. - Вот за что я вас, Руфин Руфинович, уважаю, так это за вашу эрудицию...

Мне шутка Козьмы Пруткова о фонтане не нравилась. Во-первых, почему «заткни»? Ведь фонтаны же не затыкают. А во-вторых, фраза «дай отдохнуть и фонтану» – это же лицемерие. Ведь совсем не отдых фонтана является мотивацией говорящего, а наоборот, желание, чтобы его собеседник заткнулся. Но почему тогда не сказать об этом просто и прямо? Как сказал бы Витька Вакарь? Пасть закрой! Но, видимо, взрослым нравилось говорить друг другу колкости не прямо, а завуалированно. Это позволяло им и нагрубить, и одновременно избежать ответственности за свои слова. К примеру, я часто слышал, как взрослые, в разговорах друг с другом, восклицают: «И не оспоривай глупца»! С одной стороны – это ведь просто способ сказать собеседнику, что он – дурак. А с другой стороны – всегда можно было отвертеться, мол, а при чем тут я? Это Пушкин!

С появлением в нашей квартире бутыли папа стал проводить больше времени с Руфином Руфиновичем.

- Графин Графинович! – говорил папа Руфину Руфиновичу, появляясь на кухне с графином коньячного спирта. – А не пропустить ли нам по рюмашке?

Но Руфин Руфинович всегда отказывался от второй рюмки.

- Почитай лучше из своего последнего, - просил он, и папа шел в комнату за блокнотом. А потом возвращался, становился серьезным и читал.

***

Не по степи, не по реке,
Не табором, не вплавь, не вброд -
Переселяется народ
На край земли в товарняке.

Что там исчезнувший шумер?
Что даки? Все это при нас
Произошло в недобрый час
Здесь, на земле, в СССР.

Я жил, когда случилось так -
В решетчатый проем окна
Из тьмы смотрели племена,
Вколоченные в товарняк.

На птиц, терявших высоту,
Которые из прошлых лет
Летели за составом вслед
И замерзали на лету.

На мертвецов иных веков,
Которых воскресил провал.
Они ступали между шпал,
Чтоб лечь у новых очагов.

Везли народ. Наверняка,
Обратный не заказан рейс.
А вслед бежали струи рельс -
Два, сталью ставших, родника.

И матом говорил солдат,
И с паром выдыхался крик,
И в шепот уходил язык,
И лязгал у ноги приклад.

А я уже читал стихи,
Ходил со школой на парад,
Не ведая, что виноват,
Что в этом и мои грехи.

Везли народ в товарняке.
Стелился дым, холодным став.
Был с высоты похож состав
На трубку в скрюченной руке.

- Эх! – восклицал Руфин Руфинович. - Ну ладно, налей-ка нам еще по одной!

Я понимал что уступая, и соглашаясь на вторую рюмку, Руфин Руфинович как бы тем самым говорил папе, что стихотворение ему очень понравилось.

-8-

Иногда я думал о том, что когда папа и мама будут на работе, а бабушка – в магазине, я тоже могу тайком попробовать попить немного коньячного спирта. Я ведь никогда еще не пил алкоголь. Надо же когда-то начинать, верно? Или хотя бы поставить эксперимент. Одну или две рюмочки, как Руфин Руфинович. Чтобы самому во всем разобраться.

У нас в классе спиртное употреблял только Витька Вакарь. На перемене, в туалете, Витька открывал кран, и, наклонившись, жадно пил воду, перехватывая холодную струю ртом.

- Ууу, - переводил дух Витька. – сушняк, бля.

И пил еще и еще.

- Вчера бухали с пацанами, - объяснял Витька. – Так, что сегодня аж бля все трубы горят.

- Надо бы и мне, - думал я, - надо бы и мне как-нибудь налить себе грамм 100 из бутыли. Или, для начала, лучше 50. И посмотреть, что будет.
- Но для этого нужен какой-нибудь повод, - размышлял я. – Какое-нибудь радостное событие.
- Скажем, - думал я, - можно будет выпить спирта через два месяца. За победу в районной олимпиаде по математике. Если наша школа победит. А она, конечно, победит, она ведь каждый год побеждает. У нас же очень хорошая математическая школа.

-9-

Через два дня, поздно вечером, папа вернулся домой с дядей Гришей и дядей Сашей, и уровень спирта в нашей бутыли сразу значительно понизился.

Когда они пришли, я сидел на полу в коридоре возле книжных полок,и читал о том, как достойный кавалер де Грие говорил Манон Леско, что ежели она только положится на его честь и бесконечную любовь, то он не пожалеет жизни, чтобы сделать ее счастливой. А Манон Леско, прекрасно понимая, что в таком возрасте не бывают обманщиками, отвечала, что если бы он вдруг нашел способ вернуть ей свободу, то она почитала бы себя обязанной ему больше, чем жизнью.

Дядя Гриша и дядя Саша вошли в коридор, и, не обращая на меня внимания, сразу, без лишних слов, наполнили спиртом три пустых бутылки из-под боржоми. Меня удивило то, что все другие наши гости долго удивлялись нашей бутыли, стояли возле нее в коридоре, рассматривали, что-то восклицали, смеялись, а дядя Гриша, дядя Саша и папа молча прошли с бутылками в большую комнату, уселись вокруг журнального столика и без тоста выпили по первой, не закусывая. Бабушка быстро принесла им тарелочку малосольных огурчиков, нарезанную колбаску и убежала на кухню что-то разогревать.

- Ну, помянем невинно убиенную оперу! – гулко сказал дядя Саша, и все выпили по второй.
- Пустую бутылку со стола! – скомандовал дядя Саша после третьей рюмки, и убрал опорожненную бутылку на пол, под журнальный столик.
- Нельзя, чтобы пустая на столе стояла, - объяснил дядя Саша. – Плохая примета!

Я сидел возле книжных полок и читал, как Манон Леско говорила господину де Грие робким голосом, что он вправе был бы возненавидеть ее за ее неверность, но если он питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с его стороны за два года ни разу не уведомить ее о его участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова.

Из коридора, где я сидел на полу, было слышно все, о чем говорят гости. Из их тостов и разговоров, я узнал, что папину оперу «Дракон» по пьесе Шварца только что запретили. Запретили сразу после сегодняшней премьеры в нашем молдавском оперном театре. Папа написал к этой опере либретто в стихах. Либретто, то есть, узнал я новое слово, слова. Я прекрасно помнил, как папа писал это самое либретто в прошлом году. И как он, радуясь и смеясь, зачитывал маме отрывки каждые десять минут. Было видно, что папе самому очень нравится писать его смешное либретто.

Особенно переживал из-за запрета оперы дядя Саша, исполнявший в ней партию Ланцелота. Дядя Гриша исполнял Дракона.

- Я даже туфли специальные на платформе купил, - огорчался дядя Саша. – Для сцены. Чтобы мой Ланцелот был высоким!

У нас дома была книжка Шварца в желтой обложке с золотыми буквами, и я ее перечитал уже раз десять. Было немного смешно видеть папу, пьющим коньячный спирт с драконом и Ланцелотом.

Запретил оперу, - говорили взрослые, - «сам», лично посетивший премьеру. «Самому» не понравилось то, что дракон сажает Ланцелота в тюрьму на 15 суток, прямо как у нас в Советском Союзе.

- Они что, не могли его на десять суток посадить? – говорят, спросил свою свиту «сам». – Или на двадцать?

«Сам» усмотрел в этом тонкий намек на толстые обстоятельства. Так сказал дядя Саша. Тонкий намек на толстые обстоятельства.

Наблюдая за гостями, я сделал один важный вывод. О том, что взрослые зачастую пьют не только для удовольствия, но и для того, чтобы залить вином какое-нибудь несчастье. Пьют, как в той старой советской песне поется, «в горе, надежде и радости». Так что, я могу не дожидаться радости победы в районной олимпиаде. И выпить раньше, если у меня будет какое-нибудь горе.

Дядя Гриша и дядя Саша пили спирт, и говорили, что момент сейчас плохой. Что в республике могут закрутить гайки. И могут сильно прижать автора либретто.

Я не знал, как закручивают гайки, но мне было очень жалко папу. Это же все было ужасно несправедливо и очень глупо. Ясно же, что «Дракон» к нашему Советскому Союзу никакого отношения не имеет. Это любому мальчику из нашей школы было бы понятно. Как же можно запрещать оперу всего лишь из-за какого-то случайного совпадения сроков заключений?

-10-

На следующий день к нам, как обычно после работы, зашел Руфин Руфинович. Этот его приход тоже превратился в мини-поминки по папиной опере, так что содержимое бутыли в этот раз уменьшилось немного больше, чем обычно.

Бабушка отварила свои фирменные лазанки, в центре кухонного стола папа поставил графин. Они выпили по рюмке, съели по котлете, и Руфин Руфинович рассказал папе, что сегодня утром, возле Дома Печати он натолкнулся на Латенского. Руфин Руфинович почему-то называл Латенского тонкошеим, по прозвищу, совсем как в детских фильмах про индейцев. Тонкошеий Латенский, оказывается, сейчас работает в доме правительства, референтом у «самого». У первого секретаря молдавского ЦК партии. И этот Латенский с такой усмешечкой рассказал Руфину Руфиновичу, что после премьеры «Дракона» он лично положил на стол «самому» последнюю папину книжку. И приложил записку: «ни одного стихотворения о родине, ни одного стихотворения о партии».

- Латенский! – воскликнул папа. – Надо же! Мы же с ним учились вместе, а потом в редакции «Молодежки» четыре года вместе служили. Надо же!

Руфин Руфинович сказал папе, что момент сейчас плохой. В республике могут закрутить гайки. И сильно прижать папу.

-Как у тебя настроение? – спросил Руфин Руфинович. - Пишешь что-нибудь сейчас?
- Да, - ответил папа. – Вот, ночью сегодня проснулся и написал..

***

Заливаю уши воском,
Зренье тьмой гашу,
Но снится
Шепот за спиной и лица,
Нарисованные Босхом.
Засыпая, заклинаю
Реющих у изголовья
Ангелов средневековья.
Господи,
Ведь я их знаю.
Я их помню поименно,
Мне они пришлись врагами.
Господи,
В небесном храме
Есть и Каина икона.
Духи зависти и мести,
Что не ведают отсрочки,
Я встречал поодиночке,
А сейчас они все вместе
Перед зеркалом,
в котором
Зло продлилось отраженьем,
Стало эхом,
Повтореньем,
Будущим и прошлым спором.
Это темная изнанка
Доброты твоей,
Природа.
Генетического кода
Многократная чеканка.
Я врагов своих заложник,
Призраков,
Которых разом
Воспаленным красным глазом
Выхватил из тьмы художник.
Написавший лбы и уши
Тонкошеих привидений,
Что сквозь щелку сновидений
тайно смотрят в наши души.

-11-

Через две недели папа пришел домой со свежим выпуском журнала «Юность».

- Так! – радостно сказал папа маме. – Так! Все-таки молодцы Кирилл и Натан! Оперативно дали мою подборку в «Юности». Все будет хорошо! А Олег дает еще одну у себя в «Сельской Молодежи». А Гриша написал обо мне статью и пристроил ее в «Литгазету». Через неделю выйдет!

- Это должно сработать! – говорил папа. – Они у нас в Молдавии против Москвы не пойдут! Не захотят быть святее папы римского! Москва есть Москва!

-12-

Вечером к нам зашла Ленка Мамлеева из 51-ой. В своих попиленных джинсах Lee. Не Wrangler, конечно, но они ей очень шли, особенно, когда она присаживалась на корточки, чтобы достать книгу с нижней полки. Ленка вернула папе томик Пастернака и взяла Ахматову.

Когда она ушла, я развернул принесенного ею Пастернака.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

Пастернак меня очень заинтересовал, но я в нем не все детали понимал.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Что это? Жар соблазна был мне знаком не понаслышке, но никакого крестообразного вздымания крыльев у меня никогда не наблюдалось. Другие вещи были, а этого – нет. А может, это у Пастернака просто метафора, для красного словца? Чтобы как бы сказать, что любовь имеет божественную природу? Или, наоборот, греховную? А может Пастернак все это просто за уши притянул, из-за каких-то там своих внешних религиозных конструкций?

-13-

На следующий день меня вызвали в пионерскую комнату, к Танечке. Вообще-то нашу пионервожатую на линейках все называли Татьяной, или даже Татьяной Мироновной, но мы, мальчики, между собой уважительно называли ее Танечкой. За безупречное соответствие нашему идеалу.

Танечка уже окончила школу, но на работу она, конечно же, надевала пионерскую форму. Красный галстук, узкую синюю юбку чуть выше колена и приталенную белую рубашку. Из-за вытачек пионерская рубашка Танечки слегка топорщилась и провокационно чуть-чуть расходилась между двумя пуговицами на груди. И красный галстук эту щель совсем не закрывал. Даже наоборот, подчеркивал.

Один наш мальчик, из тех, кого называют ботаниками, Лева Цукерблат из 6-го В, вычитал в книге Хеллера «Что-то случилось» выражение «на нее хотелось упасть с 10 этажа». И поделился им с другими мальчиками. Выяснилось, что упасть на Танечку с 10 этажа хотела вся школа.

- У твоего папы подборка в журнале «Юность» вышла? – спросила меня Танечка, задорно глядя мне в глаза. – Мне очень нравятся его стихи.

Она сняла с полки с молодежными журналами подшивку «Юности» со штампом школьной библиотеки и начала нараспев, с выражением, читать папин стих. Папа никогда не читал так театрально.

***

Кружилось не спеша веретено,
Фитиль горел, и пахло гарью масло,
И бабочка, влетевшая в окно,
То вспыхивала в сумраке, то гасла.

И глазу было видно далеко -
Песок, и море, и полынь, и кони.
И нить лилась светло, как молоко,
По воздуху к ладони от ладони.

Пряла, а на другом конце земли,
Забыв свои обычные ремесла,
Подталкивая к дому корабли,
Как тетиву, оттягивали весла

Мужчины. Потемнели их тела,
Речь огрубела, одичали души.
Они судьбу сменили, но жила
В сощуренных глазах тоска по суше.

По дому, по колодцу, по кусту,
Тяжелой ветке с темным виноградом,
По гладкому тугому животу
Беременной жены, лежащей рядом.

Пряла, глядела вдаль, пока светло.
Темнело – у окна была на страже.
Ждала, и ожидание текло
Меж тонких пальцев теплой струйкой пряжи.

- А какая зарплата у поэтов? – спросила меня Танечка.
- Никакая, - объяснил я. – Папа раньше в газете работал, а сейчас его в журнал перевели. Он зарплату там получает.
- А за сами стихи только гонорары платят, но они очень маленькие, - объяснил я.
- Поэзию писать совсем невыгодно, - объяснил я. – Это делают одни энтузиасты. Исторические романы, детективы, и сценарии оплачиваются куда как более щедро.
- Через две недели к нам придет Валерий Павлович с телевидения, - сказала Танечка. – Отбирать детей для телепередачи «Пионеры и комсомольцы об империалистической Америке».
- Я рекомендовала тебя, - сказала Танечка. – Папа - писатель, ты найдешь правильные слова, я уверена.
- Валерий Павлович придет через две недели, в пятницу, - повторила Танечка. – Подготовь текст об Америке минут на 5-7 примерно.

-14-

В следующую субботу папа опять налил из нашей бутыли две бутылки коньячного спирта. Мы шли на новоселье к дяде Шурику, они с папой еще в школе вместе учились. Мама купила дяде Шурику подарок в магазине «Тысяча мелочей» – набор инструментов в большой деревянной коробке с бронзовой ручкой. Очень удобно, можно все инструменты с собой за ручку носить. Мало ли что может понадобиться, никогда не знаешь. Мне набор очень понравился. Там было все, что нужно, и плоскогубцы, и клещи, и молоток, и ножовка, и сверла разной толщины с коловоротом. Мне очень понравилась сама идея коловорота. Хитро придумано. А папа написал дяде Шурику поздравительные стихи. Стихи мне тоже очень понравились. Я еще раз убедился, что у папы тонкое, неожиданное чувство юмора.

У каждого мужа
Бывает момент,
Когда ему нужен
Один инструмент.

Я прекрасно понимал, о каком инструменте каждого мужа идет речь, и гордился папиной игрой слов. Мне бы так смешно ни за что не придумать.

Папа положил листок со стихотворением в коробку с инструментом, взял коньячный спирт, и мы пошли на новоселье.

-15-

- Здесь Алик Безродный, - полушепотом предупредил папу дядя Шурик, открывая нам дверь.

Имя Алика Безродного я слышал впервые.

- Алик, - вполголоса пояснил дядя Шурик, - тоже в соседнем подъезде квартиру получил, оказывается. Мы с моей Алкой вышли в магазин утром, и с ним сразу во дворе и столкнулись. Ну, и пригласили его к нам.
- И правильно пригласили, - сказала мама. – Давно пора забыть старое.

Гости ели, пили, поздравляли хозяев и Алика Безродного с новой квартирой, а папу - с публикациями в московских «Юности» и «Сельской молодежи». Это, по всеобщему убеждению, означало конец папиной опалы местного значения. Они все так это называли. Опалой местного значения.

- Я вчера встретил Латенского, - рассказывал Руфин Руфинович. – Он зашел к нам в Дом Печати, в буфет на первом этаже. Заказал кофе и бутерброд с докторской. Латенский говорит, что на этот раз пронесло. «Сам» узнал о московских публикациях, пролистал папину книжку, и выбросил в корзину приложенную к книге плохую записку.
- Тут важно не скатываться в элементарную кампанейщину, - говорят, сказал «сам».

Потом все пошли на балкон курить, а после перекура с дивана раздался мягкий аккорд – это дядя Гриша-Дракон взял в руки гитару.

Потом папу попросили прочитать что-то из последнего.

***

Мне всякий раз перед болезнью снится,
Как в тишине, в морозной пелене,
Все мечется подстреленная птица
По кругу, по мишени – полынье.

Наброшена петля. Все уже, уже
Кольцо судьбы у птичьей головы.
Комочек лета на ладони стужи,
В ослепшем поле капля синевы.

Бог знает, где прочитанная небыль
Тревогою откликнулась во сне,
И птица, не поднявшаяся в небо,
Плывет, опять становится во мне

Сигналом, близким смутному пределу,
Который тайно известил меня
О том, что снова движется по телу
Сухое пламя темного огня.

Вот он крадется к сердцу, нарастая,
И я опять неотвратимо жду,
Чтоб все сместилось и сорвалась стая,
Меня оставив в стынущем пруду.

И буду я, подстреленная птица,
Печально плыть по кругу никуда
И больно ударяться о границы
Бесшумно подползающего льда.

Папа сделал паузу, и откашлялся. По лицу Алика Безродного я видел, что папины стихи ему очень нравятся.

***

Я не люблю любой народ.
В любом народе дремлет сброд.
Позволь - и тьма со дна всплывет.
Народ не общество, а род.
Он с первобытным гневом слит.
Он верен злу своих обид.
Он мстит за то, что сир и сер.
Слепой инстинкт забытых эр
Его выводит на тропу.
И льется кровь, дразня толпу.
Игрой становится беда -
Сегодня "будем бить жида",
А завтра "русских жги-пали,
У, надоели москали".
Цыгане, татарва, чечня.
В любом народе нет меня.
Я не хочу таких удач,
Чтоб их со мной делил палач.
То, видно, про меня слова -
Иван, не помнящий родства.
Ни кумовства, ни сватовства,
Ни пиршества, ни воровства.
Я помню Моцарта, а он
Был не народом сотворен.
Прекрасен человек, пока
Он не толпа, он не века,
Он не табун, он не косяк,
Он не инстинкт, таящий мрак.
Я существую в мире сам,
Я на крови не строил храм.
Я - инородец всех людей.
Не эллин и не иудей.
Смотрю, как падает звезда
Из ниоткуда в никуда.

- Хорошо! – воскликнул дядя Алик Безродный. – Очень хорошо!

С дивана опять раздался мягкий гитарный аккорд.

- А все-таки жаль, - красивым голосом запел дядя Саша-Ланцелот, - иногда над победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед…

-16-

Было решено, что дядя Шурик и дядя Алик Безродный будут приходить к нам каждую субботу. Методично работать над понижением уровня спирта в нашей бутыли, а еще, чтобы под это дело расписать пулю. Я узнал, что «расписать пулю» означает сыграть в преферанс, в карты.

Вскоре выяснилось, что в преферанс всегда почему-то выигрывает дядя Алик. Не почему-то, впрочем, а именно потому, что дядя Шурик боится всего на свете, и всегда недозаказывает взятки. И, как следствие, недобирает в пулю. А папа, наоборот, слишком любит играть мизер, и дядя Алик его всегда ловит. Дядя Алик ловит мизер очень профессионально. После того, как папа сносит прикуп, они ложатся, и дальнейшее становится делом техники. Поэтому папа всегда перебирает в гору.

Пока они играли и выпивали по рюмочке, мама работала, тут же, в большой комнате. Говорила: «Не мешайте мне»! После чего забиралась на диван с ногами, пристраивала себе на колени портативную пишущую машинку «колибри», заправляла в нее лист бумаги и быстро, без задержки, печатала заголовок. Мама работала в газете «Юный Ленинец», и ее заголовки мне очень нравились. Скажем, «Как живешь, 5-й Б?». Или «Делать людей счастливыми». Или «Вперед, мальчишки!» Напечатав заголовок, мама обычно останавливалась, доставала колоду карт и раскладывала пасьянс.

- Хм, - говорила она себе, - значит дальняя дорога и казенный дом, интересно.

После чего она раскладывала еще один пасьянс, потом еще один, а потом и еще один. Что казалось мне очень неправильным. Кому они нужны, эти пасьянсы? Неужели кто-то, в наше время, может еще в них верить? И вообще, зачем просить нас всех не мешать работать, а потом сидеть и тратить часы на это бесполезное однообразное гадание?

Когда у мамы не было под рукой колоды карт, она гадала по книгам. Развернет, скажем, томик Шекспира, и прочитает там: «Не унывай, мой рыцарь! Сегодня я угощу тебя кубком вина за свадебной трапезой!», после чего посмотрит ясными глазами на меня, как на человека, разделяющего ее веру в гадание, и спросит: «Ну и что это значит?»

Если игра в преферанс заканчивалась быстро, то есть, если пуля закрывалась еще до того, как бутылка коньячного спирта была допита, то папа и гости играли в дурака. Пару раз. Уже просто так, для души. Тут уже всегда выигрывал папа. Дядя Шурик, когда играл в дурака, все время ворчал, что ему не идет карта.

- Нет, ну что ты будешь делать! – восклицал он, после того как ему доставались из колоды одни шестерки и семерки.

Дядя Алик играл правильно, флегматично. Оптимально и невозмутимо. А папа, наоборот, всегда радовался и смеялся.

- Хо-хо-хо, - говорил папа, добирая из колоды тузов и королей. – Хо-хо-хо.

В дурака ему всегда, всегда дико везло. Неделю за неделей, месяц за месяцем.

- Рудика обыграть невозможно, - с улыбкой констатировал дядя Алик. – Тут нарушаются все законы теории вероятностей!

-17-

Дядя Шурик работал в журнале «Коммунист Молдавии», хотя сам он не был членом партии. Помимо службы, в свободное от журнала время, он писал сценарий документального фильма о нашем молдавском герое Гражданской войны Котовском. Уже четыре года писал, но был все еще только на второй сцене. Подобные сценарии о героях, узнал я, очень щедро оплачивались. Было очень смешно, что дядя Шурик, о чем бы ни говорили папа с дядей Аликом, всегда переводил разговор на своего Котовского.

- А знаете, как Сталин называл Котовского? – спрашивал он, забывая о преферансе, и опуская руку с картами.
- Карты ближе к орденам! – говорил ему папа. – Не свети тузом своим бубновым!
- Ходи, Шурик, - вторил папе дядя Алик.
– Храбрейший из скромных, скромнейший из храбрых! - продолжал дядя Шурик, не обращая на них внимания. - Что скажете? Сомнительный ведь, между нами, девочками, комплимент!

Мне нравилось, как дядя Шурик вставлял в разговор это свое «между нами, девочками». Потому что ведь ясно, что ни он, ни папа с дядей Аликом, не были девочками. Смешно.

- Бандит он был, ваш Котовский! – воскликнула вошедшая в комнату бабушка. – Он у нас жеребца племенного украл.
- Кто украл? – опешил дядя Шурик. – Котовский? Герой гражданской войны?
- Поменьше бы нам таких героев, - буркнула бабушка и покинула комнату, не пожелав, видимо, продолжать разговор.

Бабушкины слова о Котовском меня очень удивили. Ведь у нас в Кишиневе, перед гостиницей «Космос», стоял памятник Котовскому. Верхом на коне-иноходце. И мальчики из моей школы много говорили об этом памятнике. И смеялись. Потому, что если зайти сзади, и посмотреть, то там у коня под хвостом висят очень большие яйца. Очень большие. А может это тот самый жеребец, которого Котовский украл у бабушки?

- Ада, о чем она говорит? – забеспокоился дядя Шурик.
– Что украл Котовский у Галины Николаевны? – спросил он у мамы. - Ты в курсе? Мне надо знать в любом случае. Я же сценарий об этом пишу. Вставлю это я к себе, или не вставлю – неважно. Мне надо быть в курсе дела. Сама понимаешь.

Я знал, что мама никогда, никогда не упустит любой повод, чтобы отвлечься от своей пишущей машинки. И приготовился слушать. Мне нравилось, как мама рассказывает семейные легенды. Она всегда делала это так, как будто она об этом статью в свой «Юный Ленинец» пишет. Набело. Со всеми деталями рассказывала, со всеми лирическими отступлениями, как полагается.

-Это давно было, - начала мама. – В тридцатые еще годы. Буся, моя бабушка, через несколько лет после революции, уехала из Киева в деревню. С детьми, от греха подальше. Сами понимаете, дочь священника, жена поручика царской армии. Решила залечь на дно и переждать смутное время. Ну и конечно же, когда она появилась на селе, отношение к ней было насмешливое. Как же, образованная, говорила по-французски, танцевала мазурку, играла на рояле. Привезла с собой Толстого, Достоевского, Чехова, Лескова. Фета и Тютчева привезла. И, конечно же, Гоголя. А тут – хозяйство вести, корова, кролики, куры. Но Буся взялась за дело настолько умело, что скоро к ней все потянулись за советом.

Я сидел в коридоре, слушал разговор взрослых о прабабушке Бусе и Котовском, и читал последние страницы «Заблуждений сердца и ума». Справа от меня, на полу, была стопка из уже прочитанных «Манон Леско» и «Опасных связей». А слева – «Молль Флендерс», которую я собирался начать сразу после «Заблуждений». Словом, я собирался исследовать тему любовной страсти в хронологическом литературном порядке. Кребийон-сын, Аббат Прево, де Лакло, Даниэль Дефо…

- А потом, - рассказывала мама, - потом бабушка пропала на неделю, и вернулась с каким-то потрясающим племенным жеребенком. Лучшим в округе. Не знаю, на что она его выменяла, но это было настоящее богатство. Крестьяне на «коныка» поглядывали с завистью и вели с Бусей уважительные разговоры на предмет случки с ним своих кобыл.

Во входную дверь позвонили. Папа оставил преферанс, поднялся со стула и пошел мимо меня открывать.

- Это Руфин Руфинович, вот увидишь! – подмигнул он мне. – Он к Галине Николаевне пришел.
– Жестокий! – читал я в своих «Заблуждениях». – Вы желаете моего несчастья. Какие вам еще нужны доказательства любви? Встаньте, – добавила она почти беззвучно, – разве вы не видите, как я люблю? И сможете ли когда-нибудь доказать мне, что и вы любите меня?
- A однажды, - продолжала мама в комнате, - в село влетел со своими кавалеристами Котовский. И прямиком – к бабкиному дому. – Хозяйка, - говорит он бабушке, - что-то я давно вареников не ел, аппетит у меня на них большой. Свари-ка нам вареников! А мы пока отдохнем, устали.

Папа открыл входную дверь. На пороге стоял, как и ожидалось, Руфин Руфинович.

- Иди, иди, - махнул папе рукой Руфин Руфинович, - иди играй в свой преферанс. А я тут у Галины Николаевны посижу!

В комнате мама продолжала свой рассказ.

- Пока бабушка в спешном порядке месила тесто, - рассказывала мама, - пока она лепила вареники, котовцы, спешившись, полеживали себе в саду на травке. Когда сели за стол, командир вареники за обе щеки уписывал и все нахваливал:

- Ну, - говорит, - вкусно, ну, угодила ты мне, хозяйка!

Потом взлетели они на коней и умчались, только пыль столбом. А бабка с облегчением вздохнула – обошлось! Через часик заглянула в пристройку и ахнула, вместо племенного красавца стояла там тощая чесоточная кляча-доходяга…

Папа приветственно кивнул Руфину Руфиновичу, и поспешил обратно в комнату, к дяде Шурику и дяде Алику.

Я закрыл «Заблуждения», и положил книжку в стопку прочитанных, направо. И раскрыл следующую, «Молль Флендерс».

- После «Манон Леско», - сказал мне Руфин Руфинович, - я бы не стал читать «Молль Флендерс». Это ведь совсем другой тип женщин. Возьми лучше «Кармен» Мериме, но перед этим обязательно, обязательно прочитай «Цыганы» Пушкина. Пушкин, несомненно, читал «Манон Леско», и он был раньше Мериме. Так что….
- Действие «Цыган», - веско продолжал Руфин Руфинович, - происходит у нас в Молдавии, в окрестностях Кагула. Где гагаузы живут. Это надо иметь в виду. Хотя сам Александр Сергеевич встретил свою Земфиру не там, а путешествуя между селами Долна, Юрчены и Варзарешты. На самом деле.

Сообщив мне всю эту полезную информацию, Руфин Руфинович прошел на кухню. Я отложил «Молль Флендерс», и, не поднимаясь с пола, протянул руку, и достал с полки рекомендованную им «Кармен». Мнение Руфина Руфиновича я ценил.

- Руфин Руфинович! – услышал я из кухни радостный бабушкин возглас. - А вот я вам сейчас картошечку пожарю!

-18-

Я сидел на полу в коридоре, прислушивался к разговорам в комнате и на кухне, и предавался размышлениям. Меня очень удивляли «Манон Леско» и другие такие же книги там рядом на полке. Я не мог себе представить, чтобы я, скажем, увидел на нашей улице Ленина девушку в дилижансе, и тут же полюбил бы ее всем сердцем. Настолько сильно полюбил бы, что бросил бы ради нее школу, и убежал бы с ней в какой-нибудь Тирасполь. И другие мальчики в школе этого ни за что никогда не сделали бы. А в книгах 18-го века такие поступки были обычными. Почему?

Может, люди тогда любили сильнее, чем сейчас? Может мои чувства к Ленке Мамлеевой из 51-ой квартиры, к Оле Осадчей из моего класса, или все к той же Танечке не были так сильны, как у кавалера де Грие? Да нет, судя по описанию в книжке именно чувств, они были примерно такими же. Более или менее. Даже у меня, может, и посильнее, потому что я о манящих меня девушках знаю больше, чем этот де Грие знал о своей Манон Леско. Я знаю, к примеру, что Ленка Мамлеева фанатирует Евтушенко и что это пройдет. Потому что у всех у нас в молодости бывает период, когда нам нравится Евтушенко. Я знаю, что Оля Осадчая из моего класса, она без ума от Сальвадора Дали от своего любимого. Альбомы его в школу приносит, девочкам показывает. Не только девочкам, мне тоже. И какую-то там книжку «Мастер и Маргарита» уже 10 раз перечитала. Только о ней и говорит, и меня просит тоже прочитать. А как относится к Евтушенко та же Манон Леско? Мы разве об этом что-то знаем? И нравится ли ей Сальвадор Дали? Еще неизвестно. А вдруг ей близок не Дали, а наоборот, ей нравится художник Шишкин с обложки конфет «Мишка косолапый»? Как же с ней можно жить тогда?

Кроме того, Ленку, Олю и Танечку я знаю давно, уже несколько лет. А он, этот де Грие, только-только увидел свою Манон и тут же на месте воспылал к ней пламенным чувством. Так бывает? Вообще, можно ли любить по-настоящему, ничего не зная о предмете своей страсти? Спрашивается?

Ну хорошо, - думал я, - а что я такого особенного знаю о той же Танечке? Надо со всей откровенностью признать, что тоже совершенно ничего. Да, она говорит какие-то общие слова на пионерских линейках. Но ведь любая другая на ее месте говорила бы то же самое. Так что это не считается. Да, я с ней два раза в жизни разговаривал, и оба раза она смотрела своим задорным взглядом прямо мне в глаза. Но она всегда так разговаривает, со всеми. Так что суть не в этом. Главное, а что я о ней, в общем-то, знаю? Если честно? Если честно, то ничего.

А что, если бы Танечка вызвала бы меня к себе в пионерскую комнату, и сказала бы, что вот, пионер Ольшевский, каждый раз, когда я нахожусь с тобой рядом, моим сердцем овладевает неизъяснимая отрада. Ради тебя я готова пожертвовать всем, своим будущим, своей пионерской и комсомольской карьерой. И поехать с тобой в Тирасполь, где мой дядя оставил мне родовой замок и годовую ренту в 400 двойных луидоров. Ради тебя я готова пасть низко и погубить свое честное имя. Но я готова это сделать, не мешкая ни секунды, потому что я читаю свою судьбу в твоих удивительных глазах. И я ничего не боюсь, ничего. Потому, что разве мыслимо сожалеть об утратах, утешаясь твоей любовью?!

Если бы она мне так сказала, в своей белой рубашке с расходящимися на груди между пуговками, решился бы я поехать тут же вслед за ней в её Тирасполь? Или не решился бы?

Я сидел на полу в коридоре, предавался размышлениям, и прислушивался к разговорам в комнате и на кухне.

- Вот объясните мне, Руфин Руфинович, - говорила бабушка на кухне. – Почему вы переехали в Кишинев? Вы же из Москвы родом, да?

- Интересно, - говорил дядя Шурик маме в комнате. – Вот, после 20-го съезда партии, когда все узнали о нарушениях ленинских норм, многие стали говорить, что они ничего не подозревали, и ни о чем не догадывались. Но это в основном в Москве и Питере так говорили. А вот простые люди, в селах, такие, как твоя бабушка, у них был здравый смысл, они все видели и все понимали.

Я подумал, что эту мысль дяди Шурика надо запомнить. Это полезное наблюдение. Скажем, Оля Осадчая, при всех моих нежных чувствах к ней, она ведь дочь профессора марксизма-ленинизма. Все-таки. И ее папа из Ленинграда. И она поэтому запросто может не замечать каких-нибудь несправедливостей, нас порой окружающих. Таких, как запрет папиной оперы, например. А простые люди, типа Витьки Вакаря, у них есть природный здравый смысл, и они как-то интуитивно могут всю глупость подобных вещей понимать гораздо лучше.

- Это кто у тебя простые люди? – обиделась на дядю Шурика мама. – Это Буся наша простая? Шурик, ты что? Она же принадлежала к двум самым большим дворянским родам на Украине. Кульчицкая по отцу, Ковалевская по мужу. Киевские высшие женские курсы окончила, те же, что и Ахматова. Правда, Ахматова училась на юридическом факультете, а наша Буся – на филологическом.

- Я не люблю об этом говорить, - отвечал на кухне Руфин Руфинович бабушке. – Я очень не люблю об этом говорить. Но если между нами… Да, я потомственный москвич. Но после войны, когда началась кампания против безродных космополитов, я понял, что надо залечь на дно. Это между нами. Многих вокруг арестовывали. Вот я и уехал из Москвы в Молдавию. Здесь на повестке дня все еще стояла коллективизация, это в сорок восьмом-то году. Так что на космополитов у них времени не хватало. Вот я, между нами, и перевелся сюда в «Юный Ленинец».

- Я помню день, когда умер Сталин, - продолжала свои воспоминания мама в комнате. – Я тогда пришла из школы вся в слезах. Как мы будем жить дальше? А мама на меня даже прикрикнула.

– Прекрати сейчас же! – сказала. – Как будем жить? Лучше жить будем. Потому что хуже некуда.

- Не нравится мне этот их стиль жизни, - жаловалась на кухне бабушка Руфину Руфиновичу на папу и маму. – Книги, оперы, сценарии. А что, если опять закрутят гайки? Тогда за Рудика и Аду за первых возьмутся. А у них всего один ребенок… Грех говорить такое, но лучше уж Рудик был бы каким-нибудь, я не знаю, шофером, что ли…

А в комнате папа уже читал стихи. Преферанс закончился.

***

Ничего не случалось со мною,
Просто жил,
День как год,
Год как день.
И еще -
Оставлял за собою
По дороге бежавшую тень.
Тень мальчишки,
А позже - мужчины.
За пределом незримый предел.
Путь отмерив свой до половины,
Только шел
Да под ноги глядел.
Только жил
Да итожил потери,
Да искал себе доли иной.
Оглянулся -
Глазам не поверил:
Сколько в жизни случилось со мной...

-19-

Я начал собирать материал для Валерия Павловича с телевидения. Об империалистической Америке. Начал с того, что поднял подшивки изданий для юношества, «Сельской Молодежи» дяди Олега, «Ровесника», и других журналов. Но там об Америке было как-то поверхностно, недостаточно для Валерия Павловича. Сплошная вода, бьют в основном на чувства. Тогда я перешел к журналам для взрослых, и посмотрел «Коммунист Молдавии» дяди Шурика. Тут материала было немного больше. Я узнал о том, что капиталисты ради прибыли пойдут на все что угодно. И что нет такого преступления, которое они не совершили бы, если им посулить прибавочную стоимость в 300%.

Я прочитал, что Карл Маркс давно, еще 100 лет назад или больше, вывел формулу «товар-деньги-товар». И обосновал неизбежность победы социалистической революции. Оказывается, при капитализме рыночная экономика, без нашего госплана, неизбежно страдает от постоянных кризисов перепроизводства. За которыми следуют периоды инфляции и резкого сокращения количества рабочих мест. А потом, когда перепроизведенные товары кончаются, экономика опять начинает немножко расти, но ненадолго. До следующего кризиса перепроизводства. А, главное, главное, однажды наступит общий кризис капитализма. Общий! А из общего кризиса, доказал Маркс, выхода нет. Нет выхода, и поэтому капитализм рухнет неизбежно, по формуле «товар-деньги-товар». А нам, в СССР, из-за госплана кризисы перепроизводства не грозят. И мы их победим.

Вот бы, мечтал я, вот бы вывести какую-нибудь не экономическую как у Маркса, а алгебраическую функцию Америки. Чтобы потом ее продифференцировать, и определить экстремум, как нам показывал на математическом кружке Борис Григорьевич. И точно вычислить дату начала общего кризиса капитализма. Эту функцию потом станут называть функцией Маркса-Ольшевского, но это неважно. Не в названии дело.

Я стал каждый день смотреть программу «Время». Вместе с бабушкой на кухне. А раз в неделю – «Международную панораму». Следить за новостями, чтобы не пропустить начала долгожданного общего кризиса капитализма. Все это было очень интересно. Мне стало казаться, что и бабушка тоже ждет начала чего-то, но я не мог понять, чего. Она не говорила. Но точно не того, чего ждал я. Я ведь увлекался международной политикой, а она следила в основном за внутренними новостями.

-20-

Еженедельные преферансы у нас стали привычными, дядя Шурик и дядя Алик приходили по субботам, часика в четыре. Дядя Алик чертил пульку на трех игроков, они наливали по первой, и начинали. Дядя Алик стал мне нравиться сразу, первого же преферанса. Он всегда держался невозмутимо, с достоинством. Благородно, как Атос. Никогда не ворчал, как дядя Шурик, что ему не идет карта. И, в отличие от того же дяди Шурика, никогда не хохотал громогласно над ерундой. Просто усмехался с достоинством, но глаза у него при этом всегда оставались грустными. Очень грустными. Я понимал, что у дяди Алика, как и у Атоса, есть какая-то тайна. Которую знают все вокруг, кроме меня. А может он – тоже какой-нибудь граф де Ля Фер? В нем чувствовались класс и благородство.

Причем ясно, что папа и дядя Шурик дружат с дядей Аликом очень давно. И очень уважают его, по всему видно. Но почему же тогда он много лет не ходил к нам в гости? И что имела в виду мама, когда сказала: «Давно пора забыть старое»? Тогда, на новоселье у дяди Шурика?

Я узнал, что дядя Алик был единственным членом партии среди наших частых гостей. И единственным из них, кого политика совсем не интересовала, он о ней никогда не говорил. Все это было немного странно.

Работал дядя Алик директором нашего Молдкниготорга, и с первого же преферанса он стал доставать для нас редкие издания. В первую же субботу принес Пильняка, Гумилева, Мандельштама и Бабеля. Из кухни в большую комнату прибежал Руфин Руфинович, все стали листать принесенные книги. В разговоре Руфин Руфинович упомянул о том, что Гумилева, Пильняка и Бабеля расстреляли, а Мандельшам сам погиб в лагерях. И что они – одни из самых талантливых, а может и гениальных, русских писателей 20 века.

- Руфин Руфинович! – спросил я. – А почему так, как только писатель талантливый, так его сразу или расстреливают, или арестовывают?

Руфин Руфинович посмотрел на меня долгим взглядом, потом на папу и маму, и смущенно, как мне показалось, хмыкнул.

- Это не телефонный разговор, - ответил мне Руфин Руфинович.

По лицу мамы и папы я видел, что они не хотели бы, чтобы я обсуждал эту тему при гостях.

Мне ответ Руфина Руфиновича не понравился. Конечно не телефонный разговор, но ведь мы же с ним не по телефону разговаривали. Я понимал, что Руфин Руфинович просто не говорит с детьми на такие темы. Я догадался, что он опасается сказать мне в чем дело даже «между нами», как тогда с бабушкой на кухне. А зря. Его опасения совершенно напрасны, я бы никогда никому не передал бы. Что я, не понимаю?

- Время было такое, - объяснил мне дядя Шурик. – Тогда говорили: лес рубят, щепки летят.

Меня этот ответ тоже не удовлетворил. Ведь если они из лучших писателей, то это же тогда не щепки летят, верно? Нет логики.

-21-

Мандельштама и Гумилева поставили на полку рядом с Пастернаком и другими книгами из серии «Библиотека поэта». А Бабеля и Пильняка – в прозу. И уселись играть в преферанс.

Я проследовал на свой наблюдательный пункт в коридоре. И открыл там томик Гумилева.

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…

Интересно. Начало стиха Гумилева напомнило мне песню «Child in time», мою любимую у «Дип Пёрпл». Потрясающая песня.

- Милое дитя… Слышал ли ты о черте между добром и злом?

Очень сильно поет этот Иэн Гиллан все-таки.

- Ooo, ooo ooo.
- Aahh, aahh aahh.

Руфин Руфинович, конечно же, видел, что его ответ мне не понравился. И он, проходя мимо меня на свою кухню, процитировал для меня другое стихотворение Гумилева. По памяти, чтобы сгладить ситуацию. Тоже о милом мальчике стихотворение. У этого Гумилева, похоже, была куча стихов о милых мальчиках. Руфин Руфинович прочитал его с улыбкой, он всегда улыбался, когда что-то цитировал.

Милый мальчик, томный, томный,
Помни — Хлои больше нет.
Хлоя сделалась нескромной,
Ею славится балет.
Пляшет нимфой, пляшет Айшей
И грассирует «Ça y est».
Будь смелей и подражай же
Кавалеру де Грие.
Пей вино, простись с тоскою,
И заманчиво-легко
Ты добудешь — прежде Хлою,
А теперь Манон Леско.

Логика этого стихотворения была мне ясна не до конца. То есть, как не до конца? До конца, в принципе. Ведь сама по себе мысль Гумилева была довольна проста. Как бы, чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. И если выпить коньячного спирта и развеселиться, то тогда ты заманчиво-легко добудешь и Мамлееву, и Танечку, и Олю Осадчую. Сомнительно как-то, если честно.

Да и во фразе «Ça y est» нет буквы «р», так что при чем тут грассирование? Спрашивается? А главное, при чем тут кавалер де Грие? Скажите на милость? Он же у Аббата Прево не пил, не веселился, и никакая Хлоя ему была не нужна. Скорее всего Гумилев на самом деле читал Манон Леско давно и уже не очень помнил, в чем там в книжке дело. Когда писал свой стих. Не помнил, что де Грие был однолюбом. Наверное, Гумилев перепутал де Грие с этим артиллеристом, братом Манон Леско, сержантом королевской гвардии. Что-нибудь в этом роде.

Пока взрослые играли в преферанс, я перелистал оба тома, Мандельштама и Пастернака. Мандельштам меня не очень заинтересовал, а вот Пастернак писал захватывающе.

Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь того гляди,
Нас бросит ненароком.

Очень сильно, по-моему. Сильнее Мандельштама.

Я стал думать о том, почему кавалер де Грие, в отличие от других мальчиков в нашей школе, был однолюбом. Я догадался, что все дело было в раздельной системе обучения. В те годы мальчики ведь учились отдельно от девочек. И когда де Грие закончил в свои семнадцать лет курс философских наук и впервые увидел девочку, у него именно поэтому была такая сильная реакция организма. А вот если бы в его духовной семинарии была бы пионерская комната, если бы он там у себя видел бы Танечку каждый день, то еще неизвестно. Может, тогда он просто хоть и почувствовал бы очень сильное влечение к Манон Леско, но никуда с нею не сбежал бы.

И еще, из-за раздельного обучения, из-за недостатка опыта у него, у де Грие, скорее всего, выработался на Манон Леско условный рефлекс. У него глобальное влечение к женщине связалось только с одной девочкой. И на других он уже не смотрел. Сработала первая сигнальная система, по Павлову. Или вторая, не знаю. Я в этих делах плохо разбираюсь. А у меня не так, я вполне могу испытывать сильное чувство к нескольким девочкам одновременно, без внутренних противоречий. И поэтому мои чувства в миллион раз глубже, разнообразнее, чем у этого кавалера де Грие.

Я стал думать о том, что множество девочек в мире – это многомерное пространство. Линейное, с системой координат. Нам про такие пространства Борис Григорьевич на математическом кружке рассказывал. Когда к олимпиаде нас готовил. Скажем, плоскость, двумерная система координат. Двумерное пространство. Икс и игрек. И все векторы в плоскости разлагаются в линейную комбинацию этого икса и этого игрека. Скажем, вектор (3,2), у него икс это 3, а игрек – это 2. Или, скажем, пространство наше, в котором мы живем. Оно трехмерное, в нем уже три базисных вектора, икс, игрек и зет. И остальные векторы уже по ним раскладываются. А де Грие этот жил в своем, в общем-то, одномерном мире, на прямой. И у него был только один икс несчастный, одна Манон Леско. Особенно не разбежишься. А я, я живу в трехмерном мире, у меня есть и Мамлеева, и Танечка, и Оля Осадчая. И икс есть, и игрек, и зет. И другие девочки в моем мире раскладываются по этой трехмерной системе координат. Скажем, через пару недель я пойду выступать на телевидение. И познакомлюсь там с какой-нибудь девочкой из другой школы. Допустим. И ее можно будет описать вектором, скажем (3,2,1). Три Мамлеевых, две Танечки, и одна Оля Осадчая. Такой вот вектор. Нет, пусть лучше будет (2,3,1). Пусть все же будет чуть-чуть больше Танечки. Как-то так. Или нет, пусть будет (2,2,2), как бы всего поровну. Так лучше всего.

-22-

На следующий день меня опять вызвали в пионерскую комнату. Во время второго урока. Я вышел из класса, прошел по длинному пустому коридору, поднялся по лестнице на второй этаж, подошел к полуоткрытой двери, и заглянул в нее. Как и ожидалось, в пионерской комнате я увидел двоих: Танечку и, как я понял, Валерия Павловича. Мне очень понравилось, как был одет Валерий Павлович. Джинсы Lewis, белые кроссовки Adidas, и твидовый пиджак. Как бы одновременно и официально, в пиджаке, и немного вольнодумно, в джинсах, по-современному. У нас в школе учителя так никогда не одевались. В принципе, Борис Григорьевич тоже иногда приходил на субботники в джинсах, но без пиджака, в свитере. А тут – джинсы плюс пиджак. Оригинально.

- Вот я вам тут кассету Дип Пёрпл принес, - сказал Валерий Павлович Танечке.

Танечка взяла у него из рук кассету и вставила ее в портативный магнитофон «Весна». Кассетник, такой же как у Ленки Мамлеевой. Танечка включила его на половину громкости, чтобы в учительской не было слышно.

– Пам-пам-пам, - услышал я знакомые звуки электрооргана. – Пам-пам-пам.

Кассета начиналась с «Child in time», моей любимой песни у «Дип Пёрпл».

- Ooo, ooo ooo, – красиво пел в кассетнике Иэн Гиллан.

Я стоял возле двери, и слушал музыку.

- Ooo, ooo ooo. Ooo, ooo ooo. Ooo, ooo ooo, Ooo ooo.

Валерий Павлович неожиданно открыл пыльный шкаф со стеклянными дверцами, и достал оттуда три или четыре пыльных пионерских барабана. Взял в руки палочки.

- Пам, па-па-па-пам, па-па-па-пам, па-па-па, па-па-па, па-па-па, пам – очень похоже застучал палочками Валерий Павлович. В унисон с Иэном Пейсом, ударником Дип Пёрпл.

Мне это очень понравилось. Наша классная руководительница, Светлана Степановна, говорила, что хард рок – это какофония. И что ее невозможно слушать. Было приятно видеть, что на телевидении работают другие, современные взрослые.

- Aaaahh aaaahh aaaahh, Aaaahh aaaahh aaaahh, - неожиданно и очень похоже подпела Иэну Гиллану и Танечка. - Aahh, aahh.

Я еще раз убедился, что не зря все мальчики в школе относятся к ней с уважением. Нам с нашей пионервожатой повезло.

- Какой у вас голос красивый, - улыбнулся Валерий Павлович, глядя Танечке прямо в глаза.
- Спасибо, - улыбнулась в ответ Танечка, глядя прямо в глаза Валерию Павловичу.
- А можно я у вас в форточку покурю? – спросил Валерий Павлович.
- Вообще-то у нас это не разрешается, - улыбнулась Танечка. – Но вам можно.

Валерий Павлович подошел к окну, чиркнул спичкой. Танечка открыла шкаф, достала оттуда граненый стакан.

- Импровизированная пепельница, - улыбнулась она и направилась к Валерию Павловичу. Уже совсем возле него Танечка как-то неожиданно споткнулась обо что-то, но Валерий Павлович успел быстро выбросить сигарету в форточку и надежно подхватить ее обеими руками. Она не очень сильно споткнулась и падала прямо на него, было несложно.

- Осторожнее! – воскликнул Валерий Павлович.

Они стояли возле окна обнявшись и с улыбкой смотрели друг на друга.

- Кхм, - зачем-то откашлялся я.

Валерий Павлович быстро отпустил Танечку.

- А вот и пионер Ольшевский, - сказала она ему, как мне показалось, немного смутившись.

-23-

- Ну что же, - сказал Валерий Павлович, выслушав, как я зачитываю свой текст. – Очень хорошо!

Он взял у меня из рук мою шпаргалку.

- Очень хорошо, - повторил он, доставая из нагрудного кармана красную ручку.
- Паркер! – с уважением отметила Танечка.
- Давайте мы вот что, - сказал Валерий Павлович, вычеркивая у меня строчку за строчкой. – Давайте мы опустим данные о динамике валового национального продукта США и об уровне безработицы. В устах пионера такое изобилие цифр прозвучало бы немного неправдоподобно. И о прожиточном минимуме и индексе инфляции тоже не надо.
- Согласны? – «на вы» обратился ко мне Валерий Павлович.
- Да-да, конечно! - почему-то поспешно согласился я. – Разумеется!
- А в конце добавьте какой-нибудь яркий пример, бьющий на чувства, - предложил Валерий Павлович. – Сами подберите в прессе. Хорошо?
- Да-да, разумеется! – с готовностью воскликнул я. – Конечно!
- Съемка передачи через неделю, во вторник, - сказал Валерий Павлович. – Не опаздывайте.

-24-

Дома, вернувшись из школы и наскоро пообедав, я уселся на пол в коридоре. Возле книжных полок. Достал Пастернака и Мандельштама.

- Она специально споткнулась, - думал я. – Специально, чтобы он подхватил ее и почувствовал какая у нее стройная, гибкая талия.

Я немного злился на Танечку, но Валерия Павловича я просто ненавидел. Я знал, что уже четыре часа дня, и что они сейчас уже сидят где-нибудь в кафе «Волна» в парке Пушкина. За столиком возле фонтана, под акацией. И он уже заказал бутылку шампанского, конфеты и яблоки. И я ничего, ничего не могу с этим поделать. Что я могу предложить ей взамен? Кто я для нее? Я же еще маленький, и джинсов у меня нету. А твидового пиджака нет даже у папы.

Я раскрыл томик Мандельштама. Я понял, что Мандельштам, как поэт, намного глубже поверхностного, в общем-то, Пастернака. Что там у Пастернака? Простое

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

Ну и что? Простая метафора. Мол, любовь - сильное чувство. Мол, такое сильное, прямо аж как железом по стеклу. И все, больше там у Пастернака ничего нету. Ни боли нет, ни переживаний. Которые всегда, всегда, неизбежно сопутствуют любой истинной страсти. А у Мандельштама стих намного сильнее:

Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.

Ревность. Ревность. Вот оно, ужасное, иссушающее чувство.

Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.

Мученье. Вот в чем суть. А не примитивные любовь и радость пастернаковские.

Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,

И главное, весь ужас стиха Мандельштама в том, что она к нему все равно не вернется. На самом деле. Что все это уже бесполезно. Поезд ушел! И ничего, ничего сделать уже нельзя! И я тоже, я тоже, как Мандельштам, я ничем, ничем не могу остановить Валерия Павловича, который после кафе «Волна» обязательно пригласит Танечку к себе домой выпить чаю.

Я понял, что этот Пастернак был элементарным дамским угодником. Элементарным дамским угодником, вот кем он был. Потому что женщины не хотят слышать от нас о наших мучениях из-за них, они не хотят чувствовать себя виноватыми из-за этого. Им это сто лет не нужно. Они хотят слышать от нас только о силе и исключительности нашей к ним любви. А больше им ничего не надо. И Пастернак этот, в отличие от Мандельштама, только об этом и писал. Прямолинейно бил на женскую слабость, чтобы им понравиться. Чтобы потом и то и дело башмачки на пол падали. И все такое.

А Танечка любит стихи, я видел у нее томик Эдуарда Асадова в пионерской комнате на полке. А Валерий Павлович – тертый калач, он хитрый, он не будет ей Мандельштама читать. Почитает ей Пастернака, и она не сможет устоять.

Ну почему, почему я с такой готовностью согласился на его правку? Ну хорошо, хорошо, пусть его замечания имеют смысл. Пусть. Но вполне можно было соглашаться не сразу. Можно было немного повозражать вначале, и только потом, в конце, уступить. Тогда бы не было сейчас так противно.

Из кухни вышел Руфин Руфинович. Посмотрел на меня и продекламировал с улыбкой,

- Кавалер де Грие! — Напрасно
Вы мечтаете о прекрасной,
Самовластной — в себе не властной —
Сладострастной своей Манон.

Честно говоря, мне было сейчас как-то не до его подколок.

- Цветаева! – добавил Руфин Руфинович после паузы. И скрылся в туалете.

-25-

В следующую субботу дядя Алик принес книгу Булгакова в красивой кожаной коричневой обложке. Три романа: «Белая Гвардия», «Театральный Роман», и «Мастер и Маргарита». Та самая «Мастер и Маргарита», которую Оля Осадчая перечитала раз десять и меня просила прочесть тоже.

- Алик, - прочувствованно сказала мама. – Ну какое же тебе спасибо за Булгакова. Я же «Мастера и Маргариту» читала только в усеченном, журнальном варианте.

- Сегодня Адка будет по Булгакову гадать, - улыбнулся дядя Шурик. И добавил, обращаясь к маме. – Ты же на всех книгах, которые Алик приносит, сразу гадаешь.
- Тебе бы все хиханьки да хаханьки, - строго сказала мама дяде Шурику, но действительно сразу развернула том Булгакова, и задумчиво прочитала следующее.
– Скажите, – заговорила Маргарита, и голос ее стал глух, – среди них нету критика Латунского?
– Как же его не может быть? – ответил рыжий, – вон он с краю в четвертом ряду.
– Это блондин-то? – щурясь, спросила Маргарита.
– Пепельного цвета… Видите, он глаза вознес к небу.

Больше Маргарита ничего не спросила, всматриваясь в Латунского.

– А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил рыжий, – ненавидите этого Латунского.
– Я еще кой-кого ненавижу, – сквозь зубы ответила Маргарита, – но об этом неинтересно говорить.

Все засмеялись.

- Точно, точно, - хохотал дядя Шурик.

Похожую фамилию я слышал раньше от Руфина Руфиновича. Может они того Латенского имеют в виду? Но я все равно не очень понимал, почему они смеются. Надо будет самому Булгакова прочесть, чтобы узнать.

- Зачем вы гадаете? – задал я резонный вопрос. – Ведь это же все неправда и пережитки прошлого. Никогда же ничего не сбывается!
- Да? – спросила мама с улыбкой. – А ты попробуй сам, и увидишь. Попробуй сам.

Я взял том Булгакова у мамы из рук и раскрыл его на случайном месте.

- За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной.., - прочитал я, и осекся. И не стал дочитывать «…верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

Я не стал читать до конца, потому что не хотел про любовь. Потому что рано же еще, я же еще только в шестом классе. Но по улыбкам на лицах папы, мамы и гостей я видел, что они все прекрасно знают конец этой фразы из Булгакова.

- А давайте я на дядю Алика погадаю! – предложил я неожиданно для себя самого. Видимо, чтобы отвлечь внимание от неудачного гадания на себя. Я открыл книгу в середине и прочитал фразу из «Театрального романа».

"Какие траурные глаза у него. Он убил некогда друга на дуэли в Пятигорске, и теперь этот друг приходит к нему по ночам, кивает при луне у окна головою".

В комнате воцарилось гробовое, как пишут в книгах, молчание. По лицам папы, мамы и дяди Владика я видел, что они, как пишут в книгах, в замешательстве. Что они не знают, что сказать. Видимо, я опять прочитал что-то не то.

Дядя Алик посмотрел на меня с изумлением. Казалось, он впервые заметил мое присутствие в нашей квартире.

- Ну, давайте выпьем, - прервал дядя Алик затянувшуюся паузу, и все зашумели, и стали разливать коньячный спирт по рюмкам.

- А пойду-ка я вам еще колбаски нарежу, - оживленнее обычного сказала мама.

Дядя Алик стал раздавать карты.

- Пас, - сказал дядя Шурик.
- Пас, - сказал папа.
- Раз, - сказал дядя Алик. И взял прикуп.

-26-

Через полчаса, когда я уже сидел на полу в своем коридоре и читал Булгакова, мимо меня прошел в туалет дядя Алик. Булгаков меня просто захватил, я просто не мог от него оторваться. Главное, он писал не так сложно, как обычно пишут взрослые писатели. Как, к примеру, писал тот же Борис Полевой, которого мы как раз в школе проходили. Я его «Повесть о настоящем человеке» начинал читать раза три, пока через вступительную главу смог перевалить. Звезды там у Полевого зачем-то засверкали, ветер там у него зачем-то внезапно стих. Волки ушли в лесные чащобы, сорока вскрикнула, старый лось застыл в сосняке, и так далее. Кому вся эта вода нужна? А у Булгакова нет ни слова лишнего. Один раз читаешь, и сразу всё запоминаешь. Картинка перед глазами сразу стоит. А главное, невозможно остановиться, потому очень хочется узнать, что будет дальше. Так хорошо обычно пишут только в книгах для детей. Таких как «Валькины друзья и паруса», или в «Необычайных приключениях Карика и Вали».

Выйдя из туалета, дядя Алик не вернулся сразу в большую комнату к папе и дяде Шурику. Он задержался возле меня, протянул руку и достал с полки 6-й том из собрания сочинений Достоевского.

- «Преступление и наказание», - сказал дядя Алик. – На, почитай-ка на досуге.

Я раскрыл 6-й том. Достоевский писал не хуже Булгакова, правда мне немного мешало то, что у него все добавляли к словам какое-то ненужное «с».

Полтора рубля-с и процент вперед, если хотите-с.

Зачем это «с» непонятное?

Бабушка позвала меня ужинать, я поднялся с пола и пошел на кухню, прихватив с собой «Преступление и наказание».

- Достоевского читаешь? – удивился Руфин Руфинович, уплетая на кухне жареную картошечку. – Не рано ли?
- Вы думаете рановато, Руфин Руфинович? – спросила его бабушка.
- Да, - отвечал Руфин Руфинович, - к чтению Достоевского человек должен приступать годам к тридцати, после того как у него появится опыт собственных страданий.

- А знаете ли вы, Руфин Руфинович, - ответил я ему, - знаете, как страдают шестиклассники от подобных нравоучений? Достоевскому и не снилось!
- А Толстого, Руфин Руфинович, - спросила его бабушка, - Толстого уже можно начинать читать в 12 лет?
- И Толстого рано, и Чехова, - отвечал Руфин Руфинович.
- Руфин Руфинович, - не удержался я, - а вашу книжку "Опасен, опознан, бежал" уже можно читать в 12 лет? Или тоже рановато?

Не знаю, зачем я это сказал. Сказал - и сразу понял, что лучше не надо было. С Руфином Руфиновичем у меня так всегда почему-то получалось. Я считал его своим, и был с ним всегда почему-то более ехидным, чем на самом деле.

- Демагог! - воскликнул Руфин Руфинович, обращаясь к бабушке. - Вот ведь демагог какой! Ну точно, как мой Пашечка!
- Если у тебя есть фонтан, - продолжал Руфин Руфинович, повернувшись ко мне, - заткни его! Дай отдохнуть и фонтану!
- Козьма Прутков! - уважительно констатировала бабушка. - Вот за что я вас, Руфин Руфинович, уважаю, так это за вашу эрудицию...

-27-

На следующий день в школе я сказал Оле Осадчей, что мне очень нравится читать её «Мастера и Маргариту». И что я уже до «Дело было в Грибоедове» дошел. До пятой главы. Осадчая очень обрадовалась.

- А я что говорила?!! – воскликнула она. – Я же тебе говорила! А ты меня никогда не слушаешь!

Осадчей больше нравилась вторая часть книги, это когда там уже Маргарита появляется. Ну понятно, ведь девочкам всегда больше романтика нравится в книгах. Мы договорились зайти к ней домой после уроков на полчаса, послушать новый альбом Led Zeppelin. Ей папа из Венгрии привез.

- Венгры вообще хорошо устроились, - сказала Осадчая. Видимо, повторяя то, о чем они дома говорили. – У них музыка своя… Группа Иллеш, скажем, и другие вокально-инструментальные ансамбли…

Оказалось, что дома у Осадчей такой же компактный кассетник «Весна», как и у Танечки и у Мамлеевой. Телепатия прямо какая-то. Мы его взяли с собой на кухню. Включили Led Zeppelin и слушали, пока в духовке разогревалась вырезка. Ее Олина мама всякими специями нашпиговала. Когда кусочек ножом отрезаешь, сок так и течет. Очень вкусно. Особенно под песню Whola lotta love.

- Та-да, да-да-дам - дам, дам, дам, дам - та-да, да-да-дам - дам, дам, дам, дам, -та-да, да-да-дам.

- I wonna give you my love, I wonna give you my love. I wonna give you my love.

Очень сильно.

- А, а, а, а - А, а, а, а...
- Лааааааааааааввввввввв.
- Та-да, да-да-дам - дам, дам, дам, дам - та-да, да-да-дам.

Здорово просто.

Оказалось, что у нас с Олей совпадает чувство юмора. Нас смешат одни и те же вещи. Как наш географ, Николай Петрович, он раньше все время ключи терял. Так он вместо брелока стал гирьку полукилограммовую использовать. И он к ее тяжести привык, так что когда он теперь оставляет ключи где-то, то сразу об этом вспоминает. Потому что чувствует, что в кармане пусто. Смешно. Или Светлана Степановна, наша англичанка.

- Учите иностранный язык, - на каждом уроке нам повторяет. – И вы тогда всегда заработаете себе на кусок хлеба с маслом.

Понимаете? Не на кусок хлеба, как правильно в идиоматическом выражении. А на кусок хлеба с маслом. Смешно.

Когда я вернулся домой, я сделал для себя вывод, что с девочками надо больше разговаривать. А не просто смотреть на них издалека и только думать о них. Потому что если чувство юмора совпадает, то общаться может быть очень даже интересно. Это в девочках вообще самое главное, я считаю. Чувство юмора. Потому что если она смеется, то ты тогда придумываешь шутки все лучше и лучше. И ты тогда сам себе больше нравишься. Ну, и она себе тоже, конечно. И тогда ваше общение выходит на новый, более высокий интеллектуальный уровень.

Вот если бы, это просто фантазия, ну просто ради аргумента, вот если бы школьникам разрешали бы жениться и разрешали бы жить вместе, то с Осадчей было бы вполне ничего. Можно было бы приходить домой после уроков, разогревать в духовке что-нибудь. Ну, что ее мама приготовила. И слушать Led Zeppelin, и понимать друг друга с полуслова. Я не говорю, что я бы этого уже хотел бы, нет, еще рано, конечно. Но в принципе я понял, зачем взрослые женятся.

Я понял, что моя теория трехмерного пространства девочек очень правильная. Потому что наше стремление к женщине на самом деле состоит из трех компонент. И Мамлеева, Танечка и Осадчая, мои икс, игрек и зет – они и есть эти три компоненты в незамутненном чистом виде.

Мамлеева – это икс, первая компонента. Она не зря у нас Блока брала читать. Потому что она – его прекрасная дама. Один в один.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

Всегда одна, это важно. Это образ девочки в чистом виде, безотносительно существования другого пола. Мальчики – здесь на земле, а она – там на небе. Как дядя Саша-Ланцелот поет: «Мне нужно на кого-нибудь молиться». Или: «Ваше величество женщина, да неужели — ко мне?»

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

Ну, тогда были шелка, а сейчас – джинсы Lee. Или короткие шортики с бахромой. У каждого времени своя одежда, это все неважно совершенно.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Вуаль – это тоже важная деталь. Мы ее видим, а она нас из-за своей вуали не замечает. Ну, как Мамлеева меня. Мы для нее не существуем. Она – где-то там, в вышине, и потому Блок на нее всю жизнь молился. А чтобы молиться на кого-то, надо не знать, что твою молитву слышат. Надеяться на это, но не знать наверняка. А иначе это уже не молитва, а так, попрошайничество какое-то. A из-за этой вуали мы как раз и не знаем, видит она нас или нет. Тут у Блока все четко продумано.

Вот. А Танечка – это игрек. Физическое влечение. С иксом поговорить нет возможности в принципе, а с игреком – можно, но не нужно. О чем? Тут главное – приталенная белая рубашка со щелочкой на груди. Между расходящимися пуговками. Как в той книжке Гарсиа Лорки у нас на полке с поэзией.

Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов,
Испуганно бедра бились,
как пойманные форели…

Вот. Это игрек, вторая компонента.

А Осадчая – это зет, третья компонента. Это интеллектуальная близость. Чтобы пошутить, чтобы вместе посмеяться.

Интересно, что об иксовой и об игрековой компонентах есть много стихов разных. Потому что об этом легко писать, в принципе. А вот о компоненте зет стихов, кажется, нет. Во всяком случае, ничего на ум не приходит. Хотя без этого зет – это плоская любовь, двумерная. Или даже вообще одномерная. Как у того же кавалера де Грие.

А настоящая девочка, как я в свое время правильно интуитивно догадался – это (2,2,2). Чтобы и первое было, и второе, и третье. Одновременно. Чтобы и молиться, и грудь, и посмеяться вместе. Полифония как бы.

-28-

На следующий день вместо школы я поехал на телевидение. На эту их передачу «Пионеры и комсомольцы об Америке». На запись. Сел на 10-й троллейбус, вышел на остановке «телецентр». А там, в фойе, нас уже всех ждал Валерий Павлович. Всего нас было восемь человек, от нашей школы – я и Ленка Мамлеева. Как бы пионер и комсомолка.

Они очень хорошо сделали заставку к передаче и конец. Вначале они пустили клип “Money” группы Пинк Флойд. Как бы деньги, мир наживы. Капитализм. А в конце – другой клип «Another brick in the wall» тоже Пинк Флойда. Про угнетение детей там. Как там у них в Америке мясорубка всех детей в фарш перемалывает. Очень профессионально они это придумали, мне понравилось. И музыка очень подходит.

- Мы сначала сделаем пробный прогон всей передачи, - сказал нам Валерий Павлович. – Как бы тренировка. А потом, второй раз, это уже на запись пойдет.

После пробного прогона Валерий Павлович подошел ко мне.

- Вадим, - сказал он. – Режиссер спрашивает, не хотите ли вы немного изменить ваш эффектный пример в конце. Пусть там у вас не насилуют девушку в центре Нью Йорка, а все идут мимо и притворяются, что не замечают. Боятся. Режиссер считает, что не надо шестикласснику об этом говорить, рано еще. Пусть лучше они у нее сумочку отнимают. А дальше, дальше все как у вас. Все идут мимо, как будто их это не касается. И это будет то же самое. Что там каждый сам за себя. Хорошо?
- Да-да, конечно, - покраснел я. – Разумеется!

Валерий Павлович подошел к Мамлеевой.

- Елена, - сказал он. – Режиссер спрашивает, не хотите ли вы немного изменить ваш пример в конце. Вы говорите, что в США растет студенческое протестное движение и что молодые люди сжигают американский флаг у себя на кампусах. А их за это сажают в тюрьму. Режиссер говорит, что у нас в СССР сжигание флага тоже является уголовным преступлением. Ясно, что это не одно и то же, там флаг империалистический, а у нас – прогрессивный. Но все равно, режиссер считает, что среди зрителей может найтись кто-то один, кто этих частностей не поймет. Так что давайте скажем лучше, что там у них Дин Рид американский флаг перед Белым домом выстирал. Это же то же самое. Хорошо?

- Ладно, - ответила Ленка.

После передачи Валерий Павлович подошел к Мамлеевой.

- Вы ведь десятый класс заканчиваете? – спросил он, улыбаясь и глядя ей прямо в глаза. – Что думаете делать после этого?
- Буду поступать на журналистику, - ответила Мамлеева.
- Отлично, - сказал Валерий Павлович. – Может к нам на телевидение работать пойдете потом.
- После передачи не уходите, - сказал Валерий Павлович. – Перекусим у нас в кафетерии, а потом я вам экскурсию по телецентру устрою.
- Ладно, - согласилась Мамлеева.

-29-

Вернувшись с телевидения, я не уселся, как обычно, на пол в коридоре. Читать не было сил. Я пошел в свою комнату и лег на кровать. Нет, не лег. Упал. Так бы в книжках написали, он вошел в комнату и упал на кровать.

Я не мог себе представить, что может быть так больно. Я смотрел в потолок и ненавидел Валерия Павловича. Ведь она же на десять лет его моложе, она же еще школьница, он что, педофил? Как они все там, в Америке? Валерий Павлович отнял у меня все. Главное, Танечку я бы может и мог бы ему просить. Со временем. Ведь время лечит все, как говорит Руфин Руфинович. Все, но почему-то не Мамлееву. Почему-то не её.

А главное, зачем они сказали мне изменить мой эффектный пример в конце? Подумаешь, у нее отняли сумочку. Обшмонали в центре Манхэттена. Ну и что? Я вон неделю назад тоже поехал к Пашечке Руфина Руфиновича на Ботанику послушать новый альбом Сюзи Кватро. И меня там тоже обшмонали. Если зайдешь в другой район, то там мальчики тебя иногда шмонают. Так что мой пример на телевидении получился совершенно неубедительным. А что, если передачу посмотрит Витька Вакарь? Он же над моим примером смеяться будет. Выставили меня наивным простачком перед всеми.

Я понял, что уже не надо ждать радости победы в районной олимпиаде, чтобы выпить спирта. Я сделаю это завтра, после школы, вместе с Витькой. И залью спиртом свое горе. А может не с Вакарем, а с Олей Осадчей? Нет, лучше все же с Витькой. Он в этих делах разбирается.

-30-

На следующий день, в школе, на первом уроке я слушал Бориса Григорьевича. Было очень интересно слушать про конгруэнтные треугольники и все время помнить, что у тебя в портфеле под партой лежит бутылка настоящего коньячного спирта.

На перемене ко мне подошла Оля Осадчая.

- А я вчера на телевидении выступал, - похвастался я. – И не было времени твоего Булгакова дальше читать. Так что я все еще на 5-й главе.

Поколебавшись, я все же выдвинул ногой портфель из-под парты, раскрыл его и показал ей. Зачем-то.

- Коньячный спирт, - похвастался я. – 65 градусов. Если его поджечь, он горит.

Осадчая посмотрела на меня с изумлением.

- С этого всегда всё начинается! – строго сказала она, повернулась и вышла из класса.
- Куда она пошла? – с опасением думал я. – Ведь не в учительскую же?

Через несколько минут Осадчая вернулась в класс с Танечкой.

- Возьми портфель, - сказала мне Танечка. – И иди за мной.

В пионерской комнате Танечка открыла бутылку, капнула себе на кончик пальца, и приложила палец к язычку.

- Действительно спирт! – воскликнула Танечка, изумленно глядя на меня.
- Папе на коньячном заводе подарили, - смущенно пробормотал я. – Там 65 градусов, если его поджечь, он горит.
- У Слона сейчас урок, - сказала мне Танечка.

Меня удивило то, что она назвала его не директором, а тоже Слоном. Как и все мы.

– Посидишь у меня до второй перемены. – сказала Танечка. - А потом пойдем к нему. Он будет принимать решение.

Я сидел у Танечки и боялся дальнейшего развития событий. Что будет? Что решит Слон? Что скажут папа и мама? Им же всем не объяснишь ничего. Они все равно не поймут!

Я сидел у Танечки, боролся со страхом, и думал о том, что мне уже все равно. Сначала Танечка, потом Мамлеева, а сейчас вот и Оля Осадчая. Я разочаровался в женщинах.

- Тебя направят в колонию для несовершеннолетних, - задорно сообщила мне Танечка. С радостной улыбкой глядя мне в глаза. – Я там летом работаю, во время каникул. Я знаю, как там.
- Там не такие дети, как ты, - весело пугала меня Танечка. - Там издеваются друг над другом.
- Они тебе каждый вечер будут давать кеда, - победно сказала Танечка. – Перед сном. Знаешь, что такое «давать кеда»? Это когда по голой попе широкой резиновой подошвой со всей силы. Знаешь, как больно? И следов никогда на следующий день не остается.
- А жаловаться пойдешь, - жизнерадостно продолжала Танечка, - так там воспитатели вместо того, чтобы их наказать, попросят тебя закрутить лампочку. А когда ты на стул залезешь, и руки поднимешь, они тебе по ребрам!

Я понимал, что скорее всего Танечка меня просто пугает, в воспитательных целях. Но все равно боялся. На телевидении тоже так. Ты знаешь, что это пропаганда, но все равно немного веришь. Что-то от этого все равно всегда остается.

- А когда спать будешь, - говорила Танечка, - другие мальчики там тебе между пальцев ног обрывки газет засунут. И подожгут. А ты, когда проснешься, не сразу поймешь в чем дело, и у тебя будет ожог. А они будут смеяться, когда ты будешь с горящими ногами по полу бегать.
- А жаловаться пойдешь, - говорила Танечка. – Так воспитатели тебя дверью прищемят. Поставят тебя в проем, и дверью давить будут. Знаешь, как больно? И хорошо еще, если ребра не сломают.

Я смотрел на ее приталенную рубашку, на щелочку между пуговками, и видел, что ей ужасно нравится меня пугать. Её это просто очень заводило. И я с удивлением ловил себя на том, что мне это тоже нравится, что даже сейчас она кажется мне такой же манящей, какой была Манон Леско для кавалера де Грие.

-31-

Кабинет Слона мало изменился за четыре года. Тот же огромный глобус в углу в полумраке, та же репродукция «Петр Первый допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» на стене.

Слон откупорил бутылку, капнул себе на кончик пальца, и приложил палец к языку.

- Действительно спирт! – воскликнул он.
- Его папе на коньячном заводе подарили, - объяснила Танечка. – Там 65 градусов, если его поджечь, он горит.
- Так, - сказал Слон и выдвинул ящик стола. Он достал из ящика блокнот с обложкой из черной искусственной кожи.
- Черный блокнот! – сказал Слон. – Я достаю его из ящика очень редко, раз в два года или даже три. И записываю в него только те происшествия, которые черным пятном ложатся на репутацию нашей школы.

- Сегодня именно такой случай, - торжественно сказал Слон.

Он раскрыл блокнот.

- Опять Ольшевский! – воскликнул Слон. – Предыдущая запись тоже была о тебе! Четыре года назад! Да ты – просто позор для нашей школы!

Он начал писать в блокнот и произносить вслух записываемое.

- 15 ноября, - писал Слон. – Пионер Ольшевский принес в школу бутылку коньячного спирта.
- Завтра придешь в школу с родителями, - вынес свой вердикт Слон.

-32-

- Обед я тебе разогрела! – сказала мне дома бабушка. – Я убегаю в поликлинику, а потом в собес. Вернусь через четыре часа.

Наскоро пообедав, я взял фарфоровую чашку для чая и пошел в коридор, к бутыли. Четырех часов хватит. Я налил себе где-то треть чашки. Выпил. Меня удивило то, что взрослые пьют спирт и морщатся. И водой запивают, и рукой машут. Непонятно зачем. Да, конечно, немного обжигает язык и горло, но ничего особенного. Терпимо. Я сел на пол и стал прислушиваться к своим ощущениям. Ничего не изменилось, я мыслю так же четко, как и раньше, и физическое состояние такое же. Ну, может только приятное тепло разлилось по животу, и все. И почему этот алкоголь играет такую большую роль в жизни взрослых? Яблочный сок намного вкуснее.

Тут, как будто кто-то нажал какую-то кнопку, вся комната резко завертелась. И глаза стали смотреть немного в разные стороны. Смотришь на что-то и не можешь сфокусироваться. Комната вертелась быстро, не замедляясь. Как будто кто-то включил какой-то бесшумный и мощный электромотор. Нет, алкоголь все же действует на организм, но только на координацию движений. А мозг остается таким же ясным, как и раньше. Ты мыслишь так же четко, как и всегда. И видишь все отчетливо, как наяву. Видишь, как в центре Манхэттена на тротуаре навзничь лежит Танечка в красном галстуке, а на ней сверху – Валерий Павлович с телевидения. И как он ее насилует. А она не сопротивляется ему совсем, хотя и кричит: «Помогите!» А никто не помогает, даже и не думают, все огибают их на ходу. И бегут дальше по своим делам. В банк какой-нибудь бегут, или в бар. Или еще куда. И только я не прохожу мимо, я сталкиваю Валерия Павловича с Танечки, подхватываю ее на руки и несу ее к себе домой. У меня тут рядом квартира на 112 этаже. И я вношу ее себе к себе в спальню и кладу на кровать. А она обвивает меня руками и привлекает к себе. И мне ничего не остается делать, кроме как лечь рядом с ней. И мы касаемся друг друга бедрами, ногами, грудью и уже вот-вот сольемся в экстазе поцелуя… Как тут я вдруг каким-то вторым своим телевизионным зрением, как будто у меня есть вторая камера, вижу, что там, внизу, на тротуаре, на том же самом месте, Валерий Павлович насилует уже Мамлееву. И это ужас, потому что ты ничего не можешь с этим поделать. Не только потому, что ты тут с Танечкой, и неудобно перед ней, но ведь и в любом случае ты туда со своего 112 этажа быстро не сможешь добежать. И ты уже ничему не успеешь помешать. Ничему!

-33-

Не знаю, сколько я просидел в коридоре. Может пять минут, а может и полчаса. Или даже больше. Стало ясно, что алкоголь не помогает в принципе. Спирт никак не помогает горю. Даже наоборот, если честно, мне стало еще обиднее. Я сидел на полу, рядом с Гумилевым, Пастернаком и Мандельштамом. Рядом с Пильняком, Бабелем и Булгаковым. И я отлично понимал, как несправедливо устроена система. Как только кто-то талантливый, так они его сразу пропускают через мясорубку. Как в том клипе Пинк Флойд с телевидения. И книги запрещают, и эффектные примеры про Америку меняют так, как им выгодно. Одним словом, нарушают ленинские нормы. Все это было очень обидно.

А еще и из-за этой Осадчей было обидно тоже. Как она могла? Хотя ладно, она же еще маленькая и ее так научили. Честно говоря, я на нее толком и не сердился даже. Да и на Танечку уже тоже меньше. Потому что измену компоненты игрек можно пережить, в принципе. Потому что компонента игрек - физическое влечение – это что-то короткое. Это как бы всплеск мгновенных чувств, а дальше жизнь продолжается как раньше. Поэтому измена компоненты игрек как бы локализована во времени. Боль от этого может быть очень острой вначале, но она утихает со временем. Время лечит все! А вот Мамлеева – это что-то совсем другое. Потому что когда у тебя отнимают компоненту икс, то это уже навсегда. И жизнь теряет смысл.

Конечно, можно попытаться отомстить им за все, но как? Как? Да и не изменит это ничего. Так что нечего даже и пытаться. Ничего ведь не исправишь. Ничего абсолютно. А с другой стороны, пока ты будешь мстить, тебе в это время будет хорошо. Хотя бы временно. Это потом ты поймешь, что месть была бесполезной, что систему все равно не победишь. Но хотя бы во время самой мести ты будешь себя уважать. Да и потом тебе тоже будет не так противно, как если бы ты бездействовал.

-34-

План мести созрел у меня мгновенно. Я поднялся с пола и пошел в ванную. Почистил зубы. Чтобы от меня не так сильно пахло спиртом. Потом пошел в свою комнату и разбил копилку. Пересчитал деньги. Потом надел темные очки, чтобы не было видно, что глаза смотрят в разные стороны. И пошел вниз, в магазин. У нас на первом этаже был магазин «Пресса», там газеты и журналы продавали. Значки там разные, символику.

- Сколько стоит флаг СССР? – спросил я продавщицу.
- Флагов СССР нет, кончились, - ответила она. - Завезут на следующей неделе.
- Возьмите флаг Молдавской ССР, - предложила она.
- Давайте молдавской, - сказал я. – И портрет Брежнева тоже.
- Четыре рубля восемьдесят копеек, - сказала продавщица.

Я отсчитал ей пять рублей медяками.

- Сдачи не надо, - сказал я.

-35-

Поднявшись на четвертый этаж домой, я сразу прошел на балкон. Захватив по дороге зажигалку из кухни. На балконе я посмотрел направо, потом налево. Чтобы убедиться, что на соседних балконах никого нет. Ни Ленки из 51-ой нет, ни Натальи Кирилловны из 49-й. Убедившись, что я один, я повесил флаг на бабушкину бельевую веревку. Прикрепил его четырьмя прищепками. И поджег. Портрет Брежнева я приколол немного сбоку, пусть всё видит. Накрапывал мелкий дождик, флаг немного намок и горел плохо. А вскоре и вообще погас. Я понял, что его надо смочить коньячным спиртом.

Когда я смачивал флаг спиртом, я понял, что мне срочно, срочно нужно в туалет. От спирта у меня в животе была революционная ситуация. Просидев в туалете не знаю сколько, я вышел и прошел в ванную. Открыл кран с холодной водой. И стал пить, нагнувшись и перехватывая струю ртом. Сушняк. Трубы горят.

Напившись, я вернулся на балкон. Заново прикрепил флаг к веревке прищепками. Голова раскалывалась, и решимости моей немного поубавилась. Но тут в квартире Мамлеевой очень вовремя зазвучал электроорган.

- Пам-пам-пам. Пам-пам-пам.

Мамлеева слушала «Child in time». Дип Пёрпл. Мою любимую. Я почувствовал всю значительность, всю необходимость своих действий.

- Пам-пам-пам. Пам-пам-пам.

После вступления, после электрооргана в магнитофоне Мамлеевой мощно запел Иэн Гиллан.

- Sweet child in time // You’ll see the line // The line that’s drawn // Between good and bad.

Я щелкнул зажигалкой. Смоченный спиртом флаг загорелся мгновенно. Я знал перевод всех слов песни Дип Пёрпл.

- Милое дитя во времени. Видишь ли ты слепца там наверху? Слепца, поливающего оттуда наш бренный мир смертельным свинцом? Пока тебя еще не успела задеть шальная пуля… Пока ты еще цел… Пригни-ка голову, мой мальчик. Пригни… И жди конца...

Я слушал Дип Пёрпл, ощущая всю торжественность своей мести.

- Aaaahh aaaahh aaaahh, - не пел, а кричал в микрофон Иэн Гиллан. - Aaaahh aaaahh aaaahh. Aaaahh aaaahh aaaahh. Aaaahh aaaahh.

Его вопль, его плач выражал все. Несправедливость системы, мое страдание, мой протест, бессмысленность моего протеста, безысходность, все абсолютно.

- Aaaahh aaaahh aaaahh, - выл я вслед за Иэном Гилланом. - Aaaahh aaaahh aaaahh.

Первая, медленная часть «Child in time» кончилась. Дальше там шла быстрая импровизация Ричи Блэкмора на электрогитаре.

- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.

Я поднял с пола веник, закрыл глаза и, наклонившись от избытка чувств назад, и извиваясь всем торсом, стал играть на нем как Ричи Блэкмор.

- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.
- Па-па па-па-па, па-па-па, па-па-па, па па-па-па-па па-па-па, па-па.

Громкая и бешеная игра на гитаре эффектно оборвалась, и за ней, почти без паузы, снова негромко зазвучал электроорган.

- Пам-пам-пам. Пам-пам-пам.
- Пам-пам-пам. Пам-пам-пам.

Я отрыл глаза и увидел как из полумрака комнаты в проем балконной двери медленно выплыла бабушка.

-36-

- Веревку мою пожёг! – возмущенно всплеснула руками бабушка. – На чем я теперь белье сушить буду?!!
- Бабушка! – изумился я. – А почему ты не в собесе?
- Почему, почему, - буркнула бабушка. – Наталья Кирилловна из 49-й квартиры ко мне в собес прибежала.
- Скорей домой, - говорит, - там ваш диссидент молдавский флаг на балконе сжигает!
- А почему молдавский? – спросила бабушка.
- Флагов СССР не было в наличии, - ответил я. – Завезут на следующей неделе.

- А Брежнев зачем? – спросила бабушка.
- Пусть видит, - сухо ответил я.
- Что видит? – спросила бабушка
- Пусть видит, к чему приводит нарушение ленинских норм, - объяснил я.

Бабушка всплеснула руками.

- Да вы все рехнулись на этих ленинских нормах! – воскликнула она. – Да при Ленине в сто раз хуже было!
- За ленинские нормы не надо бороться, - сказала бабушка уже спокойнее. – Вон у них уже и на флаги дефицит. Еще лет десять-пятнадцать и власть сама упадет.
- А кто еще рехнулся на ленинских нормах? – спросил я. – Кто это все?
- У папы и мамы своих спроси, - буркнула она. – Пусть они тебе скажут. Посмотри на Алика Безродного и увидишь, до чего ленинские нормы доводят.
- До чего? – спросил я.
- Он же такой талантливый мальчик был, - сказала бабушка. - В школе такие стихи писал, лучше Лермонтова. А потом поступил на первый курс, и Латенский предложил его разыграть.
- Латенский? – удивился я.
- Латенский, Латенский, - сказала бабушка. – Вот же балбес молодой. Папа и мама тогда на третьем курсе учились. Латенский – на пятом. А Алик только на первый поступил. И этот балбес Латенский подбил твоих любимых папочку и мамочку его разыграть. Они ему сказали, что у них революционная ячейка. За восстановление ленинских норм. И приняли Алика в эту ячейку. А потом сказали, что среди них есть информатор, неизвестно кто. И приговорили предателя к смертной казни заочно. А потом Алику сказали, что предатель – это Шурик.
- Дядя Шурик? – удивился я. – Наш дядя Шурик?
- И Алику несчастному дали зубной порошок. – продолжала бабушка. - Сказали, что это яд. И велели привести приговор в исполнение.
- И что? – не верил я тому, что слышу.
- И он подсыпал, - сказала бабушка. – Остолопы молодые! Им это все смешно было.
- И дальше что? – спросил я.
- Сам видишь, - ответила бабушка. – Жизнь человеку сломали. Стихи перестал писать, в партию вступил.
- Не дури! – сказала бабушка. – От этих ленинских норм одни неприятности только!

-37-

Бабушка ушла на кухню. Я уселся на пол в коридоре. Достал с полки книжку с интересным названием «Под сенью девушек в цвету». Не помню автора, какой-то французский, кажется. Открыл ее.

За стеной Мамлеева включила песню «Imagine» Джона Леннона.

- Imagine there's no heaven // It's easy if you try // No hell below us // Above us only sky.

- Как хорошо, - думал я. – Как хорошо, что бабушка не заметила, что я пил спирт. Хотя бы это осталось незамеченным.

В этот момент из кухни в коридор вышла бабушка. В руках у нее было блюдо с еще дымящимися пирожками с повидлом.

- Когда пьют – закусывают, - нравоучительно сказала бабушка. – Закусывай, антисоветчик!